Зал менестрелей. Феникс и Голубка

Удивительно то очарование глубокой любви, которое охватывает при виде стройного силуэта Нойшванштайна. Сокровенность этого впечатления не нарисовать  иными словами. Самая праздничная и яркая печаль из всех печалей мира. Самая несбыточная мечта, воплощенная в камне. Залог страстного уговора влюбленных: поэта и музыканта, - уговора чистоты и целомудрия. Узкие окна - свидетели холодного средневековья разлук. Изящные пики - творческой восторженности встреч. Мелочь разлучающих кривотолков и мощные кантаты взаимных устремлений. Победа любви над условностью мира. Возможность сладостного чуда на бренной земле. И тишина глубокой горечи отчаяния от его краткости. И умиротворение от созерцания внутреннего сокровища чувства.
Каждый камень, каждая деталь, картина, драпировка полны нетерпения возлюбленного, ожидания, настолько мучительного и счастливого, что это волнение и забота хозяина передается любому вошедшему под своды. Мольба о любви непрерывно возносится к небу. Откуда она явилась и куда ушла?! И каждый здесь невольник любовных утех, соблазняющих мыслей и романтических томлений. Что вожделеннее музыки? Возможно, лишь поэзия, ее зачинающая. И обе только отражения своей владычицы - случайной встречи двух влюбленных сердец. Два портрета в зале менестрелей хранят тайну, которая слишком грустна и прекрасна, чтобы о ней рассказать. Неужто кто-то мог догадаться, что под именами Феникса и Голубя теперь выступают сам Людвиг II Баварский и его дорогой друг и учитель Рихтер Вагнер. Смерть Эссекса на эшафоте больно ударила по семье Филипа Сидни, на помощь родне съехались все близкие и участники этих событий. Вагнер двоюродный брат Эссекса привёз малютку воспитанника Людия, будушего мистификатора и хозяина замка Нойшванштайн. Смерть Рутлендианской группы, на похоронах Роджера Меннерса и юной Элизабет Сидни они также присутствуют, оборвала "песнь песней Соломона" в Британии. Переняв Оливковую ветвь Ренессанса от Рудольфинства те певцы посмертно передают её будущим Прерафаэлитам.
------------

из книги Гилилова

"О, кто же он, тот, кто в этом мире владеет
   Эликсиром всех радостей,
   Более чистым, чем в райской обители,
   И нетленным, как ее цветы...".
   Кто же он, кто может подавить в себе желание, может отказаться от такого счастья, от обладания той, которая любит его?
   "Но стой! Я слышу глупца, который кричит, что мы грезим,
   И клянется, что не может быть такой вещи,
   Как эта чистая любовь, о которой мы поем...
   Нет, глупец, узнай,
   Хотя твои неотесанные мысли имеют воробьиные крылья,
   Голуби могут до смерти оставаться целомудренными".
   
Заключительные строки поэмы "Loves Martyr" средневекового поэта Роберта Честера весьма многозначительны, но могут пониматься как угодно. Говоря о Феникс, поэт пишет, что только дикарь не побоялся бы причинить горе такой изумительной женщине, Голубке. "И, конечно, не способен на это добродетельный и великодушный Ум, устремленный к целомудрию и благородным занятиям, которому известна тяжесть вины... К нему можно отнести эту фразу: "Человек может грешить беззаботно, но безопасно никогда" {"Man may securely sin, but safely never".}. Похоже, здесь Джонсон намекает на какие-то ставшие ему известными интимные обстоятельства, связанные с Фениксом.
   Этим двум своим стихотворениям Джонсон, как видно, придавал большое значение. В 1616 году он выпустил "Труды" - собрание своих поэтических и драматических сочинений, именуемое в научном обиходе как "Фолио 1616". Он лично отбирал и группировал для него произведения, редактировал, следил за типографскими работами. Отбор был тщательным - опубликовано здесь далеко не все, что было к тому времени написано. Но "Прелюдию" и "Эпос" из честеровского сборника Бен Джонсон не опустил; наоборот, напечатал их в самом важном, "программном" разделе книги - в поэтическом цикле "Лес", рядом с обращением к знатной женщине, умершей за несколько лет до того, - о ней речь впереди.
   Третье стихотворение Джонсона в честеровском сборнике состоит всего из двух четверостиший и называется "Феникс постигнутый".  Еще и еще раз - и вполне определенно - Джонсон указывает на целомудренный характер отношений Феникса и Голубки. Совершенно очевидно, что авторы честеровского сборника считали необычный, "чистый" брак своих героев обстоятельством очень важным для их характеристики, отличающим их от других и потому нуждающимся в каком-то объяснении.
   В последнем стихотворении "Ода восторженная", завершающем весь сборник, Джонсон говорит о Феникс как о реальной женщине, называет ее "Леди" и чрезвычайно высоко оценивает интеллектуальные качества своей героини. "О, великолепие! О, блеск, который никто не может затмить! Ее мысль быстра и оживленна, как огонь... Ее природный ум углублен ученостью, ясен, как у весталки, замкнут в орбите кристальной чистоты. Ее голос прекрасней тех, которыми славятся места, ее породившие, и при этом он смешан со звуком, превосходящим возможности самой природы".
   Но, увы! Там, куда поэт направляется, чтобы достойно прославить эту леди, его голос оказывается почти заглушенным.
   "Я отступаю и говорю: ее достоинства
   Глубже и значительней, чем это видно глазу,
   Но она не гордится ими
   И не хочет выставлять их напоказ".
   Эта последняя строка Джонсона - последняя строка в книге. Еще раз отметим: не только в "Прелюдии", но и в трех других стихотворениях Джонсон говорит о Голубке и Феникс в настоящем времени, не упоминая об их смерти, хотя его стихотворения завершают книгу и, казалось бы, не могли оставить без внимания столь важное и трагическое событие. Почему же Бен Джонсон все-таки промолчал о нем?

Let the bird of loudest lay,
On the sole Arabian tree,
Herald sad and trumpet be,
To whose sound chaste wings obey.

Пусть же птица громко лжет
с венценосной высоты,
если весть поведал ты,
каждый подданный сожрет.

But thou shrieking harbinger,
Foul precurrer of the fiend,
Augur of the fever's end,
To this troop come thou not near.

Злопыхатель и злодей
будет радоваться зря,
у него последний ряд
на мистерию затей.

From this session interdict
Every fowl of tyrant wing,
Save the eagle, feather'd king:
Keep the obsequy so strict.

С представленья удален
всяк враждебного крыла,
птиц гнездовье короля
так хранится испокон.

Let the priest in surplice white
That defunctive music can,
Be the death-divining swan,
Lest the requiem lack his right.

Жрец друидов, белокрыл
лебедь, мессой лей дурман,
сможешь, клича сей обман,
так права свои укрыть.

And thou treble-dated crow,
That thy sable gender mak'st
With the breath thou giv'st and tak'st,
'Mongst our mourners shalt thou go.

Ты же, ворон-старожил,
так, как черный твой народ,
меж пришедших взад-вперед
наблюдай и ворожи.

Here the anthem doth commence:
Love and constancy is dead;
Ph;nix and the turtle fled
In a mutual flame from hence.

Пали верность и любовь, -
так засим начнется гимн;
феникс с голубем своим
обнялся и был таков.

So they lov'd, as love in twain
Had the essence but in one;
Two distincts, division none:
Number there in love was slain.

Так любить, как эти два,
кто по сути есть одно,
подотчетным не дано,
где различье на словах.

Hearts remote, yet not asunder;
Distance, and no space was seen
'Twixt the turtle and his queen:
But in them it were a wonder.

Души врозь, но нет разлук,
расстояние без миль,
как огниво и фитиль
обрели один досуг.

So between them love did shine,
That the turtle saw his right
Flaming in the ph;nix' sight;
Either was the other's mine.

Так меж двух сияй любовь,
воцаряется на трон
голубь, фениксом зажжен;
и один другому кров.

Property was thus appall'd,
That the self was not the same;
Single nature's double name
Neither two nor one was call'd.

Потрясающий итог
от неравных половин:
и не два, и не один
имя, впаянное в слог.

Reason, in itself confounded,
Saw division grow together;
To themselves yet either neither,
Simple were so well compounded,

Разум, сам собой смущен,
видя, как вдвойне возрос,
что и вместе, и порознь
лучше не было еще,

That it cried, "How true a twain
Seemeth this concordant one!
Love hath reason, reason none,
If what parts can so remain"

Скажет: всем обязан двум,
кто сливается одним!
вместе истину храним,
что любовь мудрей, чем ум.

Whereupon it made this threne
To the ph;nix and the dove,
Co-supremes and stars of love,
As chorus to their tragic scene.

Феникс с голубем бегут,
спустим занавес из звезд,
среди их любовных грез
пусть же хор заступит тут.

Threnos Бегство
Beauty, truth, and rarity,
Grace in all simplicity,
Here enclos'd in cinders lie.

В простоте величью жить,
прелесть истинной души
здесь найдешь под грудой лжи.

Death is now the ph;nix' nest;
And the turtle's loyal breast
To eternity doth rest,

Смерть гнездо теперь несет,
только та, чья грудь весь мед,
вечность фениксу спасет.

Leaving no posterity:
'Twas not their infirmity,
It was married chastity.

Для потомков ничего:
не судите в том его,
что в супружестве не гол.

Truth may seem, but cannot be;
Beauty brag, but 'tis not she;
Truth and beauty buried be.

Можно б хвастать красотой,
можно б истиной златой,
только скроем то и то.

To this urn let those repair
That are either true or fair;
For these dead birds sigh a prayer.

В эту урну ляжет смерть,
Красоты и правды треть, -
И о том вам, птицы, петь.
----------------------------------
Песнь о Фениксе и Голубе являет красивую театральную сцену, в которой опытной рукой режиссера распределены все роли и слова. В ней столько же правды, сколько может содержать драматургия, ни больше, ни меньше. Это фарс, который по-своему пафосен, ироничен и правдив, экзальтирован и скабрезен, как все, что вышло из-под руки барда. Таковой предстала перед ними жизнь. Говоря о барде, я подразумеваю Рутленда, но его мировосприятие есть симбиоз двух, о чем и повествуется ниже. Подобно тому, невозможно сказать, кто из них олицетворяет кого. Каждый и Феникс, и Голубь одновременно. Хотя один лишь вдохновитель, но в этом его необычайный талант. Подобная мистификация имеет единственное и совершенно очевидное объяснение. Чтобы быть абсолютно уверенным в сохранении тайны авторства, сам автор должен был создать и проконтролировать сей миф на всех этапах. Вероятно, Рутленд имел возможность если не присутствовать, то инсценировать собственную кончину. Следует также отметить, что обладая знатностью и графским титулом, что заставляло его всю жизнь скрывать свои труды, Рутленд никогда не был склонен смеяться над собой, своим адресатом и более всего над своим творчеством, что вполне исключает непосвященных читателей и врагов. Что станет с Британией, когда титулы и слава Феникса достанутся Людвигу Баварскому, на арене литературной Европы Австро-Венгрии появляется новые игроки. Граф Оксфорд прежде переживающий отказы Бриджит Меннерс Рутланд не оставляет надежд и ему начинают несомненно благоволить. Вынужденный на долгие годы за границами Британских островов по этой причине молодой и красивый джентльмен возвращается на Родину. Новые герои нуждаются в его стихах, его поэзии, кем ещё им быть воспетыми. Старинный Бельвуар снова поэтическое гнездо.