Рождественская Песнь парусника

                посвящается Ж., без которой я бы давно кормил рыб
               

1

Я к Рождеству Христову подошёл один,
стряхнув с плеча миндаль застывшей влаги
и бежевое царство меж картин
наполнив скрипом грифеля о холст бумаги.

Плетёный абажур под потолком,
вблизи от вентиляционной сетки,
трепещет непрестанно, и на ветке
пичуга дремлет; ярким угольком
гуляет лампы свет в глуби эрзац-рубина;
«femme est la poese, et l`home la prose»
гласит стена. Печальная картина:
некий мусье Альфонс утёр мне нос.

2

Я парусник. Мой левый борт в соседстве
с тремя «поэзиями», чей неумолчный хор,
благоуша духами, пребывает в детстве.
На дне стеклянных глаз как бы немой укор:

«Поэту должно пить вино, иметь орлиный профиль,
народному поэту – водку пить
в контексте кухни…». Впрочем, в чашке кофе.
Он слишком сладкий и уже успел остыть,
но образ создан. Друга Муссагета
нынче узнать легко: слюнявь я сигарету,
сам Дант бы от Вергилия не отличил.

3

Я парусник, и я сюда приплыл,
поскольку в городе родном не так уж много мест,
где можно отсидеться, покамест
оттаивает такелаж, а прежде всего ноги.

Я, как и все в ночи, искал дороги
в укутанный периной снега Вифлеем.
Да, видимо, искал не в полной мере,
поскольку соразмерно моей вере
спорхнул с небес предвестник перемен.

По насту свет разлил не ангел, но витрина;
за ней не ясли – лишь корица в облаках
парящих сливок; ни следов скотины,
ни матери с младенцем на руках.
Но в утешенье, напод`обе пастуха,
я засвидетельствовал `явленье стиха.

Как и любой новорождённый этой ночью,
он был зачат невинно, непорочно.
Дело известное – строфу взяв наугад,
видишь – Господь ей и отец, и адресат.

4

Ах, если бы в стихе нашлось спасение!
Ему бы терном расцарапать лоб!
Эпоха мажет оземь поколенья,
ей кодой будет плоскость, не потоп.

Ты чувствуешь? - ладони горизонта
смыкаются всё ближе. Как звезде
вскарабкаться наверх, когда пространство - контур?!
Нет высоты, ни вн`утре, ни вовн`е...

5

Ну, кто о чём. Особы чуть левее
меня берут зрачком на абордаж.
И официант туда же. Мрак. Скорее
столешницей накрытый такелаж
согрелся бы уже, и вплавь пуститься!
Полночный бархат раскроить кормой!

Задумайся о вечном, раз не спится.
Но, если мысль твоя становится строкой,
не забывай, что нынче все - поэты,
и самый искренний рыдающий мотив
не стоит ни гроша без сигареты.
Не лучше ли души смирить порыв,

чем быть посмешищем? Равн`о не густо толку.
Стоишь на цыпочках? Раз так, задвинь на полку
свои сомненья, чаянья, мечты,
вкуси, как следует, мещанской высоты!
Не мириады звёзд - на полке тьмища пыли,
Ваше Высочество, на том,
                что вы любили,
на том, что вы хранили с малолетства,
как синее перо, как кроху детства.

А знаешь, это к лучшему. Признаться,
рискуя всякий раз наедине с собой,
не повторить судьбу Нарцисса, может статься,
но знатно приложиться головой
(расклад здесь в пользу зеркала, конечно)
будь рад, что лишнего соблазна нет.
Не в моде - слава Богу; всуе грешно
упоминать, но стих - не суй. Скорее просто след
того пути к Нему, что от тщет`ы
спасён эпохою духовной нищеты.

6

Я парусник. В моём нутре плавучем,
откуда вектором пространство рвёт бушприт,
есть сердце глупое. Его напев скрипучий
день ото дня тоскливей. Не болит,
нет, - мёрзнет, вплоть до каждой щ`епы;
обёртка инея вкруг каждого гвоздя.
Ах, как бы мне добраться до Вертепа?
Ночь так длинна...
                Да, ночь ещё длинна,
и время есть! Пора во всём сознаться!
Наш общий бич - людей и кораблей -
в известной степени, родство с паяцем:
собой делится не в пример сложней,
чем требовать тепла, но тут ли было?
В святых мученьях каждый триедин:
"Сей жребий тяжкий мне судьба сулила..." -
драматик, зритель и актёр - всё ты один!

Трагедия царит! Вразвалочку шагает
вдоль бенуаров, напрягает круп,
на бэльэтаж карабкается; вдруг
оваций громыханье нарушает
какой-то голос свыше. В миг партер,
а с ним актёр, поэт и режиссэр -
всё естество твоё, поджав от страха хвост, скулит:
вдали маячит лужицей Коцит.

То совесть, вроде травленного зверя,
вопит с галёрки, надрываясь: "Я не верю".

7

Мысль всё летит. Под чашкою салфетка
алеет кровью на фарфоровом снегу.
Чей первый крик в ночи пронзил пургу?
О чьём распятии не шелохнётся ветка?
В себе почуяв крест, под топором вину
кедр сообщил заранье роду своему.
Но нам итог знаком. За Рождеством - Седмица.
И руки для объятья отворив,
как агнец, тот, кто в эту ночь родился,
погибнет беззаконье искупив.

Без малого две тыщи лет суды да пересуды;
двадцать веков решаем, чья же кровь
- людская или божья - на губах Иуды.
А суть одна, и эта суть - Любовь!

Вся лепта в ней. Люби, чего же боле!
Но к рождеству Христову подошёл один...
Я не могу. Я не умею. Сколько боли.
Всё по делам моим. Я заслужил. <...>

8

Пал занавес. Ночь близится к исходу.
Увы, покаяться - не значит изменить.
Развенчан фарс, и совести в угоду
написаны стихи. А я хочу отплыть
в дверной проём, но грифель, но бумага...
Сказал ли всё, что должен был сказать?
Мог промолчать, наверно. Больше слов не надо.
Найти не хочешь - лучше не искать.

9. эпилог

Гадал на розе компаса, и ветра
восточный лепесток мне не сулит;
дрейфую год, а не проплыл и метра;
мне снятся рыбы – видно, киль пробит.
Все лошади давно за бортом. Гривы гребнем
рябой волны им чешет океан.
Их бросили, а трюм набили щебнем:
он пить не просит.
                Боцман вечно пьян,
матросы вплавь махнули по борделям
«К чертям любови, дай портовых шлюх!»
а я опять веду учёт неделям:
чуть только праздники – тот час же шлюпкой *плюх* -
и в бухту, где не ждут. Младенцы, звёзды -
- волна слизнула всё, не тронув ни строки;
кто видел Пустоту, кормил её с руки,
тому искать спасенья в вере поздно.

Не будет Рождества, не будет искупления, не будет высоты.
Чего ещё нам ждать?
Налечь на вёсла, жить до исступленья,
затем дрейф в штиле простыней -
и спать.