За все воздастся!..

I
С рожденья твердили родители мне:
“Будь доброй и щедрой, подобно святыне.
Все дышит, растет и живет на земле
Единой семьей, создающей поныне

Покой, бытие, благодатную жизнь.
Бог создал творенья, вложивши в них души,
Сознание мысли, молчанье во лжи.
И ты, наша дочка, не дай мир разрушить!”

Шли годы. Шли люди. Я шла с ними в такт
Семнадцать ночей или долгие годы.
Я видела все: и любовь, и теракт,
Но верила в правду родительской ноты,

Ретиво хранила надежду в груди
И веру в открытость и искренность взора.
И знала всегда, что решенья судьи
Спасут пострадавших, накажут лишь вора…

II
Однажды решила отправиться в путь,
Не важно, в какие места и просторы.
Решила изведать я времени суть.
Купила билеты на поезд я скорый.

Заброшенный путь, позаросший травой.
Вагон был обшарпан, сиденья в заплатах.
“Зачем вам в ту глушь? - спросил голос сухой. -
Неужто кто помнит?!..” -  Вдруг голос заплакал.

Схватился за сердце седой проводник.
Я молча кивнула, а в мыслях догадки:
“О чем говорил мне несчастный старик?”
А поезд все мчал, не давая отгадки…

Конечная. Выход. Картина пред мной:
Обшарпаны стены и выбиты стекла.
А дело то было, как помню, весной,
А здесь - паутина на рамах оконных.

Лишь тусклое солнце ласкало тот май,
Пустынный перрон и сухие деревья.
О жизни вокзала напомнил лишь лай,
Тоску и тревогу на сердце навея.

То место как будто Аид целовал.
Лишь плиты - надгробья без имени - пели.
Что это за место? То Венский вокзал.
Отсюда в концлагерь шли сербы, евреи.

В асфальт, словно в землю деревья, вросли
Те плиты (как будто ни капли не весят).
Друзья в них, любимые, братья вошли,
Все те, о ком сложены общие песни.

Я молча читаю (и слезы в глазах)
О людях, что рядом всегда вместе с нами,
Скупые и строгие мысли. Слова
О тех, что сегодня у нас под ногами.

Я помню тот день, помню мертвый вокзал,
Как визги собак оживляли всё хило,
Как острые стрелы мне в сердце вонзал
Тот старец, что мимо прошёл сиротливо.

Порезы морщин украшали лицо,
А слабые руки катили коляску.
Глаза отливали столетним свинцом,
И старенький плед заменял ему ласку.

Подъехал ко мне. Губ сухих полукруг
О времени сказку с немецким акцентом
Поведал мне тихо, как будто вокруг
Подслушать могли, схоронить вслед за пеплом:

III
“Я молод был, глуп и отважен, как псы.
Военным я был, все имел, что желаю.
Под тридцать годов, и жена есть, и сын.
Не знали они, что отец их скрывает

Кровавую, верную должность стране.
Я был кочегаром, следил за порядком,
За тем, чтобы люди горели в огне,
Чтоб дым из печи шёл и ровно, и гладко.

Мы жили в домишке за крупной рекой.
За лесом от нас красовался концлагерь.
Он был окружен лишь колючей стеной,
И реяли в небе родимые флаги.

А сын мой любил поиграться в лесу.
Кто ж знал, что найдет он тропу роковую.
В ту теплую, полную света весну
Гулял и набрел на решетку тугую.

За сеткой из меди и тока звеном
Сидел пацаненок в пижаме в полоску.
Глаза его явно светились добром.
Узор цвета неба напомнил матроску.

- Что делаешь здесь? - мой сынишка спросил.
- Живу и тружусь здесь, работаю много.
- А можно с тобой мне? Уж нет моих сил -
Наскучила в играх пустая дорога.

- Конечно, идем! Нам тут жить хорошо!
Лишь взрослые плачут: устали трудиться.
Тут весело! Можно ходить голышом,
Еще по утрам сладко тренькают птицы.

Ты ямку подрой под забором вот здесь.
Тут почва помягче, как будто песочек.
Ты только всем телом сильнее пригнись.
Как рад я, что в гости придут хоть разочек!

Дыши лишь пореже: тут пахнет чуть-чуть.
Опять баню топят - для нас, вероятно.
В дымящихся трубах дровишечки жгут.
Домой после бани уходят обратно…”

IV
Тут старец заплакал сухою слезой,
А руки тряслись от седого волненья:
“Наказан я жизнью: больной и слепой.
А нужно ведь было всего лишь мгновенье!

Раздался гудок. Я бежал со всех сил.
Я знал, где мой сын, но я в это не верил.
Я вспомнил о Боге, прощенья просил.
Раздался гудок. В печи хлопнули двери.

Германия - мысли свободной оплот -
Опять и навечно. Как память, снег сыплет,
Ласкает нас нежно, прикрыв эшафот,
Прикрыв имена тех, кто смертию выбит.

Скорбим мы о тех, кто ушел навсегда
Туда, где покой есть и, может, есть правда.
Наверно, чтоб здесь нам и через года
Священная мудрость была бы наградой.”

Я слушаю, молча. Ресницы в слезах,
Ведь дети, ни в чем не повинные дети,
Смеялись, любили и жили в мечтах,
Шагнули, как взрослые, в лапища смерти.

И сердце печалью застыло во мне.
В смятении мысли, как будто бы море.
Куда же деваться, когда все больней,
Когда все сильнее сминает дух горе?

Узнала, что в крае далеком таком
Все дети в цепях и оковах томились
И с братом, и с мамой, с отцом, стариком
Живые и голые в ямы ложились.

Могли ли понять они, кто же здесь прав,
А кто виноват, когда их тихий разум
Не знал ни одной из страшнейших всех кар,
Но смерти объятия чувствовал сразу?

Любая душа на земле ждет любви,
Тепла и покоя, надежды и воли,
Но дети, руками колени обвив,
Рыдают поныне от зла и от боли.

V
Надеются люди: всё просто уйдет,
Все канет бесследно иль в Вечность, иль в Лету.
Боитесь, что рухнет духовный наш свод,
Еще устремленный к небесному свету?

И мыслей порядок, творящий в словах
Смысл жизни, боитесь, что злом обернется?
Свободы дыхание вдруг на устах
Замолкнет и к людям вовек не прорвется?

А правда обрушится в вечер немой
Со страхом пред ложью, упав на колени?
А разум не вступит в отчаянный бой
За Истину, вдруг от тоски и от лени?

Священный для многих людей звук страниц,
Все буквы и символы, строчки и знаки
Падут перед новым правительством ниц,
Как пали бы пред палачом на злой плахе?..

Наверно, так будет…
Но только тогда,
Когда в сердце совесть
Замрет навсегда.