Черные журавли Памяти Лиллианны Сашиной

 
Очень любил её поэзию. Особенно пейзажную лирику. Она с симпатией отзывалась о моей пейзажной прозе. Жалел, что потерял её. Ждал - придёт. Случилось иначе.

  Сороки не вертели хвостами, не трепыхались перьями, не галдели. Они все облепили нашу большую крышу, и все смотрели на юг, на узкую ядовито-лимонную нитку заката, зажатую между тряпками грязных туч и обнищавшим коричневым лесом. От их вытянутых в одном направлении тел шиферная крыша мерцала маслянистыми разводами, жаркой металлической стружкой, мутной самогонкой.
 Соседская крыша тоже была заселена их огромной задумчивой колонией.
 Когда щель холодной зари захлопнулась, птицы встали на крыло, и гигантский сорочий воздушный змей-выводок потянулся к югу.
 Дымились запотевшие леса. Курились русла рек. Истаивала теплыми туманами земля. Лоснились влажные заборы. Казалось, что вселенская морось поднимается от дорог, лесов и рек к небесам, что сам ты сейчас отсыреешь и поднимешься навсегда со всем этим теплым и печальным миром куда-то вверх.
 Когда стемнело, в дверь постучали. Я открыл. На веранде стояло с десяток больших черных журавлей. Вид у них был виноватый. Они неловко покачивались на длинных ногах, чуть-чуть припархивали крыльями. Я распахнул дверь, и птицы заполнили прихожую.
 Я провел их через кухню на заднюю веранду и по мосточкам двора отвёл в заброшенный хлевушок. Зажег свет, поставил им пить и есть, кивнул головой и ушел, оставив дверь открытой.
 Через час примерно я поднялся в верхнюю комнату и стал готовиться к урокам. В черноте вечера за окном вывинчивалась из земли мать-и-мачеха, трещали почки сирени, пушилась верба, а где-то далеко, на Белгородчине, цвела календула. На небе «мчалась туч торопливая тёмная сила», и всё пространство вокруг меня дышало непокоем – тяжело и влажно дышало, двигало плечами, ёрзало, пыхтело.
 Я не вынес его молчаливого монолога, подошел к окну, отдернул легкую занавеску и стал напряженно всматриваться в темный двор. Постепенно глаза привыкли, я стал различать едва видимый желтый круг палисадника. В нем стояли мои гости и смотрели в лицо будущей зимы.
 Утром хлевушок был пуст, вода выпита, а еда совсем не тронута.
 Следующий день в школе был легок. Я часто глазел в окно, пока детки писали что-то.      Под окном крупные листы сирени, побитые ржавчиной, с коричневыми остьями семенников вверху, всех уже объеденных, полых.
 Тихо покачиваются листья – жирные воробьи шаркают клювами по веточкам, сдирают податливую, влажную кору, задирают головы вверх, вертят ими, перепархивают в сырых сумерках цветника. Иногда листы вздрагивают от редких капель дождя, едва заметного ветерка.
На проводах и в пустом уже коконе березы – стаи хохлатых свиристелей.  В лад тишине приглушенного утра посвистывают.
 Возвращался поздно, почти в сумерках.
 На шиферных крышах моего и соседских домов сидели молчаливые и неподвижные стаи ворон. Они все смотрели на юг, на холодную полоску заката.
 У дверей веранды топтались черные журавли…
 Я помахал воронам рукой, распахнул дверь веранды и впустил домой больших и печальных птиц с виноватыми глазами…