Могила Грина

Кольца
Харченко, Левина


Всё было хорошо, пока не пропали наши золотые кольца. Их покупали почти на полторы зарплаты в многолюдном универсаме в Марьино, в самой дешевой лавке, которая находилась в торце почти у входа, где мрачные и нервные покупатели вытирали о ёршики ковриков свои вечно запачканные налипшей бурой грязью  ноги. Сначала пропало моё кольцо 23-его размера, я решил, что оно закатилось за тумбочку, двигал мебель, дёргал шкафчики комода, залазил под кровать, проверил все карманы джинсов и курток, долго и нудно и протяжно ругался с женой и, честно говоря, окончательно положил на него и решил купить новое, когда пропало второе колечко 18-го размера, Любино.
В дом заходила почтальонша, маляр размазывал в соседней комнате стены, пару раз проповедовали с порога свидетели Иеговы и пыталась прошмыгнуть какая-то цыганка, на которую я и подумал. Но цыганка была в прихожей всего две секунды. Увидев ее раскосое, юркое, с трещинками лицо сквозь узкую щель в проеме, я тут же хлопнул дверью, и получается она никак не могла украсть два обручальных кольца, а теперь уже и фамильное золото жены.
В доме никого не было: я, жена, и двухмесячный котёнок, у которого еще не было имени из-за нашей тупости и лености. Котенок мог часами сидеть на окне и бить лапой по залетевшей осенней мухе или грызть цветки, вытаскивая из них корешки и камешки, гонять мусор по ковролину, но в принципе, это был нормальный, добрый и жизнерадостный котёнок, достаточно сообразительный, потому что он сразу научился правильно ходить в лоток и драть в нужном месте когтеточку.
Как-то раз, выходя из подъезда, я встретился со своим духовником, который спросил меня: - Вячеслав, почему вы не приходите на венчание, когда уже расписаны и прослушали подготовительную беседу? Я стыдливо и даже немного мучительно рассказал эту странную историю с кольцами. На что отец Тихон, поправив свою шапочку скуфию, нежно улыбнулся: кроме котёнка некому, получше по углам посмотрите, кроме котёнка – некому.
Придя с работы, я изучил каждый сантиметр своей маленькой квартирки. И точно, под фальш-панелью платяного шкафа, в уголке, обнаружил золото, причем не только обручальные кольца, но и давно потерянные вещи: забытые сережки жены с феонитами, женское кольцо белого золота с агатом, не помню уже чьё (экий котик!), и фамильное серебро от дедушки-ювелира с именным клеймом на иврите, горстку красной завядшей каменной рябины, оказавшейся старым бабулиным прибалтийским янтарём.
—  Кто это сделал?- завопил я.
—  Это же Беня Крик какой-то! – воскликнула жена и посмотрела на котенка.
- Беня, не Беня, а Изя точно, Изя Крик, — рассмеялись мы. Потом имя сократилось просто до Изя. Так теперь мы его и зовем: «Изя, беги скорее сюда, мы принесли с рынка свежей индейки».

Могила Грина

— Там хоть море есть?
— Откуда в Солхате море, зачем оно кочевникам, — Сергей остановился и посмотрел на Гарика. Тот шел уже тридцать минут, словно спал. Целомудренная, белесая косичка, заплетенная на затылке, мерно покачивалась при ходьбе из стороны в сторону, и казалось, что за спиной Гарика вышагивает кто-то еще, вкрадчивый и незаметный.
— Странно мы идем, Серёжа, — вдруг выдавил Гарик. Было видно, что ему после ночного веселья тяжело, — я понимаю Грина, он выпивал, шел утром купаться в Коктебель к Волошину, но мы-то идем обратно.
Гарик попытался достать, не снимая заплечного рюкзачка, тёплую минералку, но у него ничего не получилось. Тогда он остановился, снял поклажу и, долго шаря рукой в глубине мешка, вытащил с самого дна бутылку, отчего еще больше отстал от длинноного Сергея.
— Здесь бродили Цветаева, Эфрон, Заболоцкий. «Зачем поэтом я родился, мне этот дар не пригодился» — неожиданно сказал Сережа.
Море давно уже скрылось за горизонтом, но его сладкое, липкое присутствие чувствовалось. Какие-то звуки, тени, намеки, тонкие кружева облаков. Хлипкие южные птицы разрезали знойный воздух и вычерчивали геометрические фигуры. Желтая, отсутствующая трава, то и дело скрипела под китайскими кроссовками, и казалось, что сейчас из-за поворота узкоглазые, остроскулые крымские татары выведут для радостного приветствия белого скакуна Шамбалы в попоне или же, наоборот, скрипя гнилыми серыми зубами, скрутят и продадут на невольничий рынок Константинополя.
На счастье Гарика из-за спины выскочил джип с яхтной доской на крыше:
— Вы куда, — сливовый крепыш в бейсболке опустил тонированное стекло. Рядом с ним на переднем сиденье лежал гидрокостюм.
— В Старый Крым, дружище, — Гарик и Сергей заулыбались, сделав приветливые и дружелюбные лица.
— Садитесь на заднее, акваланг подвиньте.
Всю дорогу молчали, водитель включил радио и, задумавшись, попросил не курить. Гарик не коптит, а Сергею после предупреждения все время хотелось подымить. Когда у кладбища вылезли, он достал изжеванные сигареты из заднего кармана, немного размял их и резким, ловким движением отправил патрон в губы. Потом достал из шорт голубую пьезазажигалку с рекламой львовского кефира и затянулся, как наркоман, уставившись в небо.
— Где эта могила Грина? — спросил Гарик, оглядывая в тени сладких грушевых деревьев печальные арабские плиты с вязью сгрудившихся слов. Но зачем-то вместо того, чтобы начать поиски, он перешел треснувшую дорогу со следами асфальта и зашел в обычный дом со странной пристройкой и вывеской «Частный музей». Сергей с опаской поспешил за ним, стеснительно бросив окурок на землю.
Внутри, в пустом помещении, покоилась татарская хрень, накрытая стеклянными витринами. Медные позеленевшие, никому не нужные монетки, наконечники когда-то острых стрел, сплющенные о незадачливую славянскую твердолобую кость, запыленные, но звонкие и мелодичные колокольчики, ржавые, кривые, кровожадные мечи с угрожающим клеймом, изысканные, тонкие серебряные пластины, символы ханской власти, покрытые нежной резьбой, женские украшения, хранящие запах воинственных татарских женщин, голая баба в кривой железной шапке, закинувшая назад руки, выставив округлую, упругую грудь на всеобщее обозрение, огромное венецианское зеркало, чудом сохранившееся, раздавленный, треснутый, поцарапанный пистолет, чье появление было особенно неожиданно среди средневекового хлама.
— Собирать начала бабушка Инат, — Гарик и Сергей обернулись. Сзади стоял татарин в клетчатой рубашке с коротким рукавом, с залысинами на висках, с таким же поредевшим лбом и выражением радости на лице.
— Сначала она в ссылке серебряный пояс сохранила, потом кисет для табака и кувшин для омовений, — гид двигался от экспоната к экспонату, а Сергей с Гариком пошли за ним. Речь с редко встречаемым дрожанием в голосе, заворожила их.
— В 93 мы вернулись в родной Крым (бабушка не дожила) и стали собирать экспонаты. Что-то покупали на свои деньги, что-то дарили добрые люди. Построили дом из самана, как предки, и разместили в нем музей.
Потом они со стариком катались на древней и скрипучей мажара-арабе, с грустью рассматривали в лапидарии шершавые каменные плиты с застывшими узорами на надгробиях, вышагивали, высоко поднимая колени, по вьющейся дорожке из камня-дикаря, оставили восхищенную запись в книге отзывов, отдыхали в диванном зале. Там, на прикрепленных к стенам полках, висели гугумы разных форм и размеров, ручные кофемолки, турки-джезве, подносы, конфетницы, кувшины, полотенца, марама, фески, на полу лежал войлочный ковер — кииз с яркими рисунками.
И когда, развалившись на узорчатых топчанах, они со стариком пили горький турецкий кофе и угощались приторными и терпкими восточными сластями, Игорь и Сережа, разморенные и довольные, поплыли что ли, потеплели к незнакомцу со странным акцентом, с золотыми зубами, которые он смущенно закрывал ладонью, захлебывающемуся, путающемуся, заикающемуся, но радующемуся, что его наконец-то слушают. И хотя Игорь и Сергей то и дело порывались идти искать могилу Грина, их останавливала счастливая улыбка старика и его восторженные речи.
Уже перед самым уходом, в дверях, довольные и насытившиеся, они пообещали:
- Знаете, Фархи-ага, мы же литераторы, нас много в Коктебеле, мы организуем эксклюзивное выступление, о вашем музее напишут газеты, мы все устроим, мы найдем вам спонсоров, наше мнение что-то значит в Москве, вот вам наши телефоны и электронная почта.
И семидесятилетний старик с детскими, доверчивыми глазами, забавно и нелепо приплясывая на пороге, радовался:
- Я буду ждать, я зарежу барана, я позову всех друзей, жена приготовит татарский плов, съедутся родственники, будет пир, настоящий сабантуй.

В сумерках выйдя из музея, Гарик и Сергей поспешили к остановке автобуса: мимо мрачного, захолустного города, где семьдесят процентов домов пустуют, где на одном краю синеет скорбная мечеть Узбека, а на противоположном утеряна могила Грина, где один магазин и тот с 10-00 до 16-00, где на дорогах валяются коричневые перезрелые груши и нет ни одного ресторана.
- Господи, что ты нес, Сережа, ну кто сюда поедет?
- Ближайший автобус через три часа, кстати последний.








Тю-тю

— Каждый год такое происходит. Вроде, нормальные, семейные тетки, восемь-десять лет в пенсионном фонде, по два-три ребенка, мужья на «Рено» ездят, тесты психологические, специальные прошли, на анкеты утвержденные ответили, IQ — 115, все про них знаем: телефоны, домашние адреса, электронную почту, размеры одежды, социальные сети, родственников, знакомых, кто такие, чем занимаются, с кем спят, любовников, собак, разговоры слушаем, программа статусы и комментарии просматривает, — Николай Петрович оторвал взгляд от кипы досье раскиданных на офисном столе в узком, но достойном кабинете и незаметно перевел глаза сначала за пластиковое окно, а потом на следователя. За стеклом мерный и нудный октябрьский дождь беззвучно барабанил по железной крыше служебного входа. Капли падали всем брюхом на сверкающий козырек, а потом, распавшись на ошметки, вылетали под ноги куривших сотрудников, молчаливых и озабоченных. Под крышей уместилась стая расхристанных воробьев, спрятавшись от холодной и бесполезной осенней воды. Они открывали рты и чирикали, но звук не проникал в комнату, и о нем можно было только догадываться.
Андрей Сергеевич, заметив взгляд начальника службы безопасности, покраснел, что было странно для государственного служащего такого ранга, хотя, если честно, он был всего год после юрфака. Засмотревшись на фотографию, подписанную «Маздок, 1993г.», висевшую над столом Николая Петровича, он почти ничего не расслышал, а то, что услышал, не понял или не захотел понять. На фото, на фоне угрюмых Кавказских гор, возле взъерошенного и, как бы, распоротого настежь БТР с гигантскими рельефными колесами, сидели молодые неулыбчивые бурые солдаты в прожженных телогрейках и тяжелых болотных касках со счастливыми глазами. Смешной сержант, похожий на Николая Петровича, насмешливо отдавал честь, приставив левую руку к пустой башке.
— И ведь всё знают, всё понимают, всё подписывают, а тут раз и перевели в Белиз. Через две минуты сообщение на компьютере контролера. Все же логируется. Зачем? Почему? Нахуя? Прямо как у Салтыкова-Щедрина.
Андрей Сергеевич наконец-то понял, о чем говорит начальник службы безопасности и стал рассматривать массивный железный шкаф с надписью «не влезай, убьет», окрашенный черной лоснящейся краской. Из скромной, но увесистой замочной скважины, торчал блестящий ключ.
— А молодых брать не пробовали?
— Да молодняка всего на три года хватает. У них метаболизм ускоренный. Вроде сегодня он в китайской рубашке от «Диора», духи индийские «Ив Сев Лоран», на «Хюндае» по клубам ночным тусуется, тренинги посещает, в ресторанах девок щупает, а завтра его под белые рученьки. Вэа из мани? Где наши бабки? Куда из откатил наши бабульки?
Петр Николаевич встал из-за стола и подошел к окну, взяв увесистую пол литровую глиняную кружку с изумленным, имперским, двуглавым орлом. Он отхлебнул, пока еще горячий чай, и поморщился. Вертлявые воробьи с беззвучным чириканьем вылетели из-под крыши и славной ватагой пролетели над скользкой и противной трассой, по которой катили забрызганные, юродивые автомобили.
— Так берите честных, — посоветовал следователь и улыбнулся неудобной улыбкой, нелепой и мальчишеской. Щеки его отчего-то порозовели, как у туберкулезника.
— В России честный человек — хуже вора! В России честный человек — рас****яй! Сидит одной ногой в фэйсбуке, а второй по ошибке миллиард списывает в штат Дэлавер и кота своего драного с любовницей постит. Воры миллионами воруют, а эти, из-за своей тупой и принципиальной твердолобости, миллиардами. И никакой логики. Ничего понять невозможно, ничего не докажешь. ПрОклятая, прОклятая и бессмысленная страна!
Андрей Сергеевич задумался, бессмысленно перебирая папки с личными досье сотрудников пенсионного фонда, и к чему-то сказал:
— У Гоголя инспектор был. Никогда взяток не брал. Все его боялись и ненавидели. А в последний день работы обеспечил себя на всю старость. И тю-тю.
— И тю-тю, — повторил Николай Петрович и грустно ухмыльнулся.

Сансара

Он скреб улицу бородатой метлой и вздрагивал, когда я выходил на работу. Я пару раз пытался поздороваться с Наби, и он, хотя не понимал меня или не слышал, всегда кланялся, как подъемный кран, и опускал сливовые, иссиня-черные  глаза к жирному асфальту, в глубоких, сантиметровых, иконных трещинах.
Мне всегда было неудобно, словно это я виноват, что миграционные службы не выучили его русскому языку, но надо признать, что свой участок двора и шестой подъезд он содержал в чистоте и порядке. Мыл его, подметал, обхаживал. Осенью собирал в черные полиэтиленовые мешки желто-коричневые листья и складывал их под четырехколесную тележку, которую толкал закопченными тонюсенькими руками под скрип чугунных колес к вылизанной помойке, не источавшей, как это было при слезливом и подвыпившем Толяне, глухого гнилого запаха.
Зимой грёб холодный и вязкий снег пластиковой оранжевой лопатой под цвет ЖЭКовской спецовки, сыпал, как курам, ядовитую въедливую разбегающуюся соль, сбивал зависшие сталактитами сосульки и перчил рыжим песком скользкие дорожки.
Он был всегда трезв и чист, от него не несло табаком и единственное, в чем Наби был замечен, так это в том, что надевал огромные студийные наушники и ходил по двору. Восточная, утомительная музыка не вырывалась из-под них и не тревожила томными и сладкозвучными, минаретными мелодиями наши изнеженные европейские уши, избалованные телевизионной эстрадкой.
Иногда он вызывал родственников, и они таскали строительный мусор из квартир, грузили массивную дубовую мебель в бежевые газели, красили в голубое решетки или заносили на руках стиральную машину Bosh на пятый этаж. Лифта у нас нет.
Ходил Наби в халате и шлёпанцах и даже зимой надевал тапки на тёплые овечьи шерстяные носки, и я всегда удивлялся, как он в такой непритязательной обувке выдерживает жестокие январские морозы.
Таким я его и запомнил, когда уезжал на стажировку в Берлин. Сел в самолет, посмотрел, как от серебряного крыла отчаливает жёлтый пузатый жук-бензовоз, окруженный смуглым рабочим комарьем, и вспомнил Наби.
В Германии я учился год, потом продлил стажировку, далее магистратура. Вернулся через пять лет и по дороге с самолета к дому зашел в «Магнолию»  купить к приобретенному в Дьюти фри для отца виски, зеленого сыра с плесенью и триста граммов «Брауншвейгской» колбасы.
Впереди меня, у кассы, рассовывали по карманам водку и дешевые сигареты горбатые таджики, странно расслабленные, как русские. Всякое их движение выказывало лень и пренебрежение. Такое выражение принимают лица люмпенов, которые в середине трудового дня бросили важную, ответственную и нужную работу, вместо этого блаженно расположившись кружком  и растянувшись под солнцем на малосильной летней северной травке, чтобы обсудить, взлетит ли от неожиданного вскрика стая бестолковых голубей. Глаза у таджиков были спокойные и умиротворенные. Словно все, что было им предписано, они уже достигли, и теперь готовы пребывать в нирване всю оставшуюся жизнь, прервав круг сансары.
Когда я вышел на крыльцо, они сидели под козырьком и наливали в хрустящие пластиковые стаканчики алкоголь. На закуску лежали раскрытые чипсы «Московские». В толпе я разглядел и Наби, дымящего явской «Явой».
Я развернулся, держась за перила, спустился по ступенькам и побрел к дому, волоча за собой чемодан на колесиках с аэрофлотовским стикером. Проходя мимо заваленной и удушливой помойки с гнилостным запахом, я увидел нового дворника-узбека Фархада, руководившего четырьмя опухшими бомжами, которые сортировали  бытовые отходы, спрессованные, как нефтяные пласты.