Часовщик

И зимой, в слякотные, утопленные в противный, серый туман безликие утра, и летом, сразу же, вслед истаявшей отрадной прохладой ночи, опережая  дворников и бесчинствующих на мостовой в навозных приисках воробьев, вслед за рассыпавшимся по оконным стеклам старинных домов осколками умытого росой солнца, из своего подвала восходил реб Йойна. Пожилой львовский часовщик. Механик, как он сам называет себя, представляясь.
     Всех женщин-неевреек, независимо от возраста и социального статуса, он вежливо называл –Маруся, или, как знак особого почтения, пани Маруся. Евреек он знал поименно.
     Странно-евреек в нашем околотке было достаточно, марусь-с десяток....      Никто из дам на него не обижался. Старый часовщик был философом- а как же! Посидите-ка вы в подвале, где окошко осенью заливается пыльными слезами дождя, упавшими на тротуар, а зимой одинокий столетний примус вступает в схватку со стужей, ползущей из промороженных, заиндевевших углов. Заказчики, беседуя с мастером, терялись, не зная к чему отнести его витееватые, туманные периоды: то ли к цитатам из священных книг, то ли к его собственным импровизациям. С Библией ребе был на "ты", обращался запросто, без трепета, как автор, как главный редактор... Праотцев почитал ровесниками и собеседниками. И иногда беззлобно выговаривал им. Вот таким был реб Йойна. Знатный часовщик и философ.
Увы, вдумчиво вычерпав этот кладезь, я понял, как чудовищно он перевирал тексты, истолковывая их по-своему и привязывая к животрепещущему случаю…В разговоре с ним, помимо всего прочего, требовался еще и универсальный переводчик-не с арамейского, конечно-ребе аристократично изъяснялся сразу на нескольких языках
     И еще. Переводчик не должен был быть филологом, скорее  логопедом, потому, что гортань старого ребе пересекали какие-то особые, в отличие от всех прочих, известных анатомии,  связки, образующие непрерывный рокот переменной тональности, но никак не членораздельные звуки.
     Плащ его(так он называл некое подобие носимой им  рясы), вылинявший, с обсыпавшимися обшлагами, такого размера, цвета, покроя и качества, что, случись его семье голодать, он смог бы иметь приличные деньги- "с музея". Но ребе был одинок и единственное дитя, на котором он мог потренировать ремнем свю неродительскую руку был я. Так уж случилось.
     Многие вещи, на которые мы бездарно распыляем внимание, ребе считал суетными, излишними. Например, пуговицы на брюках. Если Вы, взяли на себя труд и приехали в субботу в незнакомый вам Львов и встретили возле синагоги старого, сутулого еврея в рясе, в мешком висящих штанах и с вызывающе торчащей пуговицей на пикантном месте, то вы можете сразу, прямо на улице, не сходя с места, смело вручить ему свои золотые часы-зегарек(польск) Не беспокойтесь! Лупа у него при себе, в кармане! И маленький швейцарский ножичек. Пока вы, остолбенев от ужаса, потеряв дар речи, соображаете-будьте покойны! Ваш брегет будет препарирован немедленно.     То, что вы услышите, спустя секунду, то и будете носить, как клеймо до самой своей смерти-вы, или мерзавец и варвар и глаз, вооруженный черной лупой пробуравит вас, как мушкетерский вердюн кардинальского сопляка -такого бруду до могилы моих ворогов!, или вам еще можно пожить дальше, Бог таких не карает.
     Мама все  обговорила-платить она не будет- не с чего! А, вот, кусок жареной рыбы два раза в неделю она обеспечит. "-Первые два года- отрезал реб Йойна. И все! Потом он(ребе) умрет. Он умер через восемь месяцев и  я ревел так, что со шпилей старого костела на углу Сталина и Городецкой обсЫпалась черепица...           Часовщиком я не стал.
     Мать говорила: "-учись, сынок, яыками –то все умеют, а тут приличное ремесло. Я плачУ! И не мало. Шутите!? Рыба! А маслице, а лучок?! Не с неба падает! Учись, сынок. И деньги будут хорошие. Вон, ребе, как сыр в масле катается! "
     И сыр и масло в те годы у нас редко водились, разве что, по наслышке, а у старого мастера их и вовсе не было... Костяное было, для смазки осей и трибов…
    Продавленая кушетка была. Фанерный столик на кухне был, пара тарелок, еврейский дореволюционный календарь,  да легендарный плащ… Своих часов у ребе не было. Зачем? Вон, их сколько...
      Жизнь, которую мы с ним вели на шести квадратных метрах можно смело назвать половой. Плоская шутка уместна. Мы вели половую жизнь и выглядело это так: старик пинцетом удалял из тела карманных часов пораженную хворью деталь и…тут же ронял ее на пол…Я часами исследовал щели в старых досках, находил самые невероятные вещи, дохлых пауков, австрийские подковки, польские и царские монеты, окурки, револьверный патрон(снесли в милицию, где у ребе мгновенно вынули душу, но отпустили после того, когда выяснилось, что патрон шпилечный, для Лефоше, что писать по-русски старик не умеет и протокол не прочтет и не подпишет), но не выпрыгнувшую из пинцета нужную деталь! Все это время над головой моей разнесчастной, как вулкан Кракатау в приступе тошноты, рокотало: это ребе, не переставая, проклинал- меня!!!- за неуклюжесть. Потом собственной персоной старик величественно пластался на пол. Деталь, в конце-концов, находили...
Через единственное окно мы в полный рост могли видеть кошку. Или ногу ребенка до колена. Или женские «румынки» с меховой оторочкой и тисненным цветком на коже-самый послевоенный шик. Заказчики стучали, нагибаясь в стекло и я бежал открывать.
     Очередная Маруся или Белла, разводя уголки платочка, в ктором принесла пораженные часы, жалобно причитала, пытаясь рассказать о несчастье, приключившемся с сокровищем, но ребе, не дав договорить, грабастал из рук женщины остановившийся "зегарек"  и сурово допрашивал(переводил я)- что, что случилось? Роняла? Нет! Тогда что? Бог не станет тратить своих сил на то, чтобы твои часы стали просто так! Просто так!-без причины, по воле Божьей!Посмотри на себя-ты тля! Станет господь дурить себе голову твоими часами! В своем уме!
-Не падали? А дети брали?
      Открывал механизм и смотрел, вонзив в глаз лупу.
"- Будет стоить 76 копеек. Не дорого, нет? Маруся, не бойся и скажи честно и  просто, что и есть наисвятая правда: у меня в семье горе, а ты бандит, старый «жуд», ты отнимаешь хлеб изо рта моих крошек-дети есть? Видит Бог!- и Бог простит старого Йойну, но я сделаю их тебе за 60 копеек, хоть это стоит целый рубль. И Господь это знает, и не даст соврать... Плати потом, когда заберешь, а сейчас иди, иди. Прийдешь в пятницу. В канун. И забудь такое слово-грабеж. " "Маруся" уходит.
    " –Тебе будет 30 копеек, почистишь и в корпус вставишь. Отдашь маме. Маме отдашь! Ты меня слышишь, шейгец! Или тебя опять мыслью носит под бабьи юбки?"(мне девять, но ребе сам работал с семи лет и для него я вполне взрослый, а если взрослый, значит и юбки к месту) Ну иди уже. Все на сегодня.

     Это был уникальный, Богом просветленный мастер. Для него не было тайн. Он никогда не спрашивал марку часов-он ремонтировл любые и механизмы, оживая в его руках, начинали весело стучать вылеченными сердцами. Я не знаю случая, чтобы он хоронил часы... Он сам делал колеса, оси и валики, нарезал и расплющивал изношенные зубья, даже по грошовым часам делал такой объем-один!- в нашем вонючем подвале, сидя ночами и отрываясь только в туалет(пуговица, надо полагать, была часто вне петли для экономии времени), какой в наши дни делает целый специальный отдел при Эрмитаже, за 76 копеек...(Маруся, ты за такие деньги можешь? Не дорого?)

     Мне: Принеси завтра дневник. Посмотрю двойки. Он очень любил смотреть мой дневник, в такие мгновения он сам себе нравился, он напоминал праотца-Моисея, который пощипывая  влажную фиолетовую губу и почесывая подбородок,  изучает священный скрижаль… Увы, он был абсолютно не образован в смысле элементарной грамоты, но на дневник смотрел с почтением, как на свиток Торы по субботам(тогда я тоже маялся в синагоге) и, тыча пальцем в «четверку» удивлялся-и это тоже двойка? Старая была не такая, старая была с двумя колечками(была тройка)
     Добрый ребе и мысли не мог допустить, что мои знания, пока еще, могли быть ценнее двойки. Он любил меня и своеобразно гордился мною.
     Заказчикам говорил-у меня не хедер, не будь к ночи помянут, и я не меламед, у меня школа-вус! У меня ученик-а что нужно мальчику? всего-то показать-как! и -вовремя выпороть! -вот этот вот жусранец-он пионер!
      И морщинистое крохотное личико светилось наивной, лукавой гордостью. Как будто он перехитрил черта…
В окно постучали монетой. Изящная рука в дорогой лайковой перчатке. Я мгновенно распахнул дверь.
     Помню, стояла холодная осень и мы согревались горящим примусом. Плотный, удушливый керосиновый смрад.
     Вместе с капельками дождя и бесцеремонным  ветром в подвальчик протиснулась высокая, полная дама с плоским, хмурым лицом.
-Кто из вас мастер, высокомерно спросила дама, брезгливо осмотрев обоих.
     Та еще картинка: я тонкошеий и узкоплечий, белобрысый пацан с грязными от ползания по полу коленями и руками и согбенный, в халате, сшитом из перелицованного савана, мелкий воробышек-еврей. Кто мастер? –властно повторила дама, впрочем, уже определив, и обращаясь только к ребе. Тот, будучи вдобавок ко всему, глуховат, молча рассматривал «на просвет» детальку, зажатую в носике пинцета.
     -Мне сто раз повторять?! Или задохнуться тут, у вас в вашей вонючей синагоге?
    -Добрый день, Маруся, ма кара? -добродушно пророкота ребе(я перевел), что? –роняла? Не робя? То цо си стало з зегаркем? Маруся, ...
Дама побагровела. Безумно дорогой, прихваченный пальцами за крокодиловый ремешок, трофейный Патек Филипп Варшерон завис над дощатым барьерчиком-ты, что, не слышишь, пархатый, или говорить по-человечески не желаешь? Какая я тебе маруся, Абрам сраный!
На что мудрый философ, реб Йойна, подумав, ответил так:
- Я не Авраам, пани Маруся, вежливо встав с табурета, тихо и отчетливо(в первый раз!) сказал ребе. Не Авраам, а жаль…Я всего лишь старый Йойна и я тоже за Советскую власть. Злыдни-коммунисты зныщили всю мою зЕмью, бо я частник и живу здесь с запольщи, заморили весь мой род и я один, как козел в огороде за отпущение. И это мой дом-он обвел рукой, сжимающей пинцет, жалкие углы провонявшего керосином подвала. Мой дед купил его и он мой. Пани Маруся, ты выйди к четрям собачьим, бо то естем баит прати и я не буду тебе делать. До речи, не урони зегарка бо бардзо дроге. Иди! Ты струп на светлом теле господнем. А теперь подумай-ка умница, ну зачем мне на моем белом теле струп?! Эфшар лишоль, по-русски-то ты понимаешь:  его мама-он ткнул в меня пинцетом и чуть не выколол глаз-его мама има тераз принесет нам рыбу обедать! Мы-пионеры! Царих лакахат митрия, Маруся. И ребе гордо вскинул голову. И стукнулся ею о притолоку.
     Закрой дверь, бездельник, ибо сказано: да убереги керосин!  Идут, не сглазить бы, холода...
      Керосин-это да. Это мое. Это мутная зловонная бутыль в углу, вечно пустая. Это старый армянин в лавке-страшный, как сам черт, и вечный спектакль: -до шклянки не наляю!
     -Та тож для ребе!
     И бутыль-под горлышко.  Тяжело. Я ее тащу на животе. Представляете!?. Пробка притерта(до шклянки нельзя!) но, ведь, как-то выпрыгнула! Ребе меня сам, не доверив такое ответственное дело маме, небольно выпорол. Потом пил валидол. Мне сейчас уже порядочно лет, но все слегка отдает керосином. Даже Шанель,  или, что там, еще...
Боже, что он нес! Даже я, абсолютно невинный, понял что будет очень плохо. И, как в воду глянул…Подвал отобрали(теперь там ящики с рижским пивом), ребе выгнали, определив в спецприют. Пинцеты, диковинные станочки и отверточки разбазарили и украли, я не стал часовым мастером...
     Дама оказалась родной сестрой Председателя Львовского городского комитета партии. Ей подсказали, что уникальные золотые часы, поврежденные пьяным братом сможет отремонтировать единственный в мире мастер-Реб Йойна Пелех.