Заесенилось опять

ЗАМИРАЮТ  ДЕРЕВА

Затуманилось пространство,
затуманилась тоска.
Всё готово для броска
из костра протуберанца.
Покрывает осень снегом,
знать, готовится зиме
передать всё в чистоте
под заиндевелым небом.

Не видать ни зги в просторе
валит беспрерывно снег.
Ветра прекратился бег.
Не колышется во взоре
веток тишины осенней
в однотонном ноябре
замирают в серебре
дерева святым мгновеньем.


БЕЗУТЕШНАЯ  БОЛЬ

Посерели восходы осенние,
затуманились дали опять.
Что-то снова во мне заесенилось,
и поехало времечко вспять
на нахраписатой тройке с бубенчиком
по деревне ухабистой вдоль...
...И забилось сердчишко птенчиком,
ощутив безутешную боль.

Что деревня моя изгорбатилась,
и завяла ромашкой она.
Появились могилы в ней братские,
обуяла её тишина.
Не играет гармошка Андреева,
не поёт, причитая, куплет
и частушку... Не прыгает с дерева
детвора в одуванчиков цвет.


И  В  ДЫРКАХ  ПАМЯТЬ

Я был вчера в своей деревне,
учился где, мужая, рос.
Посаженные мной деревья
согнулись, как и я, в вопрос,
что прозвучал, как будто выстрел:
– А ты откуда прикатил?!
Такой весь из себя, и быстрый,
поди, из новеньких кутил?

– Да нет же, тут учился в школе,
у бабки Марьи жил, вон там.
– Ворониной – вдовы ли што ли,
не ты ли лазил по кустам
малины, чо она растила?
Какой же был ты сорванец!
Наверно, потому любила,
молила, чтоб не бил отец.

– Похулиганит пусть немного –
поест малинки у меня,
но чтобы не гневил он Бога,
чтоб без молитвы бы ни дня.
– Так он же пионер со стажем...
– Лукьяныч, это ж ничего,
пускай он Богу всё расскажет,
Исус Христос простит его.

А галстук красный после школы,
пускай кладёт в карман штанов,
и крест оденет под Иконой,
ты ж носишь, сам из большаков.
– Какой я большевик, Мария? –
Чекист нахальный записал,
а то бы расстрелял, в России
пожар кровавый полыхал.

Нет никого в деревне милой,
кто вспомнил хоть с трудом б меня.
Стоял я, словно у могилы,
в закате пасмурного дня,
смотрел на зданье старой школы,
и на "вопрос" деревьев, где
остались детские приколы
и в дырках память на кусте.