Я ухожу

рассказ
______________

Листва в парке была рыжая, страшная – и под ногами, и на ветвях. Стояла жуткая жара. Казалось, на деревьях развешаны вырезанные из жести пластины – такой скрежет сыпался с них вместо свежего шелеста. На жёсткой сгоревшей траве листья под ногами рассыпались в сухую ржавую пыль.  Вода в пруду цвела обильной гнусной зеленью, стояла, как кисель. Даже вороны брезговали пить её. Всё было таким сухим, ломким. Всё раздражало, особенно – хриплые громкие взвизгивания неизвестно зачем приведённых в парк детей. На свежий воздух? Да в этом воздухе пыль стояла – широкими, дрожавшими сквозь солнце столбами.
Курить было противно, не курить – ещё противнее:  появлялся мерзкий металлический привкус во рту, словно он долго сосал дверную ручку. Он сигареты хоть слюна изредка на язык набегала. Мороженое, купленное им у входа в парк, только обостряло жажду. Но он почему-то всё не вставал со скамейки, чтобы перейти через дорожку и купить в киоске бутылочку воды. Так и сидел в скупой дырявой тени сожжённых солнцем ветвей, прикуривая от  одной  сигареты другую и тщательно растирая окурки каблуком – пыль к пыли, прах к праху…
На этой скамейке той давней зимой они как-то раз слепили маленького снеговика. Она разгорячилась, щёки её зарделись, зелёные глаза казались карими от прилива крови. Он тоже возился в снегу, с полузабытым удовольствием – с детства в снежки не играл и снеговиков не лепил, - набирая его полные руки. Они слепили забавного снежного уродца, дружно  решили, что он похож на их декана, окрестили его этим именем и оставили стоять «навечно» на скамейке. Навечно – до весны. Какой же это был курс?..  А какая была зима! Снежная, белая, свежая…
Через несколько дней, здесь же, у этой скамейки – они пришли проведать «декана», - он и сказал, что не любит её. Сказал правду, но от этой правды у него почему-то что-то заныло, засосало в груди. Он заставил себя вскинуть глаза и взглянул ей прямо в лицо. Увидел расширенные зрачки, приоткрытый рот… она слабо улыбнулась ему – она не поняла. Пришлось ему сказать эти слова ещё раз. Она нахмурилась и вдруг отступила от него. На шаг, второй…  Движения её были замедленными, как во сне. Медленно сняла она шапку, медленно, не глядя, сгребла со спинки скамейки горсть снега. «Декан» вдруг упал и рассыпался. Медленно, с силой прижимая ладонь к лицу, она провела рукой сверху вниз, от лба до шеи, засыпав снегом воротник своего зимнего пальто.
Её тихое: «Почему…» - без вопросительной интонации – было ли оно всё же вопросом - или ответом? Одно это слово – и она замолчала, глядя куда-то далеко-далеко – не на него.
Он и сам не знал – почему, знал лишь, что правда – не любит. С ней было хорошо; с ней было очень, очень хорошо. Она ему не надоедала, она была такая весёлая, она умела молчать… Что ещё? Да всё! Всё в ней было хорошо.  Но – она не сливалась с ним.
Он спрашивал себя: может, поэтому? Поэтому – не любит? Значит, ему нужен был человек, который захотел бы не оставаться собою, а стать частью его самого? Нет, он такого тоже не хотел. Он не знал бы, что ему делать с этой внезапно появившейся частью его самого. Зачем ему ещё одна рука, нога… душа?..
Она могла по своему желанию перейти из своего мира – в его, оставаясь при этом собой. Он – не мог.
Он пытался. Он - честно - пытался! Да, ему тоже нравились розовые облака над рекой; он ценил тихие звуки сумерек, которые она так любила, сливавшиеся с умирающим светом закатного солнца и запахом трав; он знал, что купола церквей – красивы; он отдавал себе отчёт, что бывает красив и красный кленовый лист под ногами… Он тоже всё это видел, но видел как-то иначе. А она всё это – любила.
По такому парку она могла бродить часами, и всё время он должен был быть готов к тому, что она – вдруг – побежит вперёд: захочет поднять с дорожки какую-нибудь забавную, по её словам, палочку, или подпрыгнет – неожиданно, -  чтобы коснуться рукой низко свисающих ветвей; или тряхнёт тоненькое деревце, чтобы их обоих осыпало - берёзовыми ли серёжками, каплями ли недавно пролившегося дождя… Она играла – без игры. ТАК он не мог. Она словно каждый день открывала мир заново. А для него этот мир был раз и навсегда установленной кем-то (или чем-то) данностью.
Для неё любая лягушка, выпрыгнувшая на дорожку из пруда, была царевной. Для него – просто лягушкой.
Она, наверное, и в этом сгоревшем от страшной летней жары парке нашла что-нибудь… своё. А его – его этот парк сейчас просто бесил!
Она радовалась всему. Он – просто жил.
- Я ухожу, - сказал он в тот давний зимний день.
Он и ушёл бы, но почему-то не мог сдвинуться с места. Она молчала. Он стоял, стоял, как дурак… И тогда она ушла сама. Отвернулась от него – и ушла. А на следующий день, в институте, при всех, подошла и бросила перед ним на стол, на его конспект, деньги:
- Это вам за такси на той неделе… - и назвала его по имени-отчеству.
Он взял деньги – растерявшись, машинально. И до сих пор проклинает себя за это.
Он не забыл её, не забудет – её оказалось невозможно забыть, вот что было самым страшным. Он не был сердцеедом, но кого-то, конечно, за прошедшие с тех пор годы,  уже успел забыть или слить в памяти с образами других людей, других женщин. А она – она всегда стояла отдельно. Возникала перед внутренним взором – в расстёгнутом зимнем пальто, с шапкой в руке. В другой её ладони был ком снега, и она медленно, с силой, проводила им по лицу, а потом – смотрела на него.
Конечно, он её не любил.
И сейчас не любит…
Чего он испугался тогда?
Он не может её забыть.
Он теперь  ничего о ней не знал. И не знал – хочет ли знать. На традиционные встречи их факультета, по традиции посещаемые выпускниками разных лет, он не ходил. Ходит ли она? Он не знал  и этого. Когда раз в полтора-два года он случайно пересекался с кем-то из однокашников – Москва – город маленький, большая деревня! – никто ему ничего о ней не говорил. И он никого о ней тоже не спрашивал.
Один раз, через несколько лет после окончания института, он увидел её в метро. Она шла прямо ему навстречу, слегка нахмурившись, глядя себе под ноги – она была близорука. Под мышкой она несла ярко-красный пакет из какого-то фирменного магазина. И вдруг, не поднимая глаз, она резко повернулась и пошла в противоположную сторону. Увидела его? Он не знал, не знал, не…
Иногда он с пристрастием допрашивал себя: зачем же он бывал с нею, раз не любил и с самого начала знал, что не любит? И не полюбит?
Бывал – слово ёмкое. Они целовались, вернее, целовала она: бурно, быстро, в щеки, в губы, но больше – в щёки, как маленького, обнимая его обеими руками, прижимая к груди его макушку: чаще всего это случалось на эскалаторе – она любила становиться на ступеньку выше, поэтому и могла пригнуть его голову к своей груди. Она становилась выше, словно желая защитить его.
Вот так он «бывал» с нею.
Она казалась ему очень чистой девочкой. Наверное, она такой и была.
- Я ухожу, - сказал он тогда, словно камнем бросил в эту чистоту. Конечно, нелепую. Конечно, смешную. Почему это смешно, когда девочка в двадцать лет остаётся чистой? Потому что! «Бикоз», как они говаривали в институте.
Он помнил её заливистый, совершенно  детский смех, её внимательную весёлость, иногда сменявшуюся глубокой задумчивостью. В сущности, она воспринимала мир слишком уж трагически – так он думал. Поэтому и не устраивала ему сцен – после, не бегала за ним, просто больше вообще его не замечала.
Они проучились в одной группе  ещё два года, и ни разу – ни разу! – она не сказала ему ни слова. Проходила, как мимо стенки. Он для неё умер.
Он, естественно, тоже с ней никогда больше не заговаривал, но его жгло её молчание. В этом молчании ему чудилось то презрение, то страх, то – сила. Неужели она так сильно его любила, даже после  его слов: «Я ухожу»? Он не мог заставить себя ещё хотя бы раз посмотреть ей прямо в глаза.
Да что же это такое, спорил он сам с собой, в чём дело, разве он был так уж виноват?! Он что – развратил её, соблазнил… поматросил и бросил?! Он пальцем её не тронул! Просто, устав «от всего этого» (от чего, знать бы - от чего?!), сказал ей правду! Что же – лгать надо было? Надо было на ней жениться (или НЕ жениться, а так…) и бросить её – через год или на следующий день, а не в тот зимний сумрачный денёк, когда они пришли к «своей» скамейке – и он вдруг решился, не выдержал больше этой… игры? Своей игры. Но во что же он с ней играл?! Он не знал. Но он играл – перед самим собой, а она…
Отстань от меня, говорил он кому-то, спрятавшемуся глубоко в его душе. Отвяжись от меня, я ни в чём не виноват, я сказал правду, я сделал доброе дело! Но что-то болело. Всё время. И совесть всё время почему-то принимала её облик. Вот опять: расстёгнутое пальто, шапка в руке, она проводит комком снега по лицу…
Она вышла замуж на третьем курсе. Год ходила с кольцом, потом как-то пришла без кольца, и он из обрывков разговоров однокурсников понял, что она разводится.
Он жадно вглядывался в её лицо: искал следы «опыта»… и не находил ничего. Разве что она немного побледнела и реже смеялась теперь. Курить?.. Она и раньше курила, она просто стала курить чуть больше и в перерыве между парами, выходя в институтский дворик, иногда доставала из сумочки сразу две сигареты.
Чего же она от него хотела, если у них не было «этого», спрашивал он себя. Вопрос буквально приводил его в исступление – он никак не мог найти ответ. Что ей было от него нужно? Может быть, это как раз она хотела, чтобы он с ней слился? Не бывает такого… да и что в этом хорошего? Жить словно в двух пространствах одновременно, смешивать их, лепить из них одно…Чтобы «и в радости, и в горе»… Зачем?!
А сейчас у него – что: радость или горе, все эти годы? И при чём тут вообще она, ведь столько лет прошло… десять… нет, уже двенадцать. Что же – он так и будет до самой смерти, случайно оказываясь в этом парке, вспоминать снеговика-«декана» и всё остальное? И не только в парке. Воспоминание о том зимнем дне, последнем их общем дне, приходило – нет! –  коварно  набрасывалось на него в самые неподходящие моменты.  На работе, во время отпуска, когда он уезжал в очередную экзотическую страну, во время встреч с немногими приятелями, когда они «оттягивались» в каком-нибудь клубе или играли в боулинг… Воспоминание это понемногу заполняло всё его существование, оно стало привычно-болезненным, как хронический невроз. Если бы он хотя бы женился на ком-нибудь и завёл детей, может быть, оно, воспоминание распроклятое,  оставило бы его в покое. ОНА оставила бы его в покое, наконец! Но он не знал – помогло ли бы ему даже это.
А вот вопрос: если он когда-нибудь всё же её забудет – станет ли ему от этого легче?
«Я ухожу», - сказал он тысячу лет тому назад. Почему же он всё время возвращается?
Он решительно встал со скамейки. Достал сигарету, закурил. Заглянул в пачку, увидел, что она пуста, смял, бросил в урну и решительно зашагал к выходу из парка, как человек, внезапно вспомнивший о чём-то очень важном  и срочном.
У ворот парка, в песочнице,  играла маленькая девочка лет пяти-шести. У неё было ярко-красное пластмассовое ведёрко,  она то насыпала в него песок маленьким совочком, то высыпала  обратно в песочницу. Она посмотрела на быстро идущего куда-то «дядю», широко раскрыв глаза, с робкой и одновременно весёлой улыбкой на разрумянившемся личике. Он встретился глазами с её взглядом и, вдруг споткнувшись на ровном месте, остановился, не дойдя нескольких шагов до ворот.
Почему эта девочка так на него смотрит? Неужели все дети ТАК смотрят? Почему у взрослых людей – и у себя… в зеркале… - он ни разу не видел такого открытого, прямого,  дружелюбного взгляда… ЕЁ взгляда?
У неё был такой же точно взгляд: немного наивный, какой-то… да – «круглый», как у этой маленькой девочки. Она всегда смотрела так – с робкой и одновременно весёлой улыбкой, словно ожидая праздника и немного боясь, что этот праздник вдруг кто-нибудь испортит… Словно точно не знала: хороший перед ней человек или не очень… но, наверное, всё-таки, хороший.
Она же просто была ребёнком, вдруг понял он. Вот оно что! Она была… маленькая! А он сказал ей, что не любит… разве можно было сказать такое - ребёнку?  Она НИЧЕГО  не хотела от него, понял он. Она хотела просто «дружить»… потому что для неё тогда слова «дружить» и «любить» означали почти одно и то же… Не оттолкни он её тогда – может быть, они так и остались бы друзьями. Просто близкими друзьями! Она бы, может быть,  полюбила – позже – кого-то другого,  уже взрослой любовью, вышла бы замуж… а он мог бы сохранить эту дружбу… просто дружбу их сохранить… а он сам лишил себя этой дружбы – так жестоко, так безжалостно.  Она и не претендовала на его свободу! Она ни разу ни на что не намекала! Она не требовала ни постели, ни брака! Она просто его любила, и всё! Она просто хотела его видеть – как можно чаще, и вместе гулять, и ходить в кино, и лепить снеговиков, и есть на улице мороженое… и так далее… и вся эта романтика, казавшаяся ему дешёвой и ненужной, была тем настоящим, что он потерял – по собственной воле! Она…
Он обернулся и незрячими глазами отыскал  на берегу пруда скамейку, на которой когда-то, давным-давно, стоял их снеговик  - «декан».
- Я ухожу… - прошептал он неизвестно кому, уже всё понимая, уже зная точно, что опять придёт сюда – завтра же, и что теперь будет ходить сюда долго, очень долго и очень часто… может быть, всю жизнь.
Маленькая девочка, игравшая в песочнице, улыбнулась, выбралась на дорожку и побежала прочь от «дяди», размахивая ярко-красным ведёрком и чему-то смеясь.