Записки Сумасшедшего Доктора. Лилия

 Сегодня второй день зимы. Маленькие звёзды-снежинки в тоскливом, но всё же красивом вальсе весь день падают на мокрую слякоть разбившихся комет. Воздух по-своему свеж и сыр, но всё-таки не полон жизни - наверное, он спит, убаюканный размеренным вальсом маленьких небесных тел-снежинок.

 Утром я, как обычно торопясь, шёл к привычному месту работы - серому кабинету, в котором прошло, наверное, больше жизни, чем в любом другом месте. И пускай многие скажут, что я трачу свою жизнь напрасно в этом "склепе", - мне не жаль. С искренней тихой радостью я продолжаю ходить туда, каждый раз дивясь чему-то или разочаровываясь.
 Проходя мимо одинокого парка, закрытого, видимо, на зиму ( ленивые дворники каждый год закрывают его, не желая вычищать звёздно-снежную пыль ), я подумал:  "Может быть, сегодня придёт Алиса". Я уже давно не видел Алису, но мысли о ней приносят невыносимую грусть, которую, признаться, всё-таки можно дифференцировать до абстрактной радости. К тому же, стоит только увидеть вновь её глаза, как навеки забудешь о грусти и почувствуешь что-то большее, чем "грусть" или "радость". Нет такого слова на человеческом языке, которое включало бы оба эти чувства, лаконично и осторожно скрепляя их, открывая для глаз глубины неба, глубины вечности.
 Забывшись в мечтаниях и мыслях, я дошёл до жёлтого здания, где располагался мой кабинет. Грязные лестницы, тусклые лампы, стены с обваливающейся штукатуркой... Который раз, поднимаясь, я сетую на всё это. Надо заметить, что, несмотря на внешние "нелепости" и "неловкости" здания, в нём было тихо и тепло. Порой, сидя в кабинете, слышишь собственное отрывчатое дыхание. "Мёртвая тишина родного склепа" - выразился с усмешкой я, входя в привычный кабинет.

 По правде говоря, сегодня он не был похож на склеп: серые стены не давили "величием" мрамора и тяжести; незанавешенное окно не казалась лживым пространством, поглощающим всё сущее; воздух не был пропитан ядом, но всё-таки влажен; чугунные ручки-кольца комода не казалась лапами чудовища, пожирающего все стихи в свою ненасытную утробу. Мраморный затхлый склеп превратился маленькую келью каменного замка, в которую небрежный архитектор бессильно пытался добавить уюта.
 Я вошёл, повесил пальто и смахнул пыль со стола. Затерявшиеся в пыли листки упали на пол. Я, не глядя на содержание, положил их с осторожностью в комод, слегка брякнув чугунной ручкой. Достал резные подсвечники и удивился, что свечей больше не осталось. 
 Бессвечные подсвечники, бокал вишнёвого сока, пачка сигарет и старая чугунная пепельница, которая, видимо, была "родственницей" колец комода - всё это придавало теперь немного странную картину старому деревянному столу.

 Прошло, наверное, минут десять, как в кабинет кто-то постучался. Конечно, я знал, что это не Алиса - она приходит только вечером. Не удивившись, однако, неожиданному посетителю, я тихо сказал: "Пожалуйста, войдите".
Спустя минуту, поняв, что никто не входит, я поднялся и приоткрыл дверь.

 Предо мной предстала невероятная картина: девушка с тёмно-рыжими неровными волосами в мятом зелёном плаще, держащая в руках промокший рисунок, на котором стояли карандашные пометки, которые, по-видимому, сделал учитель или художник, который её учил. Признаться, картина была поражающей, ведь краски, смытые растаявшим снегом, капали на её одежду.
 Она неспешно протянула мне рисунок, видимо, сама не понимая, зачем. Вошла в кабинет и лишь теперь почему-то громко молвила: "Я к Вам". Промокшая художница повесила только что разрисованный слезами холста плащ, замерла на пару секунд, видимо, задумываясь о причине своего прихода и села на стул напротив моего стола.
 
 Прошло около минуты и я спросил: "Как Вас зовут?".
Девушка, приглаживая мокрые волосы, спокойно ответила: "Лилия". Потом тут же начала говорить, запинаясь после каждого слова: "Я пришла к Вам для того, чтобы Вы вылечили моё одиночество. Я же знаю, - Вы это можете.". Она закончила говорить и, довольная тем, что сказала, посмотрела в мои глаза. Только теперь я заметил, что её глаза были какого-то необыкновенного цвета: то ли зелёного оттенка, то ли жёлтого.
 Я достал сигарету и закурил. Увлечённый такой странно-нелепой особой, я ответил на её взгляд и долго-долго смотрел. Наконец, она немного закашлялась, и я понял, что забыл про сигарету. "Простите мою небрежность, Лилия" - сказал я, отпивая вишнёвый сок и туша папиросу.
 Лилия, видимо, обиделась и сделала выражение лица, какое, наверное, делают капризные лисята, когда им не дают лакомый кусочек. Она что-то быстро прошептала и немного отвернулась.

 "Так Вы хотите вылечить одиночество?" - задал я риторический вопрос, услышав который девушка ещё больше отвернулась.
 Я молчал, молчала и она. Наконец, я сказал с улыбкой: "Вы хорошо рисуете". Девушка не поворачивалась, но, услышав, что я снова зажигаю спички, чтобы закурить, уставила свои слёзные глаза и взволнованно спросила: "Разве?!". Однако, при этой фразе я лишь кивнул в сторону разукрашенного плаща. Лилию охватила истерика.
 Я достал из стола чистый стакан, налил вишнёвый сок и протянул ей, повышая голос, повелительно сказал: "Успокойтесь". Она взяла стакан и начала пить большими глотками. Слёзы катились с её щёк, угождая в вишнёвый сок.

 Спустя минуту я встал, протянул ей её плащ и надел своё пальто. "Лилия, у Вас остался сухой листок?". Находясь в недоумении, она ничего не ответила. Я протянул ей чистый листок и сказал: "Пойдёмте прогуляемся".


 Мы пришли к маленькой ограде парка, засыпанного снегом. Я перемахнул через неё и протянул свою руку девушке. Та, неосторожно перемахнув, чуть не упала, удержавшись лишь за руку.
 Дойдя по мокрому снегу до беседки, мы промокли и устали. Лилия ничего не говорила, но одним выражением лица давала понять, что готова расцарапать моё лицо.
 Увидев заснеженное дерево рябины с неопавшими красными ягодами, я сказал: "Рисуйте, Лилия". И Лилия нарисовала...
 
 Её рисунок был необыкновенен. Можно сказать, что дерево на картине было гораздо живее истинного образа. Она, плача и шепча проклятия в мой адрес, забыла об сдержанности и осторожности. Картина пестрила красками одиночества.
 
 Прошло около часа и мы сидели уже в кафе у вокзала. Нам повезло, ведь здесь никого не было, кроме уставшей и недовольной официантки. Я заказал лишь пару бокалов вина, Лилия - горячий шоколад.
 За окном неслись поезда, бродили по перону люди в серых и коричневых одеждах. Лилия, взглянув в окно, замерла. Её глаза впервые наполнились глубиной, болью и грустью. Необыкновенно тёплые слёзы медленно катились из её глаз.
 Нарисовав своё одиночество в обличии заснеженной рябины, она увидела его второй раз - в обличии этих людей.
 
 День подходил к концу, а мы всё сидели в кафе. Лилия говорила быстро и весело о своей жизни и днях, наполненных непонятными мне моментами. Её удивительные желтоватые глаза сияли чем-то необъятным, ласковым и радостным.

 Когда миновало шесть часов, нас всё-таки попросили уйти из кафе. Лилия немного повздорила с официанткой, но, смеясь, выбежала из здания. Начинался снегопад.
 Лилия, продолжая смеяться, упала в снег, раскинув руки.

***
 Та удивительная картина с тех пор висит в моём кабинете. Её живые краски становятся для меня солнцем, когда их озаряет свечной свет. Лилия нарисовала одиночество таким, каким не могла его познать.
 Теперь она - мой друг.