Не хочешь? Оставайся и зимуй

      Маяковский только что вернулся из Парижа. На стуле стоит открытый дорожный чемодан с вещами, которые он привез из Парижа. Но Лиле Юрьевне сейчас не до вещей. Она узнала, что в Париже Маяковский написал и читал публично стихи, посвященные ее сопернице. Это ее взбесило. Одно дело любовница, а другое  – Муза, владычица сердца!
   
    Лиля Юрьевна сразу берет быка за рога:
     – Что ты написал? – Она держит в руке листки со стихами, кем-то услужливо ей переданные, и читает:

                – Представьте: входит красавица в зал,
                в меха и бусы оправленная.
                Я эту красавицу взял и сказал:
                – правильно сказал или неправильно?
   
     Кого ты называешь красавицей? Эту модисточку, разряженную в меха? Не смеши. Какие меха могут быть у модистки… А что это у вас с ней пароль такой: правильно сказал или неправильно? Ты его все время повторяешь… А что ты пишешь в другом стихотворении!

                – Иди сюда, иди на перекресток
                моих больших и неуклюжих рук.
                Не хочешь? Оставайся и зимуй,
                и это оскорбление на общий счет нанижем.
                Я все равно тебя когда-нибудь возьму –
                одну или вдвоем с Парижем.

     Кого ты хочешь взять? Ты что, хочешь на ней жениться?
     – Да, я хотел бы жениться на Татьяне.
     – Ты даже не скрываешь своих чувств! Постыдился бы. Я все же женщина. Ты объясняешься с ней прилюдно, в стихах. Ты называешь ее именем стихотворение, ты читаешь его с эстрады. Даже не предупредив меня. Ты подумал, каково мне видеть все это… Первый раз в жизни ты предал меня. И с кем? С модисткой! – Лиля Юрьевна не в силах сдержать слезы. – Ты растоптал нашу любовь! все самое святое, что только может быть между людьми! Этого я тебе простить не могу. Уходи! Слышишь? Уходи, иначе я за себя не ручаюсь! – Лиля Юрьевна хватает вазу и разбивает ее об пол вдребезги.
     Маяковский стоит как окаменелый. Осип Максимович переводит глаза с Лили Юрьевны на Маяковского и обратно.
      – От меня друзей отрывают с мясом. – Тихо и как-то отстранённо, будто не о себе, говорит Маяковский. – А вы… Мы переплетены тысячью нитями. Слиты в одно целое… Лиля! – Лиля Юрьевна отворачивается. – Ося! – Осип Максимович отворачивается. – А я-то думал, вы порадуетесь моему счастью.
      Медленно, словно ожидая, что его позовут, Маяковский идет к выходу. Но его никто не позвал, и он уходит.
         
      Маяковский из комнатки в Лубянском проезде говорит с Татьяной по телефону. Сидя, как обычно, у стола, спиной к окну.
      – Таник, милый! Мне без тебя совсем не нравится. Собери мысли (а потом и вещи) и готовься к тому, что я тебя возьму на руки и привезу в Москву. Что ты пишешь про Новый год? Сумасшедшая! Какой праздник у меня может быть без тебя! Ты все время со мной. Ношу твое имя как знамя. Когда я совсем устаю, я говорю себе «Татюша» и опять взверяюсь в работу. Ничего, ты и другое Солнце, вы меня потом вы;ласкаете. – Правильно сказал или неправильно?
     Голос Татьяны.
     – Вы сказали: «взверяюсь»? Что это значит?
     – Это я из слова «зверь» сделал. Можно было б, конечно, сказать: «как зверь вгрызаюсь в работу». А я выразил это одним словом – «взверяюсь». Думая, так лучше… Спасибо тебе, детик, за учебу. Обнимаю тебя, родная, целую тебя – и люблю, люблю. Твой e'colier… Я часто думаю о тебе по ночам. И тогда я хожу по комнате и мысленно обращаюсь к тебе:

                – Уже второй. Должно быть, ты легла.
                А может быть, и у тебя такое.
                Я не спешу, и молниями телеграмм
                мне незачем тебя будить и беспокоить. 
 
      В  комнате появляется Эльбрехт. Маяковский поспешно заканчивает разговор.   
      – Ну, все, родная. До встречи в Париже, – говорит он и кладет
трубку.
      – Серьезный у меня к вам разговор, Владимир Владимирович. –Эльбрехт непринужденно откидывается на диване. – Но вижу, я не кстати. А то скажи;те, я могу зайти в другой раз.
      – Теперь чего уж. Говорите.
      – Речь пойдет о Татьяне Яковлевой.
      При этих словах Маяковский вскакивает.
      – Эту тему прошу руками не трогать. Личная жизнь потому и личная, что она касается только двоих, – обрывает он Эльбрехта.
      – Не скажи;те, Владимир Владимирович. Вы человек публичный, достояние Республики, так сказать. Ваша жизнь у всех на виду…
     – У вас есть женщина, которой не противно брать в руки ваши грязные носки?
     – Конечно, моя жена, Вера Ивановна.
     – А у меня нет такой женщины. Нет, понимаете!
     Маяковский быстро заходил по комнате. А Эльбрехт, подождав пока он успокоится, продолжил:
     – Знаете, что может случиться, если вы ее привезете? Я не хочу вас пугать, Владимир Владимирович. Вы большой поэт, гордость страны и все такое. Но вашу невесту попросту арестуют. А знаете, почему арестуют? Потому что перед законом у нас все равны. Знаменитый поэт и простой рабочий – все для него одинаковы.
     – Я привезу ее. Чего бы это мне не стоило. Хотя бы даже и на Алтай! А что? Вполне подходящее место для влюбленных. Татьяна будет работать инженерицей, а я… Я буду пасти коз.
     – Веселый вы человек, Владимир Владимирович. Вы и надо мной нередко подшучивали. Это ведь вы дали мне прозвище «Сноб». Я не обижаюсь: Сноб так Сноб. Но сейчас вы ничего не поняли. – Эльбрехт весь изогнулся к груди Маяковского и перешел на шепот. – Сейчас вам может помочь только один человек. – Товарищ Сталин! 
      Сказав это, Эльбрехт уходит. А Маяковский, как загнанный зверь, снова заходил по комнате, мучительно размышляя о положении, в котором он оказался.
      Голос Маяковского за кадром.
      – «Звоните Сталину!» Легко сказать! А что я ему скажу? Помогите жениться. Чепуха…  А привозить ее нельзя. Арестуют. Может быть, и меня заодно. Меня – первого поэта России?.. Всегда и во всем стремился быть первым. В литературе, в любви. Даже в бильярде и в картах хотел быть первым. А для чего?  Чего я добился? Даже жениться я не имею права. А может быть, вслед за Демьяном Бедным, в Кремль пролезть петушком? Написать поэму о Сталине – и вперед в их кремлевское счастье. Нет, не напишу. Не выношу над собой насилия. По собственной воле я что угодно сделаю. А под контролем –  ни за какие деньги!.. Подхалимы вслед за вождем на все лады повторяют лозунг: «Жить стало лучше, жить стало веселей». А как я откликнулся на этот лозунг?

                – В СССР от веселости
                стонут целые губернии и волости.

     Разве от веселья можно стонать? Конечно, здесь речь идет не о веселии, а о голоде.  А «веселость» – это оперение, ширма. Без оперения нельзя, не напечатают… Тем более без поддержки друзей.
     Подходит к телефону и решительно берет трубку. 
     – Лиля! Это я. Не бери в голову эту историю. Пара парижских стихов – это на три копейки лирической мелочи. Не более. В новой поэме все станет на свои места, в ней все будет снова посвящено моему Лилику.   
    
                П р о д о л ж е н и е  з а в т р а