Поэзия, едрёна вошь

====================================
                Пётр Иванович Кваснюк по прозвищу Шуба вошёл в маленькую каморку корпункта бочком, словно бы самого себя стесняясь. В руке тискал тоненькую ученическую тетрадку на двенадцать листов, зело замызганную, потрёпанную до безобразия.
     - Вы давеча у магазина, - начал он робким  голосом, - просили, чтоб я вам свою поэзию показал. Так вот оно. Принёс. Посмотрите. Если что выберите, тада скажете.
     Бывший зек, топтавший зону неединожды, не понять отчего, сробел сидевшего за широким столом журналиста. Тетрадку протягивал, словно не надеялся, что возьмёт.
     Журналюга же на автомате протянул руку, принял драгоценный дар. Внешне вежливый, он сразу скрытно покоробился: до того тетрадь была грязна и безобразна. Но профессия требовала, и он незамедлительно приоткрыл разрисованную фиолетовыми надписями  вкривь и вкось обложку. Впился  глазом.
      Кубики четверостиший гнездились кирпичами. Подчерк был разборчивым и округлостью буковок указывал на то, что писано сие тупым незаточенным карандашом, причём так, как обыкновенно пишет какой-нибудь колхозный счетовод на колене. Каждая строчка куплета  начиналась с малой  непрописной буквицы. Запятых не было, точки… да кому они нужны?
      Матюги, густо перемежающие слова, несомненно служили эмоциональной подпитке смысла и даже кое-где подпирали незамысловатую рифму, но ломанный примитив содержания сразу говорил о качестве стиха.
      - Нет, это…- не стихи, - беззвучно пискнула душа газетчика. Вслух же он ничего не произнёс. Воспитательная  цель сплющила, придавила честность.
       С видом ценителя поэтического творчества перевернул страницу. За ней следующую… Тороватому  уму, отвыкшему работать вхолостую, представилось, как  на верхотурье  дощатых тюремных нар огрызком карандаша вспотевший от старания сиделец выводит строку за строкой. Они же рваным комом цепляют пустоту бумаги – не ложатся, не укладываются в рамки затеянной рифмы. Зек же тужится, давит их матюгом, выталкивает - и не может. Но он  же… пишет стихи! К музе, ядрёна вошь, прижимается стёганным сукном телогрейки, под которой сердце. И не скалится злобой на обстоятельства, а творит, творит  вечное.
       Кто пробовал читать подобное, спроворенное от скуки, да ещё и корешам на потеху, тот знает, что чаще не бывает здесь проблеска смысла, нормального человеческого стонущего от неволи слова быть не может. А тетрадка – была. Журналист с постным видом держал её в руках и играл из себя гуманиста.
       Кваснюк цепким  глазом заценил ситуацию: «Смотри-ка, читает…» Передохнул незаметно с облегчением: «Не выбросил. Значит, и матюки впору…» Самодеятельный поэт отжал пружину  скукожившую от смущения одно плечо. Второе плечо легко развернулось само собой:
      - Слышь-ка, ты всё сразу не читай. Я тебе оставлю тетрадку – ты не торопись. Спокойно выбери, что понравится. Ну, там, подправь, если сможешь… - и уже по-свойски хлопнув скинутой с потного лба ушанкой об коленку, добавил вопрос:  А када напечатают?
      Шуба улыбнулся подхалимски, всё ещё сознавая, что пока ещё он человек с улицы. Пока не напечатают, хоть захвали его стихи, он среди них - не свой, ещё не поэт. Но он смотрел уже с одобрением на журналюгу, привязанного к столу чистой работой, обязанного, раз уж сидит тута, вывернуться наизнанку, но помочь же таланту с низов. Теперь можно было не торопиться.  Оглядел стены каморки, на которых вобщем-то ничего стоящего не было. Оглянулся на дверь, через которую вошёл. Глаз уже профессионально шарил, прикидывал, запоминал место, где надлежало, нет, не приголубить товар, а обтоптаться новому таланту, и даже на единственное окно, занавешенное давно нестиранной занавеской, глаз без пяти минут поэта наткнулся уже миролюбиво, по-свойски.
      Свет пробивался с улицы сквозь наледи узоров на стекле. За окном была вдохновительница поэтов зима.  В каморке корпункта было тепло, тихо, и  кому-то радостно.
      Однако надо было уходить.
      Странно, Шуба обыкновенно не парился, за словом в карман никогда не лез, а тут… Он  нагрузил человека нуждой, да какой!.. И теперь надо было деликатно дать тому прикинуть, а, может, и  начитаться, если понравилось.
      Дожив до своих шестидесяти трёх лет, Пётр Иванович до сих пор ухаживал за  шенщинами, так он называл баб, когда  культурно обхаживал. Он и стихи-то из-за них, из-за баб пописывал. Когда надо было напустить туману и забить в отношения последний гвоздь, ах, как выручали стихи. Доставал тетрадь с хмуростью на лице - зачитывал их им. На некоторых баб действовало. Но если быть честным, конечно же, этот способ подчинения женской плоти Кваснюк использовал без меры, но, случалось, писал он стихи и не для баб.
     Писал иногда про обиду, когда  захолонёт сердце. Писал сукам и паханам на заказ. Писал от скуки, когда душа ничего не хотела, а сроку не было конца. Когда он писал свои стихи, он уважал себя за умственный труд. Он, шельма, понимал, что не  каждый сподобится, не каждый может стихи готовить. Это тебе не письма до дому, где маруха скурвилась, писать. Вот, к примеру, втянул чифиря или, если на воле, полстакана  водяры, и… потекли  слова, только имай, лови, записывай. Потом на похмельную голову читал и сам удивлялся: откудова всё взялось? неуж это из-под его руки сложилось, вздыбилось?..
            
     Да…  Но как только посетитель вышагнул за порог, работник районной газеты поискал глазами и отложил тетрадь. Потом, потом, потом… Нельзя же всерьёз заниматься этим бредом.  Потом он наберётся сил, терпения и, смирив себя, пробежит так называемые стихи от корки до корки. А теперь… чтобы не задохнуться, теперь просто следовало встряхнуться и перевести дух.  Не каждый день в корпункт приносили стихи, тем более такие.
    - Это же, мягко говоря, густо замешанная на матерщине прописная блатная несуразица, - не мог остановить себя будущий оценщик.- Должно быть, создатель сего таким  способом коротал время от звонка до звонка за высоким колючим забором. И может быть, серьёзные урки  косились на эту кваснюковскую блажь и меньше его тиранили, меньше били его? Блаженных  везде  сторонятся и даже немного жалеют. И потом…- газетчика всё-таки подкупало, что и там, на дне жизни, человек поднимал очи к небу и думал, что пишет стихи. А, значит, нельзя было, в смысле воспитательном, не поддержать светлую тягу  в запутанном  мужике.

      …О Кваснюке в районной газете вышла статья с приложением нескольких его творений. Очищенные от матюгов три стишка являли собой чувства угнетённого неволей человека, его раскаянье, его всем понятную тоску по жизни человеческой. Приличнее прочих выглядело письмо к женщине, где почтальон-судьба листом осенним  зашвырнула в городскую квартиру простенькие мечты… Сюжет этого особенного творения  при переделке показался журналюге  подозрительно знакомым, откуда-то заимствованным. И тем не менее, поскольку был самым приличным, он был переделан, вернее переписан наново – из своего первоначального в  стишке осталась ну если пара строк.
      Когда  через некоторое время Шуба заявился в корпункт с газетёнкой, зажатой в кулаке, его было не узнать. С великой, конечно же, натяжкой, но он напомнил литсотруднику читанное  где-то из биографии Михаила Юрьевича Лермонтова! Тот, будучи уже признанным поэтом,  бывало, заходил к редактору знаменитого журнала как бы без причины. Без приглашения усаживался, мостился на краешек редакторского стола, сверкающего порядком, немыслимым блеском, уставленного дорогим письменным прибором. Молча закуривал сигару. Глядя сквозь кольца дыма и редактора, отыскивающего уместные почтительные слова, оголённой от перчатки рукой  небрежно  швырял через весь стол листок с очередным шедевром…
       И редактор и Михаил Юрьевич оба знали себе цену, но, главное, листку, порхнувшему навстречу славе. Хозяин кабинета заведомо прощал дерзость поведения особенному подателю. А поэт мелочно тешил своё честолюбие …
      Кваснюк  вытащил из-за пазухи уже три замасленные тетрадки:
      - Ну что? Не соскучился без меня? Посмотри-ка. Это тоже мои стихи. Выбери подходящие.
     Ответное возмущение могло быть криком, взрывом небольшой безвредной, но оглушительной  шутихи, однако оно так и не вырвалось на волю. Закушенное зубами на выходе, возмущение трансформировалось в совет: пойти и отдать тетрадки кому-нибудь другому. И интересным было не то, что новоявленный поэт не сразу смог уяснить себе искренность ответных чувств, а то, что он всё-таки  в  них поверил.
      Кому другому в селе, где даже корпункт районной газетёнки разместили по ошибке, смог бы отнести свои  творения  старый  прожженный невзгодами до дыр в душе зэк? Человеческая природа не создала условий, в которых тяга к прекрасному ютилась бы где ни попадя. Жестокий мир с одной стороны окружал человека  великой щедростью возможностей увидеть, почуять, прислониться к расплесканной всюду красоте, с другой - устанавливал немыслимо скупые  квоты и ограниченья  на общение  с лучшим, прекрасным.
      Кваснюк  на совет не обиделся. Разве не посылали его прежде? Как-то равнодушно и неохотно  забрал назад свои тетради. Ему их было впору выбросить – так надоели. А тут ещё  так с ними обломилось. Честно говоря, ему понравилось то своё стихотворение про письмо к женщине, и он хотел, чтобы очкарик разнюхал бы и в других его тетрадках что-нибудь гожее. А раз  отказывается, то облом,  что тут поделаешь – не на перо же его посадить?

      Понятие поэты из народа принято относить к области самодеятельности, иначе к культуре населения. Сам себе деятель – сам себе судья. За постоянной надобностью эта культура бытовала всегда, но  в провозглашённом становлении демократических времён самодеятельное  попёрло изо всех щелей, как-то никуда не влезая по параметрам и ни к чему не подходя. Самодеятельный – значит, примитивно самостоятельный. Это тот, кому заведомо прощается безграмотность и графоманство в написании тех же стихов, которые и стихами-то назвать нельзя. Но раз самодеятельный, так он же одарённый, он же душой  к стиху потянулся, он же душой стихи пишет…
      Ах, как всё можно изурочить. Доходит до того, что непроходимый грамотей называет своими стихами составленные без признака рифмы столбики фраз, невразумительных, ни чувств, ни смысла не содержащих. На сломе тысячелетия братва, вкусившая экстрима по ноздри, потянулась блажить, куражиться за свои бабки, сделалась чуть ли не самым поэтизированным слоем населения. Приэтом иной раз сочность и точность посыла слов  из блатного мира впечатляли. Даже президент всея Руси как–то на всю страну обмолвился по поводу взбесившейся Чечни: «Будем мочить в сортире…» Население подхватило: «Мало не покажется!..»

      Удивительное приключилось с одной девяностолетней женщиной. В этом преклонном возрасте её, жизнь прожившую и уже готовую расстаться с этим светом, вдруг  стали посещать раздумья… обо всём. И они оказались настолько яркими, обобщающими, что любящие мать взрослые сентиментальные дочери стали записывать за полуослепшей всё, что она  наговаривала, шептала.  Получилась подборка, которую дочери назвали стихами. И были, были в ней мысли, заслуживавшие душевного отклика читателя. Встречались и строчки,  приблизительного  стихотворного размера. Но стихов не было.
      В молодости стихи пишутся сами. Свежесть бунтующих чувств приподымает и заставляет говорить складно. Маленькая прелестная женщина, вкусив любви родных, полюбив мужа, сама в себе решила, что может писать. Устроилась в газету сотрудником. Показала там свои  вирши: оду на кончину бабушки, рассуждения на предмет сущности Христа… Неожиданность метафор, слитность рифмованных слов и даже туманность кажущегося намёка могли показаться стихами. Ну а она-то сама  свои творения любила.
      Однако не было за плечами прелестницы, которой очень хотелось быть поэтессой, опыта  прожитой жизни. Не было ещё мук безысходности, счастливых страданий, которые облекают ум  мудростью, а душу бездной, вмещающей всё. Муж, любимый сынишка, интересная работа  –  с каждым днём стихам отводилось всё меньше места. В каждодневной суете, получалось: им,  её стихам, не хватало воздуха, аромата чувств. Они, эти затейливые творения, уже  не радовали, напрягали, мешали любить себя…
               
     Так что же всё-таки такое – стихи? Может ли недоношенный самодеятель сделаться поэтом? Когда-то поэт Маяковский, насмотревшись в глаза людского обожания, издал рекомендации «Как писать стихи». Горлан-главарь выдал на гора замес, из которого ничего путного не следовало. Добросовестно разделил, почти что пунктами, труд поэта, но свою тайну профессионала выдать не смог.
     Моцарт и Сальери Пушкина осуждаются в наше время. Ныне многие пробуют, да что там,  проламывают себе  дорогу  в известность этаким способом опровергать великое. Дескать, позвольте, принижаемый  великим поэтом Сальери по отзывам современников славился среди композиторов – а  Пушкин… не точен в изложении. Разъять музыку души на составляющие, отпрепарировать природу всякой части прекрасного…- и по выцеженным математикой законам механически сложить изящное. Наверное, на клавесинах того времени нельзя было играть грубую музыку. Но легкомысленный Моцарт в голосе уличной шарманки, не ведая никаких законов, подметил музыку. Отчего? Проникла в душу? Понравилась? Сел за инструмент, и  зазвучало повергнувшее  соперника Сальери в трепет наслаждения.  От наслаждения   до капли яда в бокале пролетели секунды, и появилась формула: «Гений и злодейство не совместны!»    Высокая философия, изложенная поэтом. Не хотелось бы к ней присовокуплять возню графоманов, которые за отсутствием живого ума, повторяют, что их рукой в момент написания стиха водит божественное начало. Какое начало? Вот у Кваснюка был чефир, а у этих …
      И нельзя Есенину верить на слово, когда он в отыскании названия новому времени сказал о крестьянах: «…землю попашут, попишут стихи…» Не правда, не пишется стих за сохою. Даже англичанин Роберт Бернс, рабочий, прославленный  написанием стихов о фабрике, о грубых нравах её работников стихотворил в своём ветхом веке, словно бы по заданию российских большевиков, или по заказу своих тред-юнионов. Ну и было, конечно, волнение, от корней понятая, прочувствованная суть. Ах, как представить заурядному человеку, что двигало Александром Сергеевичем в Болдинском заточении? Отчего вскипает фонтан неповторимых  сочетаний слов, которые сложились стихами, поэмами? Неужели Пушкина в Болдинской усадьбе настраивала тогда окрестная чума, берегли карантинные кордоны? Неужели Блок, в загуле сажая проституток на колени, не мог отыскать равновесия душе, прощался с  незнакомкой под вуалью, был под впечатлением своих «Скифов»? Неужели именно глухота свела Себастьяна Баха с его пространством громоподобной страсти органного звучания?
     Несомненно, стихи рождаются многообразно. Но неоспоримо и то, что умница Сальери сходил с ума от бессилия дышать словами. А наш современник Николай Рубцов отмучил и себя и людей где-то неподалёку под Вологдой. Отмучился, но его «Звезда полей» горит неугасимо, а его стихи поют песнями.
     А какое внутреннее устройство души может дать захолустная жизнь? Однако прут стишонки. Музыка  душевного волнения  возникает, казалось бы, из ничего – на пустом месте. На окраине жизни в Прилузском захолустье выученный хореографом  Петр Щучалин пишет музыку к песне  «Зарань». Рисунок  звуков становится напевом, и небо касается земли. У него человек вышел к солнцу, да и заголосила душа, поклоняющаяся светилу. Песня без слов, а  неуклюжие голоса к счастью просятся. Того Щучалина сложно назвать профессиональным  композитором, но он в споре Сальери с  Моцартом он выиграл, потому что  музыку  сердцем  выдал.  Ах,  как  выдал! И как в его случае самодеятельность поэзией души обернулась?
      Журналист в школе ни Пушкина, ни Достоевского не разглядел. В молодости красавица с  писанной косой, его учительница  языка и литературы называла  всех, кого не преподносила на уроках, великими. Приэтом скучно пересказывала положенный материал с таким прилежным равнодушием, что все великие сами собой выстраивались в безликий нескончаемый ряд. Нагружала снова и снова обузой выучить очередное стихотворение очередного великого. Но к стихам журналюгу, как ни странно,  потянуло…
      Нелепо было увлечься бумагомаранием на далёкой финской границе, где его гоняли нещадно. Одногодки-пограничники писали разве что письма домой. Он же, по закоулкам таясь,  затеял составлять будоражащие сердечко четверостишия. Полное ли отсутствие кино, радио на  лесной заставе, толкнуло к общению с самим собой? Или парадоксальная свобода урезанных чувств позволила затеять бесконечный поиск признаков волнения красотой? Только он начал  приглядываться и видеть тревожащее душу.
     И тут один вятский призывник объявил на заставе, что написал поэму на проводы домой старослужащих. «Старикам» поэма понравилась лестью. Прочитанная нудным голосом безграмотного автора, она годилась разве что на самокрутки. Самозваный стихотворец  пытался читать своё произведение и одногодкам, но те слушать не стали. Сам он видел дурное качество собственного бреда, и вдруг, находясь ещё на вершине своего успеха, вятич пристал  к нему, таящемуся по углам: «Это ты, ты должен был постараться для «дедов»! Это тебе писать стихи надо». Забавно это прозвучало. Но ведь неглупый был в чём-то прав.
      Так или иначе, но обыкновение писать стихи для будущего журналиста сделалась привычной мукой. И ничего не было важней. И не было сомнений в том, что, несмотря на редчайшие крупицы стихотворной слитности, из-под пера выходил один только бред сивой кобылы. Нужно было, как говорят, «сидеть у входа в пещёру и ждать, когда из неё покажется дракон…» А он ничего другого и не хотел, как ждать дракона. Ничего другого не оставалось.
     Стихи не получались, а жизнь шла. При поступлении на заочное отделение гуманитарного института предложили перейти на истфак – отказался: «Я слову учиться приехал». И потом в  годы студенчества его вычислили профессор со странной фамилией Грешных и «естествоиспытательница» Латышева, зацепившаяся за  слог его курсовой работы о творчестве Александра Грина. Была ещё одна, Изольда Измайловна Извицкая, еврейка-искусствовед, прямо заявившая после ознакомления с его потугами, что писать стихи разумно… только на производственные темы.
     Писать стихи по изученному размеру он и не пробовал – душа восставала. Напечатанные в толстых литературных журналах удивляли бездарностью. Наряду с этим убивала собственная немощь сказать от души и не лживо. Приэтом, ясно понимал, что не хватает развития, что бедна образами душа и словами язык. Внимание привлёк Мусса Джалиль. Татарин стал писать настоящие стихи только в концлагере… А ему всё не везло со своим концлагерем. Трудно признавал, что ничего нельзя в себе торопить, что музыка стиха уже на походе. Когда в строчках зазвучало настроение, когда простота сказанного понравилась самому робкой улыбкой удачи, он  потерялся  в  мельчайших переливах  смысла, уже и не зависящего от него: 
               
                Мой белый снег. Он падал и кружил.
                Он опускался бережно и нежно.
                Выписывал и ворожил
                И подчинял себе безбрежно.
                Была зима, и он летел, летел,
                И в этом  светлом  чуде снегопада
                Я только продолжения хотел,
                Мне было больше ничего не надо.
         
     Словно на тропу в глухом лесу после долгого безнадёжного блуждания попал. Словно обрёл  воздух, без которого задыхался. Строчки по собственному разумению задавали размер, и, когда  позыв волнения наталкивался на понимание сути, рисовалось дорогое важное сердцу. Шероховатости мучили, и было счастьем, когда нужное слово приходило, вставало на своё место, и стих начинал жить независимой жизнью.

Хвоя пьяна настоем тишины,
берёзы стынут в кремовом уборе,
на белоснежья косогоре
следы нелепые видны.
Голубизна следов парит
и чьи-то взгляды напрягает,
а лес загадочно молчит,
живое стылью облагает.
Под серым небом не дано
желанью жизни зародится.
В морозе  время дрёму пьёт,
последний вздох реки дымится…
Мир замер в тишине из слёз,
ресницы веток не мигают,
и только наземь опадают
видения  забытых  грёз…      

       По развитию он был деревней. Не претендовал на лавры. Хитрец, придумал себе в утешение притчу о шляхтиче Огинском. Запало ему, как польский дворянин, будучи на редкость образованным, способным писать музыку, прославился на весь свет всего лишь своим знаменитым полонезом «Прощанье с родиной», который известен также под названием «Полонез Огинского». «Вот бы и мне, - договорился сам с собой хитрец, - сотворить хотя бы маленькое  настоящее…  и большего не надо».
       Кто же он, журналист, смеющий одёргивать Кваснюка? Самодеятельный поэт, заслуживающий снисхождения за одно уж то, что взялся писать душу волнующие вирши?  Или не бывает их, самодеятельных поэтов, а есть графоманы, самонадеянно претендующие на высокое звание?..  Да и разве в звании дело?
      Но вновь и вновь открывается окно в душе, и ты уже не жалкий последыш Сальери. Насколько ладно прозвучит твоё слово – это уж зависит от обстоятельств, от благосклонности прислушавшегося мира, от твоей сущности. Ясно одно: надо всё-таки самому быть честным в оценках. Посторонний суд важен, но, как правило, насколько же он бывает субъективным.
     В редакции, куда он пробивался, чтобы напечатать малюсенькую подборку своих стихов, не смотря на коммерческую целесообразность, его не взялись печатать, встретили в штыки. Вот достославного Шубу напечатали, ибо растёт человек, на глазах в слове преображается. А печатать себя? Если каждый из нас… Фотограф-оформитель, занимаясь своим нелёгким делом, прямо резюмировал: «Кому в наше время вообще нужны стихи, а тем более твои?»
      Журналист упёрся. Ему было важно понять, насколько написанное им дееспособно. Нашел спонсора, заказал брошюрку стихов в типографии…
      Вычитывать гранки в нарушении норм его не позвали. Кто он такой? Подумаешь, цаца, автор нашёлся… Наборщица наградила его такими опечатками, что, когда взял в руки изданную книжицу и обнаружил в нескольких местах сбой в рифме, в смысле - ляп,  он, скорчившись, неслышно замычал от боли. И дело было даже не в том, каким он предстанет перед  читающими его стихи.  Стыдно было от беспомощности спасти обретённое.
       Размещенные же в  интернете, его стихи стали  читать. Пустых рецензий не писали. А когда ему кто-то намекнул, что его стихи могут вполне скачивать для чьей-то собственной надобности, и они фрагментами или же целиком могут служить какому-нибудь исписавшемуся поэту, он успокоился. Ему больше не надо было решать про себя: самодеятельный ли он стихотворец. Просто его стихи, как дети, обрели право на жизнь, и, значит, он уже стал неким скромным подобием того самого Огинского.