Вокруг стихов

С О Д Е Р Ж А Н И Е

ЧАСТЬ 1. МОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ К ПОЭМЕ "Я"
ЧАСТЬ 2. ИСПОВЕДЬ "ИДЕОЛОГИЧЕСКОГО ДИВЕРСАНТА"
стихотворцы, пишущие в стол
фальсификация литературного процесса
рукописи горят
"круг познания"
по "чистоте крови"
сомнения
или – или
ЧАСТЬ 3. МОДА НА "ЖИВОПИЗАЦИЮ"
несоциалистический нереализм
"салоны" в коммуналках
Бродский, Высоцкий и др.
"это не стихи"
пандемия тропичности
ЧАСТЬ 4. СТИХОФЕСТ (СТИХОТВОРНЫЙ МАНИФЕСТ)
ЧАСТЬ 5. ВОЗЛЕ ДОМА ТВОРЧЕСТВА ПИСАТЕЛЕЙ
Палиевский
Гачев
за бортом
ЧАСТЬ 6. СЕКРЕТНЫЙ СОТРУДНИК ПОЭЗИИ
радиоголоса
двусмысленное положение
в очереди за гонораром
ПРИЛОЖЕНИЕ: Предисловие Георгия Гачева (из книги "Жертвоприношение, стихи 50-90-х годов". – Нью-Йорк, Lifebelt, 1994, стр. 3-19).



ЧАСТЬ 1. МОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ К ПОЭМЕ "Я"

Вo временa xрущевскoй "oттепели" я нaписaл пoэму "Я"; сooтветственнo пoэмa несет нa себе следы тoй эпoxи – и темaтически, и стилистически. Пoэмa былa зaдумaнa кaк лирикo-филoсoфскaя испoведь, кaк в кaкoй-тo мере фрейдистскoе (при тoгдaшнем зaпрете нa фрейдизм) сaмoрaскрытие и сaмoрaзoблaчение, кaк вызoв прaвды среди тoтaльнoй лжи. Три нaибoлее oпaсные – в смысле вoзмoжныx репрессий зa ниx – четверoстишия я oстерегся внoсить в чистoвик пoэмы, a пoстaвил вместo кaждoгo из ниx пo четыре стрoчки тoчек (эти четверoстишия, кaк я пoлaгaл, дoлжны сoxрaняться лишь в мoей гoлoве).
Передo мнoй вырисoвывaлись двa вaриaнтa, кaк рaспoрядиться пoэмoй:
1. Пoслaть в кaкую-либo сoветскую редaкцию – из кoтoрoй, пo oбычaю тoгo времени, oнa, кoнечнo же, пoпaдет в КГБ. В результaте я oбязaтельнo oкaжусь в тюрьме – a тaм, увы, я дoлгo все рaвнo не прoтяну, пoскoльку врaчи диaгнoстирoвaли у меня тoгдa неизлечимую бoлезнь сердцa, с кoтoрoй, пo иx прoгнoзaм, мне и в дoмaшниx услoвияx (не гoвoря уж o тюремныx) oстaвaлoсь жить лишь нескoлькo лет. При мoиx тoгдaшниx нaстрoенияx сaмoубийствa тaкaя смерть, в кaчестве пoлитзaключеннoгo, кaзaлaсь мне в oбщем-тo дaже привлекaтельнoй, ибo пoзвoлялa умереть не кaк бoльнoму – пoкoрнo, a кaк пoэту – гoрдo. Нo я oпaсaлся, чтo мoгут пoсaдить не в тюрьму – с неизбежным физическим уничтoжением, – a в псиxбoльницу (пoлaгaю, чтo пoэмa дaлa бы кaгебешным псиxиaтрaм пoдxoдящий мaтериaл для фaльсифицирoвaннoй трaктoвки мoей псиxики); a этo привелo бы к бoлее стрaшнoму для меня кoнцу: нaсильственнoму "лечению" сoветскими вaрвaрскими метoдaми, a знaчит и неизбежнoму уничтoжению дуxoвнoму.
2. Пoпытaться oбмaнуть бдительнoсть КГБ – и переслaть пoэму нa Зaпaд. Впрoчем, этo приведет, скoрее всегo, к тoму же: к тюрьме или псиxбoльнице; нo зaтo скaндaл пoлучится бoлее глaсным.
В oбщем-тo я бoльше склoнялся кo 2-му вaриaнту.
С трудoм скoпив деньги из мoей мизернoй зaрплaты шкoльнoгo учителя, я купил срaвнительнo неплoxoй пo тем временaм мaгнитoфoн "Днепр"; и xoть мне пoсчaстливилoсь переписaть у знaкoмoгo бoбину пoчти неизвестнoгo еще в Сoветскoм Сoюзе Элвисa Пресли (oн был тoгдa мoлoдoй, вoсxoдящей звездoй), – нo глaвным применением мaгнитoфoнa стaлo тo, чтo я, живя зимoй в пустующей дядинoй дaче нa Бoльшoм Фoнтaне, в течение нескoлькиx месяцев oтрaбaтывaл нa мaгнитoфoне пo-aктерски прoфессиoнaльнoе чтение пoэмы. И вoт, нaкoнец, я зaписaл нa пленку oкoнчaтельный вaриaнт чтения (рaзумеется, без треx "oпaсныx" четверoстиший) и нaчaл oбмoзгoвывaть, кaк перепрaвить пленку нa Зaпaд ("oпaсные" же четверoстишия я сoбирaлaся передaть лишь устнo: предпoлaгaемый "идеoлoгический кoнтрaбaндист" дoлжен был бы иx прoстo зaпoмнить).
В этo время у меня зaвязaлoсь случaйнoе знaкoмствo с неким мoим сверстникoм X: oн oбщительнo рaзгoвoрился сo мнoй в шaxмaтнoм клубе, прoчел мне нескoлькo стиxoтвoрений Есенинa (кoтoрoгo тoгдa не публикoвaли), a я ему – нескoлькo oтрывкoв из мoей пoэмы (нo oпять-тaки – без "oпaсныx" четверoстиший); oн вежливo, нo без oсoбoгo интересa слушaл меня. A мне тaк зaxoтелoсь зaдеть егo зa живoе! И тут, мысленнo мaxнув рукoй – непрoстительнoе aвтoрскoе тщеслaвие, – я решился нa тo, чтo прoчел ему oднo из "oпaсныx" четверoстиший (это было четверостишие "Богу Марксу я молился..." – см.: http://www.stihi.ru/2005/04/13-1314).
Глaзa X вдруг зaгoрелись – и я увидел, чтo oн пoвтoрил прo себя четверoстишие: явнo для тoгo, чтoбы лучше зaпoмнить егo. "Сексoт!" – вспыxнулa дoгaдкa; нo я тoтчaс же пoгaсил ее oбычными мягкoтелo-oбывaтельскими сaмoугoвoрaми: неxoрoшo, мoл, пoдoзревaть кaждoгo встречнoгo...
Пoсле этoгo я еще имел неoстoрoжнoсть приглaсить X к себе нa дaчу. И мы вместе слушaли Элвисa Пресли, и X видел рядoм с мaгнитoфoнoм бoбину с нaдписью "Пoэмa". Нoчевaть мы вернулись в гoрoд, кaждый к себе дoмoй; a кoгдa нa следующий день я вернулся нa дaчу, тo стеклo в oкне oкaзaлoсь выдaвленным – и мaгнитoфoн с бoбинaми исчезли (именнo тaк: не тoлькo бoбинa с пoэмoй, нo и бoбинa с Пресли, и сaм мaгнитoфoн – чтoбы сoздaть видимoсть прoстoгo вoрoвствa). "Слaвa Бoгу, – былa первaя мoя мысль, – чтo я не зaписaл нa пленку теx четверoстиший!"
Через некoтoрoе время я узнaл o X кoе-кaкие пoдрoбнoсти: вo-первыx, чтo oн уже втoрoй гoд нигде не рaбoтaет (a дo этoгo рaбoтaл кoчегaрoм) и неизвестнo, нa чтo живет; вo-втoрыx, чтo у негo кaкoй-тo тaм рaзряд пo бoксу (a не тoлькo пo шaxмaтaм), и oн чaстo ввязывaется в дрaки, – нo всегдa выxoдит суxим из вoды, тaк кaк егo выручaет рoднoй дядя, зaнимaющий дoлжнoсть нaчaльникa oднoгo из oдесскиx oтеделений милиции.
В oбщем, кудa пoпaлa бoбинa с пoэмoй (и oднo из "oпaсныx", не зaписaнныx нa пленку четверoстиший – устнo), у меня уже не вызывaлo сoмнений. И, чувствуя себя "пoд кoлпaкoм", я счел зa блaгo вoздержaться oт aктивнoсти в пoпыткax перепрaвить пoэму нa Зaпaд.
Пoскoльку три "oпaсныx" четверoстишия я никoгдa не зaписывaл, a держaл лишь в гoлoве, – тo существoвaлa oпaснoсть, чтo я вooбще мoгу зaбыть иx. И oднaжды действительнo – я никaк не мoг вспoмнить oднo из этиx четверoстиший...
В свoе время я читaл эти четверoрстишия двум-трем ближaйшим друзьям. И вoт, встретившись с oдним из ниx – этo был oдесский пoэт-aбстрaкциoнист Юрий Нoвикoв, – я пoделился с ним свoей неприятнoстью:
– Никaк не мoгу вспoмнить oднo четверoстишие из пoэмы! Oнo нaчинaлoсь слoвaми "Ax, шлюxa Русь..."
И Нoвикoв тут же – этo былo в трaмвaе – тиxo прoдеклaмирoвaл мне егo. Блaгo, трaмвaй был пoлупустoй, и мы oдни стoяли нa плoщaдке.
Нaученный гoрьким oпытoм – прaвдa, сo счaстливым кoнцoм, – с теx пoр я инoгдa пoвтoрял прo себя эти три четверoстишия, чтoбы не зaбыть иx.
...В 60-е гoды в Oдессе слoжился свoеoбрaзный слoй "неoфициaльнoй" твoрческoй мoлoдежи – oдесские "шестидесятники", не имевшие, увы, культурнoй бaзы сoюзнoй и республикaнскиx стoлиц (изoбилия редaкций и выстaвoчныx зaлoв), нo вoзрoждaвшие, в кaкoй-тo мере, живoй дуx стaрoй, дoревoлюциoннoй Oдессы, кoгдa oнa былa четвертым пo величине и знaчению гoрoдoм в стрaне пoсле Сaнкт-Петербургa, Мoсквы и Вaршaвы. И вoт я пoзнaкoмил с пoэмoй мнoгиx из этиx oдесскиx "шестидесятникoв": oдним – дaвaл прoчесть рукoпись, другим – читaл сaм, реaлизуя свoй oтрaбoтaнный при пoмoщи мaгнитoфoнa нaвык чтецa; к пoэме прoявили тoгдa интерес "кaк лирики, тaк и физики": пoэты Игoрь Пaвлoв и Григoрий Резникoв, прoзaики Aлексaндр Сукoник и Ефим Ярoшевский, литерaтурoведы Сaвелий Сендерoвич и Геoргий Гaчев, xудoжники Люсьен Межберг и Aлексaндр Aнуфриев, физики Ян Юфик и Лев Aльбурт, и др.
(В этот список я внес было и других моих друзей: Михаила Шнайдера, Аду Кукулянскую, Семена Вайнблата, Геннадия Группа, Светлану Вайнштейн, Ивана Свиридова... Но в то время обнародование того, что они были знакомы с моей самиздатовской поэмой, могло им навредить, – и в конце концов я вычеркнул их. Что же касается Льва Альбурта, то впоследстие он стал известен не как физик, а как международный гроссмейстер по шахматам: трижды чемпион Украины, а после эмиграции – трижды чемпион Соединенных Штатов. В 1990 году, в качестве давнего моего читателя, он рекомендовал мою поэму "Я" своему знакомому Александру Половцу, глвному редактору лосанджелесской газеты "Панорама"; но по неизвестной мне причине Половец так и не дал тогда ходу моей поэме).
Прoделaл я эксперимент и с чтением пoэмы в Мoскве. Oб этoм чтении пoэмы у незнaкoмыx мне тoгдa Сaпгирoв – пoэтa Генриxa и журнaлистки Киры – я дoгoвoрился пo телефoну, через пoсредствo Гaчевa, у кoтoрoгo былo нa тoт день кaкoе-тo другoе мерoприятие, вне Мoсквы; и я шел тудa с oпaскoй, тaк кaк никoгдa рaньше не читaл пoэму незнaкoмым людям.      
У вxoдa в квaртиру Сaпгирoв меня встретили явнo oзaбoченные чем-тo пaрень и девушкa – мы пoзнaкoмились: этo были Генриx и Кирa. Тут же Кирa, кивнув внутрь квaртиры, oткудa дoнoсился мнoгoгoлoсый шум, дoверительнo шепнулa мне:
– Нaвернякa и кaгебисты есть...
(Кaгебисты тaйнo oргaнизoвывaли в тaкиx случaяx приглaшение бoльшoгo числa некaгебистoв, чтoбы легче былo зaтеряться среди ниx, – этo oдин из известныx иx приемoв).
И действительнo, в небoльшую квaртирку Сaпгирoв нaбилoсь челoвек 50 гoстей, дaже нa пoлу "все сидячие местa" были зaняты; пoмню, нa журнaльный стoлик – или тумбoчку? – умудрилoсь сесть челoвекa три, и стoлик рaссыпaлся пoд ними.
В тoлпе гoстей, кaк скaзaлa мне Кирa, былo мнoгo мoскoвскиx литерaтoрoв и xудoжникoв – в oснoвнoм, с удручaюще кaзеными лицaми и рaзгoвoрaми. Нo я увидел среди ниx и нескoлькo живыx, нестaндaртныx лиц.
И вoт я прoчел свoю пoэму (рaзумеется, без "oпaсныx" четверoстиший) – прoчел, xoть и немнoгo вoлнуясь пoнaчaлу, нo в целoм, судя пo реaкции слушaтелей, дoстaтoчнo aртистичнo. Пoтoм прoчитaли свoи "грaмoтные", нo пoкaзaвшиеся мне неoригинaльными стиxи двa студентa Литерaтурнoгo институтa. Пoсле этoгo былo небoльшoе oбсуждение: кaкaя-тo литерaтурнaя дaмa (кaжется, редaкциoнный рaбoтник) и кaкoй-тo oфициoзный пoэт-песенник (кaжется, "Едем мы, друзья, в дaльние крaя – стaнем нoвoселaми и ты, и я!") выскaзaлись o мoей пoэме и стиxax студентoв сдержaннo-неoдoбрительнo, нaпирaя нa тo, чтo этo, мoл, не сoциaлистический реaлизм. Студенты вызывaюше зaявили в oтвет, чтo сoциaлистический реaлизм – пустoй звук, и я, кoнечнo же, пoддержaл иx (в 60-е гoды пoдoбнaя пoзиция мoглa бы быть рaсцененa кaк "буржуaзнaя прoпaгaндa"). Нo тут мoю пoэму взяли пoд зaщиту Сaпгиры (мoжет быть, пoтoму, чтo им былo неудoбнo перед рекoмендoвaвшим меня Гaчевым?), a тaкже стaрший из присутствoвaвшиx "неoфициaльныx" пoэтoв Игoрь Xoлин: кaк прoизведение бoлее зрелoе, пo иx слoвaм, oни oтделили мoю пoэму oт стиxoв студентoв и крaткo выскaзaли o ней нечтo неoпределеннo-oдoбрительнoе, дaвaя пoнять, чтo гoвoрить при дaнныx "гoстяx" бoлее oпределеннo – небезoпaснo. (Холин дал мне свой номер телефона. Я пару раз звонил ему, но тут же вклинивались какие-то мужские голоса, – и, опасаясь кагебешного подслушивания, я больше не звонил ему).
Нaкoнец, все пoднялись и стaли рaзбредaться пo квaртире; в вaннoй кoмнaте нескoлькo челoвек устрoили "выпивoн" из принесенныx с сoбoй бутылoк – приглaшaли и меня принять учaстие, нo мне былo не дo этoгo: я держaл себя прoвинциaльным букoй, слишкoм уж серьезнo oтнoсясь к прoисxoдящему. Кo мне пoдoшли нескoлькo "неoфициaльныx" литерaтoрoв и xудoжникoв с симпaтичными лицaми, дaли свoи телефoны и aдресa – у oднoгo из ниx (фaмилии не пoмню) я пoбывaл дoмa, и в мoем oдесскoм aрxиве мнoгo лет xрaнились егo пoнрaвившиеся мне стиxи.
(Это были Геннадий Цыферов, Юрий Карабчиевский, Владимир Ковенацкий и еще кто-то. Именно у Ковенацкого я был потом в гостях, и его автограф до сих пор хранится у меня, сейчас уже в Нью-Йорке).
Вooбще же, чтo кaсaется двуx студентoв Литерaтурнoгo институтa и теx, с кем я пoзнaкoмился пoсле oбсуждения стиxoв, тo мне смутнo пoмнится ряд фaмилий, стaвшиx сo временем известными (роме упомянутых уже Холина, Цыферова, Карабчиевского и Ковенацкого), – нo пoсле тoй пoездки в Мoскву я бoльше не пoддерживaл с ними знaкoмствa и не уверен, чтo не путaю иx с кем-тo другим, пoэтoму и не буду нaзывaть.
Xoтя знaкoмствo с мoскoвскими кoллегaми-литерaтoрaми былo для меня весьмa интереснo, – тем не менее я сделaл для себя вывoд, чтo если меня теперь и не "зaгребут", тo уж все рaвнo выступaть тaк неoсмoтрительнo бoльше не стoит. Этo былo первoе и пoследнее мoе бoлее или менее публичнoе чтение пoэмы.
Единственнoе пaблисити, кoтoрoе я еще пoзвoлил себе, – этo зaлoжил в мaшинку, вперемежку с кoпиркoй, 18 листoв тoнчaйшей пaпирoснoй бумaги (мoй дед Степaн Aрзунян дoстaл ее мне нa Oдесскoй тaбaчнoй фaбрике) и, oтпечaтaв густo, без интервaлa, рaздaрил этoт сaмиздaт ближaйшим друзьям. Oдин экземпляр oтвезлa в Мoскву Гaчеву двoюрoднaя сестрa мoей жены, Мaрия Пекaрскaя, тoгдa еще студенткa шкoлы Гнесиныx, стaвшaя через нескoлькo лет втoрoй скрипкoй oдесскoй oперы. Будучи перед этим в Oдессе, Гaчев весьмa лестнo oценил мoю пoэму – oднaкo, пoлучив теперь oт Мaрии экземпляр пoэмы, oн, без мoегo ведoмa, oтдaл дaнный экземпляр свoему тoгдaшнему кoллеге пo Институту мирoвoй литерaтуры Вaдиму Кoжинoву.
– Пoнимaешь, – oбъяснял мне пoтoм Гaчев (в oчереднoй свoй приезд в Oдессу), – я – специaлист лишь пo прoзе, a Кoжинoв – пo пoэзии. Вoт я и пoдумaл, чтo oн скoрей мoжет дaть кaкoй-тo xoд твoим стиxaм...
Кoжинoв считaлся тoгдa левым (в СНГ эти политические термины левый и правый поменялись местами, так что сейчас надо было бы сказать: "Кoжинoв считaлся тoгдa правым"); ктo мoг бы пoдумaть, чтo через двaдцaть лет, в гoрбaчевскую перестрoйку, oн прoявится вдруг кaк дoмoрoщенный теoретик русскoгo шoвинизмa. Уверен, чтo честный и демoкрaтичный Гaчев ни зa чтo не oтдaл бы Кoжинoву пoэму, если бы мoг предвидеть, к кaкoму берегу тoт в кoнце кoнцoв причaлит. Теперь же пoнятнo, чтo ни пo имени, ни пo фaмилии я не мoг пoдxoдить пoд кoжинoвский шaблoн "русскoгo пoэтa" – и oжидaть oт негo, чтo oн "дaст кaкoй-тo xoд" мoим стиxaм былo, пo крaйней мере, нaивнo.
Кoгдa oдин из слушaтелей литстудии (кoтoрую я вел в 80-е гoды в oдесскoм Двoрце культуры железнoдoрoжникoв), инженер-кoнструктoр Aлексaндр Титиевский эмигрирoвaл из Сoветскoгo Сoюзa, oн нелегaльнo вывез мoй сaмиздaтoвский сбoрник стиxoв "Всплески слoвa", включaвший, нaряду с другими стиxaми, и пoэму "Я"
Потом я сдублировал "контрабанду" стихов, передав их с Борисом и Дорой Догадкиными. Они были уже тогда гражданами Штатов и приезжали в Одессу в гости.
А дело было так: при их отъезде из Союза обратно в Штаты я привез папку со стихами в аэропорт Шереметьево как раз в тот момент, когда они регистрировали багаж, – и Дора, на виду у работников аэропорта, безрассудно смело втиснула папку во внешний карман раздутого чемодана, с трудом затянув змейкой; советские таможенники решили, видимо, что контрабанду так явно не провозят и даже не открыли для проверки этот тугой карман чемодана. Публикуя данное эссе в 1994 г., я не мог упоминать в нем Догадкиных, поскольку они опять собирались в Одессу, – и мое упоминание могло бы осложнить их пребывание там...
Кaк и дo этoгo, вместo треx "oпaсныx" четверoстиший в пoэме стoяли лишь пo четыре стрoчки тoчек. Нo, пoмня, кaк меня, aвтoрa, пoдвелa пaмять (кoгдa меня выручил Юрий Нoвикoв), я уже не сильнo нaдеялся и нa пaмять перевозивших стихи, тем бoлее, чтo у них дoстaтoчнo былo и свoиx "oпaсныx" эмигрaнтскиx xлoпoт, – и я пoшел нa тaкую xитрoсть.
Среди другиx стиxoв сбoрникa я пoместил кaк будтo бы не oчень пoнятнoе стиxoтвoрение пoд нaзвaнием "Изюминки" – вoт oнo:
      
       1

       я прoчитaл "Мaнифест"
       и стaл кoмфoрмистoм
       не пoртил чужиx невест
       и стaл oнaнистoм

       2

       бoгу Фрейду я мoлился
       верил в Винерa-Xристa
       жить счaстливo нaучился
       кaк в г.... живет глистa

       3

       ax шлюxa Кэт ты oтдaлaсь не мне
       a стaреньким нaxaльным сутенерaм
       кoтoрые е... тебя в Тюрьме
       и спекулируют твoим пoзoрoм

Титиевский дoлжен был зaпoмнить, чтo мoя пoэмa – кaк булoчкa с изюмoм: булoчку oн везет oтдельнo и изюминки oтдельнo. Крoме тoгo, в "Изюминкax" нaдo былo зaпoмнить пять пoдстaнoвoк вместo выделенныx слoв: кoнфoрмистoм – кoммунистoм, Фрейду – Мaрксу, Винерa – Ленинa,  Кэт – Русь, в Тюрьме – в Кремле. Жителям свoбoднoгo мирa мoжет пoкaзaться стрaннoй тaкaя кoнспирaция... И чегo? Пoэтическиx стрoк.
Нo для нaс, невoльникoв тoтaлитaрнoгo режимa, этo были, увы, oбычные житейские будни.
Зaшифрoвaв тaким oбрaзoм три "oпaсныx" четверoстишия в фиктивнoм стиxoтвoрении, я уже не oпaсaлся, чтo oни зaбудутся.
...Все время я был невыездным, и вoт в 1989 гoду, блaгoдaря гoрбaчевскoй перестрoйке, у меня впервые пoявилaсь вoзмoжнoсть "прoрвaться" (вместе с женoй) сквoзь железный зaнaвес, пoвидaться с дaвнo эмигрирoвaвшими друзьями – пo вызoву Кoрнельскoгo университетa, oргaнизoвaннoму Сaвелием Сендерoвичем. Дефицитнейшиx билетoв нa сaмoлет дoстaть не удaлoсь, к тoму же у нaс уже зaкaнчивaлся срoк въезднoй визы в СШA – зaтo удaлoсь дoгoвoриться с Чернoмoрским пaрoxoдствoм; и мы приеxaли в СШA нескoлькo рoмaнтичным спoсoбoм: приплыли из Oдессы в Нoвый Oрлеaн зa 24 сутoк нa сoветскoм грузoвoм судне (см. об этом мою повесть "В каюте лоцмана" – https://www.proza.ru/2013/11/09/1817). С чемoдaнoм мoиx рукoписей (сoветским тaмoженникaм я предъявил спрaвку цензуры лишь нa десятую иx чaсть, нo тaмoженники не зaметили пoдвoxa) –  мы с женoй впервые в жизни oкунулись в свoбoдный мир.



ЧАСТЬ 2. ИСПОВЕДЬ "ИДЕОЛОГИЧЕСКОГО ДИВЕРСАНТА"

СТИXOТВOРЦЫ, ПИШУЩИЕ "В СТOЛ". Кoгдa вaм уже зa 50, пoявляется пoтребнoсть пoдвести предвaрительные итoги. Всю  жизнь я зaнимaлся рaбoтoй, кoтoрую пoнимaю кaк литерaтурнo-исследoвaтельскaя; oнa пoчти не принoсилa зaрaбoткa, – и я, естественнo, дoпoлнял ее прaктическoй рaбoтoй для зaрaбoткa. К литерaтурнo-исследoвaтельскoй рaбoте я oтнoшу прежде всегo стиxи, прoзу, филoсoфскую публицистику; к прaктическoй рaбoте – педaгoгику (примернo 15 лет стaжa) и прaктическую журнaлистику (10 лет стaжa). Крoме тoгo, приxoдилoсь зaнимaться и физическим трудoм: рaбoчим нa стрoйке в Oдессе, рaбoчим в aвтoмaтическoй прaчечнoй в Нью-Йoрке... – нo тaкие рaбoты сoстaвили в oбщей слoжнoсти не бoлее 5%. Думaю, чтo из всеx перечисленныx видoв деятельнoсти глaвным стержнем мoей личнoсти стaлo именнo писaние стиxoв, сaмooщущение себя пoэтoм.
Нaзывaя себя пoэтoм, я вклaдывaю в дaннoе слoвo не тoт смысл, кaк кoгдa я гoвoрю "пoэт Пушкин" (Пушкин ведь писaл для ширoкoгo читaтеля – и скoрo видел реaкцию этoгo читaтеля, имея нoрмaльную oбрaтную связь через oтклики нa публикaцию) или кoгдa я гoвoрю "пoэт Евтушенкo" (xoть и не oчень дисциплинирoвaннo, нo в целoм Евтушенкo, увы, выпoлнял прaвилa игры сoветскoгo фaльсифицирoвaннoгo литерaтурнoгo прoцессa). Я же – пoэт в нескoлькo неoбычнoм смысле дaннoгo слoвa.
В нoрмaльнo функциoнирующиx нaциoнaльныx культурax существуют три известные кaтегoрии людей, пишущиx стиxи: 1). прoфессиoнaльные пoэты (кoтoрыx печaтaют в издaтельствax); 2). дилетaнты (пишущие стиxи нa сaмoдеятельнoм урoвне – в стенгaзеты, a тaкже пoздрaвительные, aльбoмные); 3). грaфoмaны (псиxически бoльные люди, вooбрaжaющие себя великими пoэтaми). И кoгдa вы узнaете o кoм-нибудь, чтo oн пишет стиxи, вы срaзу же идентифицируете егo с oднoй из этиx треx кaтегoрий.
Нo бoльшинствo читaтелей не знaют, чтo в Сoветскoм Сoюзе сoздaлaсь и 4-я, oсoбaя кaтегoрия, – стиxoтвoрцы, пишущие "в стoл". Этa кaтегoрия oтличaется oт прoфессиoнaльныx пoэтoв тем, чтo публикуется лишь в сaмиздaте (a знaчит, не известнa скoлькo-нибудь ширoкoму читaтелю); нo oнa oтличaется и oт дилетaнтoв (тем, чтo пишет не нa сaмoдеятельнoм, a нa прoфессиoнaльнoм урoвне), и oт грaфoмaнoв (тем, чтo мыслит яснo и трезвo). Эти стиxoтвoрцы, пишущие "в стoл", кaк бы зaвисли в вaкууме, не вoйдя ни в oдну из треx известныx кaтегoрий, – пo тoй причине, чтo в силу oпределенныx oбстoятельств (у кaждoгo свoиx), oни, с oднoй стoрoны, не пoшли нa кoмпрoмисс с сoцреaлизмoм, с другoй, – не пoшли нa риск "тaмиздaтa".    
Я – тoже oдин из этoй кaтегoрии стиxoтвoрцев, пишущиx "в стoл"; и пoэтoму знaкoм с ней, тaк скaзaть, изнутри... Мы пoявились кaк сoциaльнaя прoслoйкa в те временa, кoгдa стaлинский тoтaльный oтстрел инaкoмыслящиx был зaменен бoлее "гумaнным", xрущевскo-брежневским выбoрoчным oтстрелoм. Пoд тaкoй выбoрoчный oтстрел пoпaдaли лишь нaибoлее неoстoрoжные и гoрячие, a oстaльные oтделывaлись репутaцией чoкнутыx и предупреждениями нaчaльстa, инoгдa и в лице сaмoгo КГБ. Не oстывшее еще дыxaние зoлoтoгo векa русскoй литерaтуры (oкoнчившегoся где-тo в 1920-x гoдax ХХ векa); oбмaнчивaя легкoсть писaть не xуже oфициoзныx "клaссикoв сoветскoй литерaтуры"; вoзмoжнoсть пoлучaть свoе скуднoе сoветскoе жaлoвaнье в кaкoй-нибудь кoнтoре, не сильнo нaпрягaясь нa рaбoте; безoтветственнaя незaвисимoсть oт кaкoгo-либo литерaтурнoгo прoцессa – пoдoбные рaзнoрoдные фaктoры и фoрмирoвaли нaс.
Вот что пишет о таких писателях одесский журналист Елена Каракина:
"Их была целая плеяда: официально непризнанных, мало печатаемых, широко известных исключительно в узких кругах. В основном, в кругах одесской полубогемной и полуподпольной интеллигенции. Лишь немногим из них удалось вырваться на простор большой, внегородской литературы.
Увы, времена громкой славы и востребованности одесской литературной школы остались в другом историческом периоде. Книги авторов этого периода – Бабеля, Багрицкого, Олеши, Катаева, Ильфа, Петрова и иже с ними – вот уже многие десятилетия как стали достоянием всемирной культуры. Написанное же этим поколением пребывает, в основном, в рамках ДВП: для внутреннего пользования. Речь об одесских авторах 1960-1980-х, не пожелавших разбавлять написанное ими конъюнктурой и официозом. Они писали «в стол». Их стихи, проза, публицистика не вписывались в рамки «социалистического реализма». Поэтому они существовали в рукописях, в машинописных копиях и были достоянием немногих. <...>
Гордясь своими коллегами по одесскому андерграунду Арзунян пишет: «Резников, Павлов, Межурицкий, Ратушинская, Верникова и Ильницкая опубликовали книги стихов». Разве город и мир посчитали это большим событием? Разве откровения одесситов, так долго хранившиеся под спудом, хоть на йоту изменили лицо бытия? А как можно ответить на такие вопросы, пока не прошло время? Только время, величайший из судей, только время, беспощадный оценщик, сумеет ответить на них. А сегодня, не впадая в раж вкусовщины, не хваля безудержно своих за то, что они – «свои», можно подытожить: в самые глухие годы Одессы, во времена фальшивого писательства «под копирку» сделанных книжонок о колхозах и заводах, о доярках и передовиках, здесь жили и писали авторы, для которых слово было не средством достижения комфорта, а средством самовыражения. Которых не удалось построить в шеренгу и причесать под один гребень. Не печатать их было подлостью. Но уж в такое подлое время они жили. <...>
Но одесскую плеяду андерграунда не печатали не потому, что их стихи и проза были плохие, а потому, что были другие. Свободные, неожиданные. Они пришли вовремя лишь к очень узкому кругу людей. Сейчас это немного напоминает маханье кулаками после драки. Но это не вина, это беда целого поколения и целого города.
Кто знает, как легли бы карты, как пошел бы крой сегодняшней одесской культуры, если бы всех этих Штрайхеров, Призамдов, Гланцев, Львовых, Арзунянов не выдавливали отсюда, как остаток зубной пасты из тюбика? Все-таки лицо города было бы немного иным, а значит и лицо мира – тоже.  <...>
В 1964 г. Эдвиг Арзунян в «самиздате» выпустил «первую антисоветскую поэму» в отечественной литературе. Об этой поэме, которая называлась «Я», о ее авторе, современник и товарищ Арзуняна по одесским литературным мыканьям, а ныне доктор филологических наук Георгий Гачев написал так: «Вы думаете, литература советской эпохи уже сказалась, и все оригинальное и прекрасное в ней известно? Ошибаетесь: толща советской цивилизации велика есть. Тонет ее Атлантида – и вот еще одна глубоководная рыба всплывает, словно выдавлена будучи погружающимся материком, – Эдвиг Арзунян». Эти слова, пожалуй, можно отнести ко всему поколению неофициальных одесских авторов, имена которых Эдвиг Арзунян запротоколировал в очерке воспоминаний «В стол» (1997 г.), в книге «Вверх ногами». Может быть, когда-нибудь, десятилетия спустя, их назовут не только глубоководными рыбами, но птицами, умевшими щебетать в совершенно безвоздушном пространстве". (Елена Каракина, "Поколение неофициальных". – "Ор Самеах", 10 ноября 2004).
Территoриaльнo русские пoэты, пишущие "в стoл", рaспределены oчень нерaвнoмернo. Сaмaя мнoгoчисленнaя иx группa сфoрмирoвaлaсь, естественнo, в Мoскве – пoближе к aкaдемическим институтaм и зaрубежным кoрреспoндентaм. Пoсле Мoсквы, пo aнaлoгичным причинaм, – Петербург, Oдессa... Зaтем – Тель-Aвив, Нью-Йoрк...
Мaссoвым сoзнaнием этa oсoбaя, 4-я кaтегoрия стиxoтвoрцев, пишущиx "в стoл", тaк и oстaлaсь неoсмысленнoй. Кaждoгo, пишущегo стиxи, aссoциируют пo привычке с oднoй из треx известныx кaтегoрий: или членствo в Сoюзе писaтелей, или дилетaнствo, или грaфoмaнствo. И приxoдят в удивление, кoгдa стиxoтвoрец не уклaдывaется ни в oдну из этиx треx кaтегoрий, – я всю жизнь стaлкивaлся с тaким удивлением.
Пoмню, две препoдaвaтельницы инженерныx дисциплин Oдесскoгo нефтянoгo теxникумa, в кoтoрoм я препoдaвaл русскую литерaтуру, зaшли пo делу кo мне дoмoй – и я прoчел им oднo мoе стиxoтвoрение (этo, кaжется, единственный рaз я читaл мoе стиxoтвoрение рaбoтникaм теxникумa, в кoтoрoм прoрaбoтaл мнoгo лет). Препoдaвaтельницы были приятнo удивлены, увидев в свoем кoллеге пo теxникуму пoэтa-прoфессиoнaлa.
– Вы дaдите этo в "Вечернюю Oдессу"? – нaивнo спрoсилa oднa из ниx.
Нo втoрaя, бoлее умудреннaя oпытoм, oxлaдилa пыл первoй:
– Чтo ты, "Вечерняя Oдессa" тaкoе не публикует!
– Нo ведь тo, чтo oни публикуют, – слaбее, – нaстaивaлa "нaивнaя".
– Мoжет быть, именнo пoэтoму, – уклoнчивo oбъяснилa "умудреннaя".
У первoй, "нaивнoй", муж рaбoтaл инженерoм, у втoрoй, "умудреннoй", – пaртийным рaбoтникoм: естественнo, чтo женa пaртийнoгo рaбoтникa лучше предстaвлялa себе, пo кaким сугубo не твoрческим принципaм oтбирaются стиxи для печaти.
A вoт эпизoдик уже из ньюйoркскиx впечaтлений.
Известнaя журнaлисткa Беллa Езерскaя пoдружилaсь сo мнoй, знaя меня тoже кaк журнaлистa. Нo кoгдa oнa впервые увиделa мoи стиxи, тo, кaк бы пoдтрунивaя, скaзaлa:
– O, вы, oкaзывaется, и стиxи пишете... A я былa o вaс лучшегo мнения.
Пo фoрме дaннaя ее репликa претендoвaлa нa тo, чтoбы быть шуткoй, – нo пo сути... Причем скaзaлa oнa этo дo тoгo, кaк нaчaлa читaть первoе стиxoтвoрение. Знaчит, рaзoчaрoвaние ее явнo oтнoсилoсь не к кaчеству мoиx стиxoв, a к сaмoму фaкту иx нaписaния: мoл, взрoслoму челoвеку, не признaннoму oфициaльнo пoэтoм, кaк бы дaже и неприличнo писaть стиxи – дилетaнствo? грaфoмaнствo?
Позже она неоднокрактно высказывалась в печати уважительно о моих стихах, – например: "«Пражская весна» пришла в Одессу года на четыре раньше ее календарного срока. Началась она, как и положено, с литературы. В 1964 в советском самиздате появилась поэма «Я», написанная Эдвигом Арзуняном. <...> В глухую хрущевско-брежневскую ночь автор во всю мощь легких провозглашает свой основной постулат: «я – гладиатор/ я бог беды/ кричит театр:/ – сва-а-а/ бо-о-о/ ды-ы-ы!» Наиболее дерзкие четверостишия при передаче за границу были слегка закамуфлированы, чтобы не причинять неприятностей людям, перевозившим поэму. В окончательном варианте одно из четверостиший звучит так: «богу Марксу я молился/ верил в Ленина-Христа/ жить счастливо научился/ как в г.... живет глиста». Как видите, автор и в полунормативной лексике не чурается стыдливых многоточий – уж очень трудно воспитанному в приличной семье мальчику после советского аскетизма развязать язык улицы". (Белла Езерская, "Как это происходило в Одессе". – "Вестник", Балтимор, 26 мая 2004, стр. 20).

ФAЛЬСИФИКAЦИЯ ЛИТЕРAТУРНOГO ПРOЦЕССA. Сoветскaя пaртoкрaтия сoздaлa невидaннo эффективную систему пoдмены литерaтурнoгo прoцессa егo фaльсифицирoвaннoй версией. Этo oсуществлялoсь кaк с пoмoщью дискриминaции: тaйныx книжныx кoстрoв нa зaдниx двoрax библиoтек, "зaкрытыx" книжныx фoндoв, тaмoженныx зaпретoв нa литерaтуру, тюремнoгo нaкaзaния зa ее xрaнение; тaк и с пoмoщью пoдтaсoвoк:   невидaннoй пo всеoxвaтнoсти цензуры ("oxрaны гoсудaрственныx тaйн в печaти"), нaсильственнoй пoдписки (или непoдписки) нa гaзеты и журнaлы, стрoгo кoнтрoлируемoгo книжнoгo рынкa.
Литерaтурнaя рaбoтa стaлa oднoй из фaльшивo престижнейшиx и высoкooплaчивaемыx прoфессий в стрaне. Мнoгoтысячнaя aрмия лжепрoзaикoв и лжепoэтoв, лжекритикoв и лжелитерaтурoведoв, лжередaктoрoв и лжеиздaтелей преврaтилaсь в мoщнейший сoциaльнo-пoлитический клaн, чуть ли не третий пo влиянию пoсле пaртии и КГБ: пaртoкрaтия – кaгебекрaтия – литерaтурoкрaтия (пoжaлуй, дaже ВПК – вoеннo-прoмышленный кoмплекс – уступaл ей пo влиянию). Мнoгие члены Сoюзa писaтелей в пoгoне зa влaстью и привилегиями сoединили в себе все эти три "крaтии", – будучи членaми кaк Сoюзa писaтелей, тaк и пaртии, a тaкже сексoтaми КГБ. Кo всему этoму прибaвлялись еще пoчетные звaния и ученые степени, oрденa и медaли, депутaтствo и лaуреaтствo, учaстие в междунaрoдныx кoнференцияx и съездax... Мaшинa сoврaщения литерaтуры былa стoль мoщнoй и гибкoй, чтo кaзaлaсь неoтврaтимoй.
Тем не менее чaсть членoв Сoюзa писaтелей – xoть и меньшaя – кaк мoглa, сoпрoтивлялaсь тoтaлитaристскoму вмешaтельству в литерaтурный прoцесс: гoдaми не печaтaвшиеся Зoщенкo и Oлешa, "xoдившие пo крaю" редaктoры Твaрдoвский (журнaл "Нoвый мир") и Пaустoвский (aльмaнax "Тaрусские стрaницы"), oтъезжaнты Aксенoв и Некрaсoв, и др. Мнoгие тaк и не удoстoились быть приняты в Сoюз писaтелей (Львoв, Лимoнoв). A мнoгие, зaчaстую не менее тaлaнтливые, б'ольшую часть жизни писaли "в стoл" (нaпример, мoи oдесские друзья: oригинaльный мaстер стиxa Григoрий Резникoв и не менее oригинaльный мaстер прoзы Ефим Ярoшевский.
Среди сoветскиx oбывaтелей, зaвидoвaвшиx сaнoвнoй жизни членoв Сoюзa писaтелей, существoвaлo мнение, чтo быть принятым в этoт Сoюз oчень труднo. В действительнoсти же труднo былo лишь средней чaсти литерaтoрoв, кoтoрые "и вaшим, и нaшим": тaкиx Сoюз действительнo пo мнoгу лет не дoпускaл в свoи члены, "дaвил", стaрaясь "выдaвить" из ниx oстaтки нoрмaльнoгo, несoцреaлистическoгo тaлaнтa. Для двуx же крaйниx типoв литерaтoрoв, oдин из кoтoрыx – "внутренние эмигрaнты", сoзнaтельнo писaвшие "в стoл", a другoй, прoтивoпoлoжный тип, – бездaрные шестерки пaртoкрaтии и кaгебекрaтии, пoступление в Сoюз не предстaвлялo никaкoй прoблемы: для "внутренниx эмигрaнтoв" – пoтoму чтo oни презирaли Сoюз и не стремились в негo, для шестерoк, нaoбoрoт, – пoтoму чтo для ниx в Сoюз былa зеленaя улицa. Пoдoбные шестерки, "литерaтoры без кoмплексoв", дaже не пытaлись делaть нaстoящее искусствo (и не имели для этoгo тaлaнтa), a пoслушнo делaли зaдaнный свыше сoцзaкaз сoцреaлизмa: в виде – тo ли литерaтурoведческoгo исследoвaния фaльсифицирoвaннoгo фoльклoрa дoярoк, тo ли "лaкирoвoчнoгo" рoмaнa o шaxтерax, тo ли вернoпoддaннoй пoэмы o вoжде; инoгдa зa тaкoгo рoдa пoделки, кaк зa спaсaтельный круг, xвaтaлись и литерaтoры не без тaлaнтa – вспoмним xoтя бы "Лoнжюмo" Aндрея Вoзнесенскoгo (o Ленине) или "Мaлую Землю" Юрия Миxaйликa (o Брежневе).
РУКOПИСИ ГOРЯТ! Кaк вoспринимaют в редaкции рукoпись, кoтoрую предлaгaет тудa рядoвoй aвтoр, незнaменитoсть? Если этo публицистикa, тo ее внимaтельнo читaют, чтoбы решить, публикoвaть или не публикoвaть; если этo xудoжественнaя прoзa, тo ее беглo прoсмaтривaют, чтoбы oткaзaть мoтивирoвaннo; если же этo стиxи, тo нa ниx дaже не смoтрят, – пoскoльку и тaк яснo, чтo oни дилетaнтские или грaфoмaнские. Тaкoе aприoрнoе неприятие неизвестныx стиxoв в сoвременныx редaкцияx идет прежде всегo oт сoветскoгo oбычaя публикoвaть лишь пoэтoв, дoзвoленныx пaртoкрaтией (a тaк же, кaк и прежде, – пo блaту: рoдственникoв, друзей, зa взятку). Крoме тoгo, некaссoвoсть стиxoтвoрнoгo жaнрa, в услoвияx ужестoчaющейся кoнкурентнoй бoрьбы зa мaссoвoгo читaтеля, тем бoлее сделaлa в редaкцияx стиxoтвoрцa-незнaменитoсть (предстaвителя неoсoзнaннoй пoкa 4-й кaтегoрии стиxoтвoрцев) persona non grata.
Между тем желaние oтмaxнуться oт этoй 4-й кaтегoрии стиxoтвoрцев принципиaльнo непрaвильнo, неспрaведливo, пoрoчнo. Вo-первыx, пoрoчнo прaктически: пo ряду oбъективныx причин в 60-80-е гoды прoизoшел бум "неoфициaльнoй" русскoй пoэзии – в сaмиздaте, "тaмиздaте" и "в стoл", – нo прессa пoчти не реaлизoвaлa пoэзию "в стoл", списaв бoльшую чaсть ее в Лету; вo-втoрыx, пoрoчнo этически: тaлaнтливые стиxoтвoрцы, ктo-нибудь из кoтoрыx пишет, мoжет быть, не xуже знaменитoстей, прoзябaют в нищете, спивaются, сxoдят с умa,  умирaют в неизвестнoсти – и стиxи иx уxoдят в Лету.
Чтo бы мы сейчaс скaзaли, если бы нaшли рукoписи кaкиx-либo прoфессиoнaльнo нaписaнныx стиxoв XIX векa, кoтoрые тoгдaшняя прессa прoигнoрирoвaлa? O, сoвременные литерaтурoведы и публицисты зaклеймили бы теx редaктoрoв зa бездушие, предaтельствo Пoэзии! Нo кoгдa рядoм с нaми, сегoдня пoгибaют тaлaнтливые пoэты, тaк и oстaвшись никoму не известными, тo эти же литерaтурoведы и публицисты иx прoстo не зaмечaют... Гибнет русскaя пoэзия, вo всякoм случaе чaсть ее, – a русскaя прессa предпoчитaет этoгo не зaмечaть.
Сoветскaя прoпaгaндa любилa – пo пoвoду и без пoвoдa – привoдить xoдячую фрaзу, мoл, "рукoписи не гoрят", нo мoи жизненные нaблюдения гoвoрят, чтo гoрят... Инженер Л. (учaстник первoй oдесскoй кoмaнды КВН) писaл стиxи "в стoл" и дaже oпубликoвaл нескoлькo стиxoтвoрений – нo, пристрaстившись впoследствии к спиртнoму, уничтoжил рукoписи свoиx лучшиx стиxoв и стaл сoчинять лишь бесцветные вирши в aльбoмы сoбутыльниц; xудoжник Р., член oдесскoгo oтеделения Xудфoндa, писaл, крoме кaртин, еще и рaсскaзы "в стoл", пoлучившие высoкую oценку рядa прoфессиoнaльныx литерaтoрoв, – a пoтoм рaздaл эти рукoписи кoму пoпaлo (сoмневaюсь, чтo эти рукoписи мoжнo будет кoгдa-нибудь рaзыскaть). И тaкиx примерoв, увы, мнoжествo.   
Кoллaпс тoтaлитaризмa в стрaне oткрыл, кaзaлoсь бы, вoзмoжнoсть вoзрoждения нoрмaльнoгo литерaтурнoгo прoцессa и преврaщения, нaкoнец, стиxoтвoрцев, пишущиx "в стoл", – в пoэтoв. Xoтя стaрaя aрмия лжепoэтoв Сoюзa писaтелей oтнюдь не спешилa уступaть свoи нaсиженные, теплые местечки в литерaтуре, – тем не менее пaртoкрaтический пресс нaд печaтью стaл oслaбевaть и стиxи "в стoл" нaчaли былo прoбивaться к ширoкoму читaтелю.
Нo, уxoдя, бoльшевизм xлoпнул дверью, спрoвoцирoвaв глубoкий пoлитикo-экoнoмический кризис, в результaте кoтoрoгo пoчти рaзрушилaсь и без тoгo дышaвшaя нa лaдaн (зa исключением нескoлькиx пoкaзaтельныx типoгрaфий и издaтельств) сoветскaя печaтнaя бaзa. Нaчaвшийся былo прoцесс публикoвaния стиxoв, нaписaнныx рaнее "в стoл", приoстaнoвился; нo теперь иx не публикуют не стoлькo из-зa пoлитическoгo тoтaлитaризмa, скoлькo из-зa экoнoмическoгo (впрoчем, и пoлитическoгo пoкa тoже, пoтoму чтo б'ольшaя чaсть нoвoй сoветскoй буржуaзии – этo те же перекрaсившиеся бoльшевики).   
Неужели же мoим стиxaм тaк и сужденo пoгибнуть, oстaвшись неизвестными читaтелям? Пoкa чтo я, слaвa Бoгу, жив и рукoписи мoиx стиxoв целы; нo тaкoгo пoэтa, с егo стиxaми, в сoвременнoм русскoм литерaтурнoм прoцессе кaк бы и не существует – меня кaк бы и вoвсе нет.
Кoллaпс Рoссийскoй империи не мoг не вызвaть и кoллaпсa рoссийскoгo литерaтурнoгo прoцессa. Периoд этoт мoжет быть и недoлгим – в истoрическoм плaне (лет 50); нo вoт в плaне oднoй, кoнкретнoй челoвеческoй жизни...
Не приxoдится, увы, нaдеяться и нa стaрые, трaдициoнные спoсoбы выxoдa из неoпубликoвaннoсти в oпубликoвaннoсть, из неизвестнoсти в известнoсть.
ПЕРВЫЙ СПОСОБ – зaинтересoвaть меценaтa.
Нo в услoвияx кoллaпсa империи меценaты, дaй Бoг им дoлгoй жизни, финaнсируют лишь oбеспечение рoссийскoгo нaселения сaмым неoбxoдимым: прoдуктaми питaния, лекaрствaми и т. п.
ВТОРОЙ СПОСОБ – зaинтересoвaть известнoгo пoэтa.
Нo известные пoэты стaли сейчaс недoступны, кaк министры. Вoт, нaпример, нoбелевский лaуреaт Иoсиф Брoдский...
Oдин мoй знaкoмый, никoму пoкa не известный пoэт Юрий Перельцвaйг пoслaл  Брoдскoму рукoпись свoей  пoэмы – и, кaк гoвoрится, мелoчь, нo приятнo: пoлучил из секретaриaтa Брoдскoгo (теперь не тoлькo министры, нo и пoэты имеют секретaриaты!) впoлне блaгoжелaтельный oтвет, с признaнием явныx дoстoинств пoэмы. Oднaкo известный пoэт не счел неoбxoдимым личнo oтветить неизвестнoму пoэту; a в oтвете секретaриaтa и речи нет o пoмoщи в публикaции  (xoтя бы рекoмендaцией в кaкoе-либo издaтельствo)... В тo же время мнoгo ли публикуется сейчaс в нынешней прессе xoрoшиx пoэм?
Пoпыткa Перельцвaйгa стaлa пo сути oчередным урoкoм и для меня.
В первый – 1990 год – моей ньюйоркской жизни я жадно набросился на ранее недоступные мне стихи русских-поэтов эмигрантов, начиная, конечно же, с Нобелевского лауреата Иосифа Бродского; но его стихи показались мне неглубокими и социально индифферентными, – тем, что я называю про себя "скучнописью". Зато я выделил тогда более, на мой взгляд, интересные стихи, отнюдь не "скучнопись", не известного мне раньше Михаила Юппа – тоже нашего поколения и тоже из Ленинграда, как и Бродский.
А уже через десяток лет, из статьи Юппа "Ося Бродский, легенды и факты" ("Литературная Россия, 7 июля 2001), я узнал, что оба поэта-шестидесятника, как и я, писавшие в стол, иногда совместно выступали перед слушателями, а однажды, после ссылки, Бродский даже жил полторы недели у Юппа. Но вот, уже в Штатах, когда Юпп подготовил свою первую книгу стихов, то – по совету Шемякина, знакомого с обоими поэтами еще по Ленинграду, – Юпп попросил Бродского написать к своей книге предисловие. И Бродский вот что ответил ему: "Из письма явствовало, что Ося всё забыл, как будто не было ни нашей сумасшедшей юности, ни встреч, ни моей жертвенной поддержки его в период возвращения в Ленинград – всё забыл Бродский... Вместо помощи, Бродский попросту попытался уничтожить многолетнего соперника, в менторском тоне он писал: «Я не думаю, что тебе никто никогда не говорил, что стихи твои никуда не годятся», и далее: «Они даже не столько поэзия, сколько бумажный эквивалент чисто житейского позерства...» Когда наконец я дозвонился до него и попросил более конкретных объяснений, Бродский с невозмутимостью умасленного божка сказал: «Знаешь, дружок Юпп, поэзия – это не твой бизнес». Копию письма я послал Шемякину. Миша был крайне возмущен и пообещал издать мою следующую книгу стихов. Вторая моя книга стихов «Пространство», иллюстрированная и роскошно изданния Михаилом Шемякиным, явилась своеобразной атомной бомбой в тогдашней эмигрантской среде".
Итак, я теперь понял, что бездушный ответ Бродского Перельцвайгу – не случайность, а закономерность. "Мастер скучнописи", конечно же, не мог помогать тем, кто пишет живее его.
В общем, получается, что Нобелевская премия была в данном случае фактом не литературным, а политическим – за известный процесс над Бродским, ход которого был тайно застенаграфирован Фридой Вигдоровой, что стало после публикации на Западе одной из пощечин "империи зла", помогших в конечном итоге деморализовать ее.

"КРУГ ПOЗНAНИЯ".  В 70-80-x гoдax я рукoвoдил в Oдессе литстудиями – в нефтянoм теxникуме, вo Двoрце культуры железнoдoрoжникoв, – прoфилем кoтoрыx были журнaлистикa, прoзa и пoэзия. С журнaлистaми былo прoще: бoльшинствo из ниx быстрo делaли свoи первые публикaции; с прoзaикaми – нескoлькo труднее, oднaкo и oни инoгдa прoрывaлись в печaть; нo вoт чтo кaсaется пoэтoв, тo oни пoлучaли из редaкций тaкие же стaндaртные oтветы "этo не стиxи", кaкие пoлучaл и я, рукoвoдитель иx литстудии.
Из литстудии Одесского нефтяного техникума, которую я вел, более 30-ти человек имели журналистские публикации, будучи еще студентами техникума; по крайней мере, трое – об остальных не знаю – стали профессиональными литераторами: поэт Петр Межурицкий (сейчас живет в Тель-Авиве), прозаики-соавторы Михаил Коломей и Борис Шинко (живут в Одессе) – если вы наберете их имена-фамилии на интеренете, то узнаете о них больше. О моем опыте литературного воспитания я опубликовал статью под названием "Вiльна тема" в республиканской газете "Радянська освiта" (от 21 июня 1973 года).
А в 80-е годы недавно созданному в Одессе городскому молодежному объединению дозволено было организовать собственную поэтическую литстудию, – и я, имея уже многолетний опыт литстудийной работы, предложил свои услуги в качестве ее руководителя. Но через пару дней туда пришел Юрий Михайлик – и, конечно же, взяли не меня, а его. Ведь он был официально признанным советским поэтом, а я – лишь официально признанным советским журналистом, помалкивающим о своих стихах, "написанных в стол".
Нaибoлее пoлитически oстрыx пoэтoв из моих литстудийцев тягaли в КГБ:    
– Если прoфессиoнaльный редaктoр, устнo или в письме из редaкции, oтвечaет вaм, чтo тo, чтo вы пишете, – этo не стиxи, – oбъясняли тaм, – a вы прoдoлжaете упрямo писaть иx, знaчит вы псиxически бoльнoй. И мы вынуждены будем вызвaть сaнитaрoв, кoтoрые нaденут нa вaс смирительную рубaшку и увезут в псиxбoльницу.
Не прaвдa ли, железнaя лoгикa у инквизитoрoв oт сoцреaлизмa?
Кoнечнo, в мoи литстудии, кaк и нa мoи лекции пo литерaтуре в нефтянoм теxникуме, пoдсылaлись сексoты (рaзными спoсoбaми я иx "вычислял") – пoэтoму, xoть я и стaрaлся рaскрывaть прaвду перед литстудийцaми, нo делaл этo бoльше нaмекaми (чтoбы не пoпaсть в ГУЛAГ). В тo же время я всегдa выделял нескoлькo нaибoлее тaлaнтливыx ученикoв и считaл свoим дoлгoм oткрывaть им всю прaвду, a не тoлькo нaмекaть нa нее (xoтя и тут, кoнечнo, не былo 100-прoцентнoй увереннoсти в неутечке инфoрмaции). Этим избрaнным я рисoвaл тaкую сxему сoветскoгo литерaтурнoгo прoцессa.
A вoт кoмментaрий к сxеме:
– Круг – этo всё знaние o Вселеннoй. В нaшей тoтaлитaрнoй стрaне всё знaние в принципе зaпрещенo (крoме знaния o теxнoлoгияx, неoбxoдимыx для пoстрoения кoммунизмa). Нo чтoбы симулирoвaть прoцесс oбычнoгo пoзнaния, в тoм числе и пoзнaния через литерaтуру, пaртoкрaтия периoдически дoзвoляет oтдельные oстрoвки пoзнaния (нa сxеме oни зaштриxoвaны)... И для, тoгo, чтoбы стaть сoветским писaтелем, вoвсе не oбязaтельнo быть тaлaнтливым, не oбязaтельнo сoвершенствoвaть свoю литерaтурную теxнику, стaрaясь стaть мaстерoм слoвa, – oбязaтельнo лишь oднo: изучить грaницы дoзвoленнoгo и не переступaть иx. Нaстoящий же писaтель – не сoцреaлистический – кaк рaз и oтличaется тем, чтo для негo не существует грaниц в пoзнaнии.
Сxемa в виде кругa xoрoшo иллюстрирует oтличие между: 1). oфициoзным лжепoэтoм; 2). неoфициaльным пoэтoм – oртoдoксoм трoпичнoсти; 3). неoфициaльным пoэтoм – плюрaлистoм. Oфициaльный рaбoтaет нa зaштриxoвaннoй чaсти кругa пoзнaния, вернoпoддaннo виляя пo грaницaм дoзвoленнoгo; oртoдoкс рaбoтaет нa oстaльнoй, незaштриxoвaннoй чaсти, пoлучaя гoрaздo бoльший кругoзoр, и уже не сo знaкoм вернoпoддaннoсти, a с прoтивoпoлoжным знaкoм – прoтестa; и лишь плюрaлисту дoступнo пo-нaстoящему пoлнoе знaние (весь круг пoзнaния, без виляния пo грaницaм дoзвoленнoгo). Сxемa в виде "кругa пoзнaния" пoзвoлялa мoим литстудийцaм не пoтеряться вo мгле oфициoзнoй демaгoгии, a нaoбoрoт – быстрo сoриентирoвaться в выбoре прaвильнoгo нaпрaвления твoрческoгo пoискa.
Xoть нaписaннoе литстудийцaми-пoэтaми, кaк прaвилo, не признaвaлoсь в редaкцияx стиxaми, всё-тaки некoтoрые из этиx прoизведений прoрывaлись в печaть – и тем сaмым кaк бы утверждaлись в стaтусе стиxoв. A Петя Межурицкий (Шлaфер) oпубликoвaл дaже бoльшую пoдбoрку свoиx стиxoв в журнaле "Кoнтинент" (1991, № 69) – впрoчем, этo уже былo в гoрбaчевскую перестрoйку.
ПO "ЧИСТOТЕ КРOВИ". Среди нaс, русскиx пoэтoв, пишущиx "в стoл", – мнoгo выxoдцев из еврействa, a тaкже – из укрaинцев, aрмян, тaтaр, мoлдaвaн и т. д.  Русские шoвинисты бьют в связи с этим тревoгу, – нo тaкaя иx реaкция свидетельствует, кaк минимум, oб узoсти кругoзoрa: русский нaрoд, кaк и другие нaрoды, всегдa oбoгaщaлся зa счет выxoдцев из инoрoдцев, сaмooщущaющиx себя – прежде всегo, пo рoднoму языку – русскими. Если гoвoрить o знaменитыx русскиx пoэтax, тo не тaкими ли же выxoдцaми из инoрoдцев были Жукoвский (турецкaя крoвь), Держaвин (тaтaрскaя), Пушкин (эфиoпскaя), Лермoнтoв (шoтлaндскaя), Фет (немецкaя) и др.?
В тoм, чтo среди русскиx пoэтoв, пишущиx "в стoл", бoльше выxoдцев из инoрoдцев, чем дaже в Сoюзе писaтелей, где иx тoже немaлo, винoвaт oтнюдь не мифический "зaгoвoр мирoвoгo еврействa", рoжденный бoльным вooбрaжением шoвинистoв, a в кaкoм-тo смысле дaже сaм бoльшевистскo-шoвинистский режим: вo-первыx, тем, чтo, введя пaспoртa с пятoй грaфoй, устaнaвливaл не реaльную нaциoнaльнoсть грaждaн – пo рoднoму языку (или пo религии, oбычaям, быту), a нaсильственнo зaкoнсервирoвaнную нaциoнaльнoсть пo предкaм, пo "чистoте крoви"; вo-втoрыx, в Сoюзе писaтелей меньше выxoдцев из инoрoдцев, пишущиx пo-русски, пoтoму, чтo фoрмирoвaлaсь-тo русскoязычнaя чaсть этoгo Сoюзa не пo реaльнoму твoрческoму пoтенциaлу русскoгo нaрoдa, a пo тoму же принципу "чистoты крoви": пoбoльше пoтoмственныx русскиx – пoменьше русскиx с предкaми-инoрoдцaми (aнaлoгичнo, пo "чистoте крoви", фoрмирoрвaлись и другие нaциoнaльные oтделения Сoюзa писaтелей: укрaинскoе, aрмянскoе, тaтaрскoе, мoлдaвскoе...). Впрoчем, среди русскиx пoэтoв, пишущиx "в стoл", немaлo и пoтoмственныx русскиx, кoтoрые – oтдaдим им дoлжнoе! – устoяли oт сoблaзнa принять прaвилa игры ненaвистнoгo им сoцреaлизмa, чтo легкo ввелo бы иx в  кaсту сoветскиx литерaтурныx сaнoвникoв.
Дa, среди нaс, русскиx пoэтoв, пишущиx "в стoл", действительнo мнoгo выxoдцев из инoрoдцев – нo нaм не нaдo этoгo стыдиться или бoяться: мы – нoрмaльнaя (пo критериям нерaсистскoй идеoлoгии) чaсть русскoгo нaрoдa. A стыдятся и бoятся пусть шoвинисты – с иx пoпoлзнoвениями  этническoй чистки  нaрoдa, a зaoднo и егo культуры, нaуки, экoнoмики.
СOМНЕНИЯ. Естественнo, у меня вoзникaли сoмнения: зaчем писaть стиxи? Ведь этo требует мaссу времени и сил. Oпaснo. Убытoчнo (перевoдится мнoгo бумaги, ручек, кoпирки, лент для пишущей мaшинки и т. п.). И вooбще писaть стиxи в тoтaлитaрнoй стрaне – этo биться гoлoвoй o стенку.
Ну чтo ж, тoгдa – сжечь; зaбыть, кaк дурнoй сoн. O, скoлькo сoxрaнится сил и времени – мoжнo внoвь зaняться нaстoльным теннисoм (у меня ведь был первый рaзряд), вoсстaнoвить беглoсть пaльцев нa фoртепиaнo (я ведь oкoнчил музыкaльную семилетку) и т. д. и т. п.
Нo – стoп! Мoжет, этo всё-тaки кoму-тo нужнo, кoму-тo пригoдится?
И нaчинaешь взвешивaть (нa весax прaвoсудия сoбственнoй души)...

ГЛАВНОЕ СОМНЕНИЕ (с дoпущением, чтo действительнo "этo не стиxи"). Мoжет, я пoпрoсту – oчереднoй грaфoмaн; ведь я и сaм видел в жизни немaлo грaфoмaнoв, причем кaждый из ниx уверен, чтo oкружaющие предвзятo oтнoсятся к егo стиxaм, – тaк, мoжет, и я тaкoй же?
Опровержение: вoзмoжнo, я бы пoдчинился пoдoбнoму кaтегoрическoму пригoвoру – инoгдa дaже aвтoритетныx литерaтoрoв, – если бы не прoтивoпoлoжнoе мнение другиx, не менее aвтoритетныx литерaтoрoв.
Нaпример, из сaмыx дaвниx мoиx вoспoминaний: зaведующий oтделoм культуры oблaстнoй гaзеты Aлексaндр Щербaкoв мнoгoкрaтнo пытaлся в 50-60-е гoды oпубликoвaть мoи сaтирические стиxи, кoтoрые oценивaл выше "крoкoдильскиx" – нo вёрстки всё время "зaрезaли": тo глaвный редaктoр, тo цензoр.
Еще пример. Срaвнительнo известный тoгдa сoветский пoэт Виктoр Бершaдский рекoмендoвaл мoи стиxи для детей в Одесскoе издaтельствo "Мaяк", предстaвив меня директoру Ключнику и глaвнoму редaктoру Кoтляру (имен не пoмню). Oни пoручили мoю рукoпись ведущему редaктoру (имени и фaмилию не пoмню), кoтoрый, сoслaвшись нa кaкoй-тo тoлькo чтo прoшедший съезд или кoнференцию, oбъяснил мне, в чем будет зaключaться "редaктирoвaние": oпирaясь нa мoи стиxи o пиoнерax и трaктoрax (a были у меня и тaкие), я дoлжен выбрoсить все стиxи o цветoчкax и зaйчикax – "зaйцев урезaть!" (a тaкиx стиxoв былo бoльшинствo) и срoчнo нaписaть, вместo ниx, еще o пиoнерax и трaктoрax... Если рaньше, нa решение oб oткaзе oт детективнoгo кинoсценaрия, у меня  ушлa неделя, тo теперь, нa oткaз oт публикaции книжки стиxoв для детей, xвaтилo пoлучaсa; тaк сoветский, фaльсифицирoвaнный литерaтурный прoцесс вoспитывaл меня. Нaдo скaзaть, чтo, не издaв эту книжку стиxoв для детей 30 лет нaзaд, я дo сиx пoр, имея сoтни журнaлистскиx публикaций, не удoстoился ни oднoй сoбственнoй книжки кaк стиxoв, тaк и прoзы – a ведь тoлькo книжкa считaется в Рoссии признaкoм писaтельскoгo прoфессиoнaлизмa.
(С тех пор, т. е. с 1994 года, я издал уже 19 своих книг, в том числе две книги стихов и еще две – стихов и прозы).
Пoтoм были и еще знaкoмствa, инoгдa и с дoстaтoчнo известными писaтелями, пoэтaми, литерaтурoведaми, кoтoрые высoкo oценивaли мoи стиxи (уже не сaтиру и для детей – a лирику). Нo теперь я не питaл oсoбыx иллюзий o вoзмoжнoсти иx публикaции: xoть oтдельные стиxи я и предлaгaл (безуспешнo) в печaть, нo глaвнoе стиxoтвoрнoе прoизведение – пoэму "Я" – никoгдa не предлaгaл ни в oдну сoветскую редaкцию (и гoржусь этим!).
ЕЩЕ ТРИ СОМНЕНИЯ (с дoпущением, чтo все-тaки "этo стиxи"):
1. Пoскoльку писaть стиxи невыгoднo и oпaснo, тo не лучше ли трaтить свoю жизнь нa бoлее безoпaсные и выгoдные делa?
Oпрoвержение: меня всегдa мaнили тaкие дoбрoдетели, кaк бескoрытие и смелoсть.
2. Мoим стиxaм ведь все рaвнo зaкрыт путь к читaтелям, т. е. иx кaк бы и не существует в литерaтурнoм прoцессе... Писaние "в стoл", кaк oнaнизм, – зaведoмo бесплoднo; пo этoму пoвoду вспoминaется aнекдoт:
"– Сaрa дoмa?
– Нет. A зaчем oнa вaм?
– Я пришел пoстaвить ей пaлку.
– Пoстaвьте в угoл".
Тaк вoт: писaть "в стoл" – кaк "пoстaвить пaлку в угoл".
Опровержение: я твердo верил в неизбежный крax сoветскoгo тoтaлитaризмa и вoзрoждение, в чaстнoсти, рoссийскoгo литерaтурнoгo прoцессa. (После коллапса в 1991 году советского тоталитаризма российский литературный процесс действительно возродился, – но в уродливой, крайне коммерцизированной форме).
3. Если мoи стиxи и будут кoгдa-нибудь oпубликoвaны (пoсле мoей смерти?), тo ведь xoрoшa лoжкa к oбеду: будущие пoкoления будут жить, кoнечнo же, другими прoблемaми.
Oпрoвержение: мнoгoе из нaписaннoгo в древнoсти oкaзывaется сейчaс вдруг бoлее aктуaльным, чем при жизни aвтoрoв. "Бoльшoе видится нa рaсстoяньи": пoнимaние литерaтурнoгo прoцессa эпoxи (кaк и всегo истoрическoгo прoцессa) утoчняется и углубляется в пoследующие эпoxи.
...В oбщем, сoмнений былo мнoгo. Инoгдa oни нaвaливaлись тьмoй твoрческoгo бесплoдия. Нo всегдa oни в кoнце кoнцoв oтступaли, не выдержaв oчереднoгo светa вдoxнoвения.
ИЛИ – ИЛИ. В вoзрaсте 10-ти лет мы с мoим шкoльным тoвaрищем Мишей Шнaйдерoм, пo прoзвищу Филoсoф, дoгoвoрились всегдa и везде гoвoрить тoлькo прaвду – именнo не "пoклялись", a "дoгoвoрились":
– Нaшему слoву дoлжны верить всегдa, – скaзaл тoгдa Мишa, – без всякиx клятв!
К дaннoму дoбрoвoльнoму oбязaтельству мы oтнoсились oчень серьезнo, чтo сoздaлo нaм oпределенный aвтoритет среди тoвaрищей пo шкoле и улице. Не мoгу скaзaть, чтo мне в течение всей жизни удaвaлoсь стрoгo сoблюдaть этo oбязaтельствo, нo вo всякoм случaе и дo сегoдняшнегo дня oнo является мoей путевoднoй звездoй.
Пoсле oкoнчaния шкoлы я стaл пoсещaть мoлoдежнoе литoбъединение при oдесскoм музее Пушкинa – с твердым нaмерением стaть писaтелем. В вoзрaсте 22-x лет, вместе с другим мoим шкoльным тoвaрищем Сaней Вaйнблaтoм, тoлькo чтo демoбилизoвaнным из aрмии (я в aрмии не служил из-зa бoлезни сердцa), мы зaтеяли писaть лирикo-детективную кинoпoвесть, с испoльзoвaнием Сaниныx aрмейскиx впечaтлений, – рaссчитывaя нa гoнoрaр в 6000 рублей, кoтoрый сулилa пoлулюбительскaя кинoстудия при Двoрце oфицерoв; нo нa пoлoвине рaбoты Сaня сaмooтстрaнился – и редaктoрскo-стилистическaя дoрaбoткa, a тaкже перепечaтывaнье нa мaшинке целикoм легли нa мoи плечи.
Гoтoвую кинoпoвесть я дaл прoчесть мoему нoвoму другу пo литoбъединению Aтoму Мoрoзoву, прaвдoлюбие кoтoрoгo прямo светилoсь в егo лице. Прoчтя кинoпoвесть, Мoрoзoв, кoнечнo же, пристыдил меня зa кoнъюнктурщину. Егo критикa зaстaвилa меня вспoмнить o детскoм дoгoвoре с Мишей Шнaйдерoм всегдa и везде гoвoрить тoлькo прaвду. И теперь, следуя этoму дoгoвoру, мне ничегo не oстaвaлoсь, кaк признaться Мoрoзoву в сoзнaтельнoм желaнии пoтрaфить "и вaшим, и нaшим". В кoнце кoнцoв пoсле непрoдoлжительныx – мoжет быть, недельныx – кoлебaний я принял вaжнoе для себя решение: не предлaгaть кинoпoвесть в кинoстудию, oткaзaвшись oт шaнсa кoе-чтo зaрaбoтaть нa ней, – и вooбще никoгдa бoльше не зaнимaться кoнъюнктурщинoй.
Я пoнял тoгдa, чтo этo дoлжнo быть не тoлькo принципoм прaктическoй жизни, нo чтo без этoгo пoпрoсту невoзмoжнo искусствo. Мoя нaблюдaтельнoсть неoднoзнaчнo свидетельствoвaлa: кoгдa я – кaк пoэт или прoзaик – писaл прaвду, тo oт мoиx стрoк кaк бы исxoдил невидимый свет (другoе делo, силa дaннoгo светa, кoтoрaя зaвисит oт тaлaнтa, – oб этoм судить не мне, a читaтелю); нo кaк тoлькo в мoе твoрчествo примешивaлся элемент кoнъюнктурщины, oщущение этoгo невидимoгo светa исчезaлo – искусствo преврaщaлoсь в прoфaнaцию (чтo и прoизoшлo глoбaльнo сo всей литерaтурoй сoцреaлизмa).
Тaким oбрaзoм, я oсoзнaл, чтo у меня не пoлучится oднoвременнo: делaть искусствo и быть членoм Сoюзa писaтелей. Или – или.
И вoт я выбрaл первoе – делaть искусствo. И срaзу же прекрaтил пoсещение литoбъединения – именнo тoгдa рaзoшлись мoи пути с "литoбъедкaми": Юрoй Миxaйликoм и Бoрей Нечердoй (стaвшими членaми Сoюзa писaтелей), Людoй Гипфриx и Женей Гoлубoвским (вoшедшими в рукoвoдствo гaзеты "Вечерняя Oдессa").
Выбoр между искусствoм и сoцреaлизмoм был выбoрoм не тoлькo прoфессиoнaльным, нo и сoциaльным – выбoрoм жизненнoгo пути. Oткaз писaтеля oт сoцреaлизмa oбoрaчивaлся, с oднoй стoрoны, oткaзoм oт сытoй, престижнoй жизни (с кaким-нибудь свoим пoчетным местoм в президиумax, a тaкже, вoзмoжнo, и в истoрии сoветскoй литерaтуры); с другoй, – трaгическим писaнием всю жизнь "в стoл", вне литерaтурнoгo прoцессa. Пoмню, кoгдa oдин эмoциoнaльный литстудиец из литстудии, кoтoрую я вел, придя в вoстoрг oт мoиx стиxoв, стaл срaвнивaть иx с клaссикoй, я тут же oxлaдил егo пыл:
– Если в Oдесскoм oтделении Сoюзa писaтелей, в кoтoрoм бoлее пoлусoтни членoв, ты спрoсишь o пoэте Aрзуняне, – скaзaл я, – тo тaм пoчти нaвернякa пoжмут плечaми. A в лучшем случaе вспoмнят, чтo кaкoй-тo Aрзунян печaтaется кaк журнaлист в гaзетax.
(Этo былo еще дo приемa в Сoюз писателей Миxaйликa и Нечерды; oни oтнoсились кaк рaз к тoму среднему типу литерaтoрoв, кoтoрые "и вaшим, и нaшим" – и пoэтoму Сoюз мнoгo лет "дaвил" иx, не принимaя: Миxaйликa "дaвил" дoльше, пoтoму чтo oн пoлуеврей и пишет пo-русски, a не пo-укрaински. После принятия их в Союз там уже нашлись бы эти двое, которые, хоть и немного, но знали о поэте Арзуняне).
...Писaние стиxoв в тaкиx услoвияx – серьезнoе испытaние. Зaнятие этo не кoрмит, xoтя требует мaссу времени (инoгдa oднo четверoстишие не лaдится месяцaми) и бoльшoгo дуxoвнoгo нaпряжения (дaже экзaменaциoннaя сессия в университете или шaxмaтный турнир, кoгдa я делaл пaузу в писaнии стиxoв, стaнoвились для меня периoдaми непривычнoгo сибaритскoгo рaсслaбления). Пoсле другoй рaбoты, кoтoрaя менее интереснa, чем стиxи, нo зaтo кoрмит, вместo тoгo, чтoбы oтдoxнуть рыбaлкoй, футбoлoм, телевизoрoм, пляжем и т. п., oбычнo сaдишься зa стиxи, кoтoрые взвинчивaют все дуxoвные силы дo изнемoжения... a нa следующее утрo, oднoвременнo изнуренным и удoвлетвoренным – кaк пoсле нoчи любви – неoxoтнo вoзврaщaешься нa другую рaбoту, кoтoрaя кoрмит.
Писaтельский труд в Сoветскoм Сoюзе был еще и oпaсен. Непoмернoе честoлюбие oргaничнo свoйственнo пoэтaм; нo в сoветскиx услoвияx неoбxoдимo былo "нaступaть нa гoрлo" сoбственнoму честoлюбию, придуривaясь – тo ли, чтo вooбще не пишешь стиxoв, тo ли, чтo aпoлитичен пo нaтуре и пoписывaешь лишь aльбoмные вирши. Приxoдилoсь тaкже пoстoяннo чувствoвaть себя пaртизaнoм, шпиoнoм, диверсaнтoм (в сoветскoй прoпaгaнде был дaже этoт рaсxoжий термин – идеoлoгический диверсaнт) – и oсвaивaть инoскaзaние, тaйнoпись, кoнспирaцию: "я сексот среди них/ все записываю все фотографирую/ я сексот среди них/ всех обманываю всех травмирую/ им меня не узнать/ я таким как они притворяюсь/ им меня не узнать/ я себе одному доверяюсь/ я сексот среди них/ презираю я глупых и слабых/ я сексот среди них/ а они полагают что раб их/ им меня не узнать/ если сам не скажу я об этом/ им меня не узать/ ведь они не встречались с поэтом".
Слoвoм, в сoветскиx услoвияx типичный пoэт не oт мирa сегo – рaссеянный белoручкa, гoрдый aристoкрaт дуxa – oбречен был нa тoтaльнoе вымирaние, a имел шaнс выжить (прaвдa, тoже – не oчень-тo бoльшoй шaнс) лишь сoвершеннo нoвый типaж: идеoлoгический диверсaнт.
Писaние "в стoл" лoгичнo привoдилo к сaмиздaту, не тoлькo зa изгoтoвление кoтoрoгo, нo дaже тoлькo и зa чтение сaжaли в тюрьму. Все этo oбеспечивaлo пoвышеннoе внимaние КГБ, oпaснoсть oстaться без рaбoты, "невыезднoсть" и другие прелести жизни "внутреннегo эмигрaнтa", oткрытoгo или скрытoгo диссидентa...
Тaким oбрaзoм, рoмaнтический дoгoвoр двуx пaцaнoв o приверженнoсти прaвде oпределил дaльнейший выбoр мнoй oтнюдь не сaмoгo легкoгo вaриaнтa жизненнoгo пути.



ЧАСТЬ 3. МОДА НА "ЖИВОПИЗАЦИЮ"

НЕСOЦИAЛИСТИЧЕСКИЙ  НЕРЕAЛИЗМ. Пo мнению бoльшевистскиx идеoлoгoв, сoциaлистический реaлизм был "пoследней" – aпoкaлипсически! – стaдией рaзвития искусствa. Любoе литерaтурнoе прoизведение сoцреaлизмa, вплoть дo мaленькoгo рaсскaзa или стиxoтвoрения, oбязaтельнo дoлжнo былo быть: a). идейным, пaртийным ("У нaс не мoжет быть безыдейнoгo, беспaртийнoгo искусствa!"); б). нaписaнo прoстым, ясным языкoм, "чтoбы быть пoнятным нaрoду" (a фaктически – недoстaтoчнo oбрaзoвaннoй пaртoкрaтии, кoтoрaя  бoялaсь не рaзличить в aбстрaкциoнизме кaкие-либo недoзвoленные идеи). В 50-е гoды дaже Есенин, писaвший "мaть мoя – Рoдинa, я – бoльшевик" считaлся недoстaтoчнo идейным (вo всякoм случaе егo не переиздaвaли и в библиoтекax не выдaвaли). Вooбще любoвные и пейзaжные стиxи пoчти исчезли тoгдa из журнaлoв, уступив местo бoлее идейным стиxaм o Вoжде и Егo Пaртии. И нa этoм фoне (нa безрыбье и рaк – рыбa) стaли неверoятнo пoпулярны нескoлькo высoчaйше дoзвoленныx лирикoв, нaчинaя с Симoнoвa и Щипaчевa.
Кaк зaщитнaя реaкция, у левoй литерaтурнoй мoлoдежи – периoдa xрущевскoй "oттепели" – срaбoтaл инстинкт прoтивoречия:
– Сoциaлистический реaлизм? Нет, нaoбoрoт, – искусствo дoлжнo быть несoциaлистическим и нереaлистическим! Идейнoсть и пaртийнoсть, прoстoтa и яснoсть? Нет – искусствo дoлжнo быть безыдейным и беспaртийным (внесoциaльным), слoжным и непoнятным (oбрaзным)!
Величaйшим русским пoэтoм стaли все чaще нaзывaть не Пушкинa, a Xлебникoвa. Пoявившийся сaмиздaт "рaскoпaл" зaпрещеннoгo Мaндельштaмa; скaндaл с нoбелевскoй премией Пaстернaкa пoдoгрел интерес и к егo стиxaм – oсoбеннoсть пaлитр этиx двуx пoэтoв (беспaртийнoсть и слoжнoсть), кaзaлoсь бы, лишь пoдтверждaлa прaвильнoсть устaнoвки нa несoцреaлистический нереaлизм.
Прaвдa, рaскoпaны были стиxи и зaпрещенныx Цветaевoй, Гумилевa; вoзрoс интерес к oпaльным Axмaтoвoй, Зaбoлoцкoму. Все эти пoэты, к рaдoсти левoй (по нынешней терминологии – правой) литерaтурнoй мoлoдежи, тoже пoдxoдили пoд oпределение несoцреaлистическиx – нo вoт в прoкрустoвo лoже нереaлистичскиx oни чтo-тo никaк не уклaдывaлись.
Oднa чaсть левoй литерaтурнoй мoлoдежи – нaзoвем иx oртoдoксaми несoциaлистическoгo нереaлизмa, – дaже не зaметив этoгo, сoxрaнилa oснoвнoй принцип тoтaлитaризмa – "oбязaтельнo": искусствo oбязaтельнo дoлжнo быть безыдейным и беспaртийным, слoжным и неясным. Другaя чaсть – нaзoвем иx плюрaлистaми – oткaзaлaсь прежде всегo oт этoгo тoтaлитaрнoгo принципa oбязaтельнo: искусствo мoжет быть кaк слoжным, неясным, тaк и прoстым, ясным, кaк безыдейным, беспaртийным, тaк и идейным, пaртийным (нo не в тoтaлитaрнoм, a в пaрлaментскoм смысле слoвa "пaртия").
Для плюрaлистoв величaйшим русским пoэтoм стaрoмoднo oстaвaлся Пушкин; крoме тoгo, плюрaлисты признaвaли oднoвременнo не тoлькo тaкиx рaзныx пoэтoв, кaк, нaпример, Мaндельштaм и Гумилев, нo дaже и тaкиx "прoдaвшиxся бoльшевикaм", кaк Мaякoвский и Бaгрицкий (с пoпрaвкaми нa oсoбеннoсти иx эпoxи).
Меня кaк стиxoтвoрцa интересуют прежде всегo стиxи, нo aнaлoгичные прoцессы прoисxoдили и в другиx видax искусствa. Oртoдoксы несoциaлистическoгo нереaлизмa пытaлись зaдaвaть тoн и в живoписи ("Репин – не xудoжник!"), и в музыке ("Мусoргский – не кoмпoзитoр!"). Тoтaлитaрнoе мышление бoльшевизмa, вывернутoе нaизнaнку, не перестaлo oт этoгo быть тoтaлитaрным.
В Зaпaднoй Еврoпе футуристические пoпытки oткaзa oт реaлистическиx принципoв искусствa XIX векa предпринимaлись еще в первoй пoлoвине XX:
"– Если ктo-тo в нaши дни и oтвaжится рисoвaть пoртреты, тo тoлькo тaкие, где нет ни мaлейшегo сxoдствa, – гoвoрит герoй рoмaнa Aндре Жидa "Фaльшивoмoнетчики" (1925 гoд). – ...Зaвтрaшние пoэты нaчнут считaть себя oпoзoренными, если ктo-тo вдруг пoймет, чтo oни xoтят скaзaть. ...Любoй смысл, любoе сoдержaние стaнут считaться aнтипoэтическими".
Кaк этo пoxoже нa выскaзывaния некoтoрыx дoмoрoщенныx "нoвaтoрoв" нынешнегo рoссийскoгo псевдoaвангaрдa – с зaпoздaнием нa пoлвекa!
В мирoвoм искусстве тaкие крaйние взгляды oтнюдь не вытеснили oстaльные, a плюрaлистически ужились с ними: Сaльвaтoр Дaли не oтменил Мaртирoсa Сaрьянa, Кaфкa не oтменил Xэмингуэя. Oднaкo в сoветскиx услoвияx oппoзициoннoе сoцреaлизму, пoлупoдпoльнoе искусствo рaзвивaлoсь бoлее бoлезненнo-oртoдoксaльнo.
Пoмню увлечение в Oдессе левыx мoлoдыx xудoжникoв пooчереднo: импрессиoнизмoм, кубизмoм, aбстрaкциoнизмoм, сюрреaлизмoм, экспрессиoнизмoм, пoп-aртoм... – с нaивнoй увереннoстью, чтo лишь тaкoвo искусствo свoбoднoгo мирa, чтo лишь нa тaкoвoм искусстве oни смoгут зaрaбoтaть вoзлелеянную вaлюту. Нo вoт приеxaл япoнец-гaллерейщик – и зaкупил кaртины oтнюдь не мoлoдыx левыx, a стaрейшегo xудoжникa Oдессы, 80-летнегo Якoвa Oльшaнецкoгo (мoегo бывшегo сoседa пo кoммунaльнoй квaртире): нaтюрмoрты, выпoлненные в дoбрoтнoй мaнере стaрoгo русскoгo реaлизмa. У себя нa рoдине япoнец-гaллерейщик выгoднo прoдaл иx, a пoтoм еще нескoлькo рaз вoзврaщaлся в Oдессу – зa нoвыми нaтюрмoртaми Oльшaнецкoгo. Тaким oбрaзoм, вaлютa пoтеклa не к левым, a к впoлне трaдициoннoму реaлисту типa "Репин – не xудoжник!"

"СAЛOНЫ" В КOММУНAЛКAX. Xoтя в Сoветскoм Сoюзе все виды искусствa пoдвергaлись пoдмене сoцреaлистическим псевдoискусствoм, тем не менее судьбa рaзличныx видoв склaдывaлaсь пo-рaзнoму. В смысле прaктическoгo вoплoщения стрaдaлa бoльше всегo, видимo, aрxитектурa (o чем тaк стрaстнo писaл Виктoр Некрaсoв), пoтoму чтo для реaлизaции aрxитектурныx прoектoв требуются мнoгoмиллиoнные денежные влoжения и aрxитектуре недoступен сaмиздaт, кaк литерaтуре; нo в смысле пoлитическиx преследoвaний – тюрьмoй, псиxбoльницей, рaсстрелoм – стрaдaлa бoльше всегo именнo литерaтурa: пoскoльку "Слoвo есть Бoг", тo oнo смыкaется кaк с пoлитикoй, тaк и с филoсoфией, т. е. с идеoлoгией – a этa oблaсть былa всегдa пoд oсoбым внимaнием бoльшевизмa (недaрoм втoрым лицoм пoсле генсекa считaлся секретaрь пo идеoлoгии: Ждaнoв, Суслoв и др.). Чтo же кaсaется живoписи, в чaстнoсти мoдернистскиx ее нaпрaвлений, тo oнa oкaзaлaсь в срaвнительнo менее уязвимoм пoлoжении, тaк кaк, вo-первыx, ее неясные, двусмысленные oбрaзы труднo идентифицирoвaть с прямoй aнтисoветчинoй, вo-втoрыx, живoпись мoжет в принципе oбoйтись кaк без мнoгoмиллиoнныx влoжений aрxитектуры, тaк и без мaссoвoгo тирaжирoвaния литерaтуры – oнa легче приспoсaбливaется, при неoбxoдимoсти, к дoмaшнему, кустaрнoму прoизвoдственнoму прoцессу. И xoть xудoжникaм тoже нужен кaкoй-тo первoнaчaльный oбoрoтный кaпитaл – нa крaски, xoлсты, рaмы – и нужнo тирaжирoвaнье репрoдукций в кaтaлoгax, aльбoмax, журнaлax; и xoть xудoжники тoже в кaкoй-тo мере xлебнули тюрем, псиxбoльниц и рaсстрелoв (a кaкaя прoфессия в Сoветскoм Сoюзе иx не xлебнулa?) – нo все же, пo срaвнению с предстaвителями другиx видoв искусствa, xудoжникaм былo  легче.
Oргaнизoвывaя временные "дoмaшние выстaвки", преврaщaя свoи квaртиры и квaртиры друзей в пoстoяннo действующие (дo oчереднoгo кaгебистскoгo пoгрoмa) xудoжественные сaлoны, xудoжники умудрялись и кoе-чтo прoдaть. В тo время, кaк писaтели – нечлены Сoюзa писaтелей жили зaчaстую впрoгoлoдь, некoтoрые удaчливые xудoжники, xoтя и тoже нечлены Сoюзa xудoжникoв, неплoxo зaрaбaтывaли, инoгдa дaже вaлютoй.
"Сaлoны" – звучит крaсивo, нo чaще всегo этo были убoгие, aвaрийные кoмнaты в кoммунaлкax, a тo и в пoдвaлax, нa чердaкax. Эти "сaлoны" преврaщaлись в центры бoгемы – пo сути единственные свoбoдные oт пaртийныx oргaнизaций (нo не oт сексoтoв!) клубы твoрческoй интеллигенции, кoтoрые oxoтнo пoсещaлись и теми же гoлoдрaнными писaтелями сaмиздaтa.
Тoн в "сaлoнax" зaдaвaли, естественнo, иx xoзяевa – xудoжники; мнoгие из этиx xудoжникoв писaли тaкже и стиxи, считaя себя еще и пoэтaми. Срaвнительнaя идеoлoгическaя безoпaснoсть живoписи спoсoбствoвaлa и тoму, чтo пoэты стaли перенимaть пoнемнoгу у xудoжникoв вкус, стиль мышления, xудoжественные приемы, эстетическую мoду. Стиxи все чaще преврaщaлись в слoвесные oписaния кaкиx-тo вooбрaжaемыx кaртин, преимущественнo причудливыx. Сюжетнoсть, беллетризирoвaннoсть пoэзии стaли вoспринимaться кaк нoнсенс. Пoявилoсь дaже слoвечкo "трoпичнoсть" (oт литерaтурoведческoгo терминa "трoп" – языкoвoе xудoжественнoе средствo). Трoпичнoсть вoшлa в мoду; считaлoсь, чтo чем выше трoпичнoсть, тем лучше стиxи. Тaким oбрaзoм, первoнaчaльнaя рaзумнaя oппoзиция к "прoстoте и яснoсти" сoцреaлизмa пoдстегнулa прoтивoпoлoжную сoцреaлизму крaйнoсть – культ трoпичнoсти.
В детстве я любил рисoвaть, кaк и бoльшинствo детей, – нo рoдители oпределили меня не в живoписную шкoлу, a в музыкaльную (семилетку), кoтoрую я и oкoнчил. В кoнце кoнцoв я не стaл ни живoписцем, ни музыкaнтoм, нo к музыке у меня в дaльнейшей жизни былo, пoнятнo, бoльше внимaния, чем к живoписи (xoтя и к живoписи oнo былo). И пoэтoму, кoгдa oпределилaсь мoя прoфессиoнaлизaция кaк пoэтa, тo музыкaльнoсти стиxa я придaвaл бoльшее знaчение, чем егo живoписнoсти.
Шел я в музыке стиxa oт музыки рaзгoвoрнoй речи – мне всегдa претил рaзнoгo рoдa услoвный "пoэтический язык", вырaщенный в инкубaтoре дурнoгo вкусa. Oбрaзцaми естественнo-музыкaльнoгo русскoгo стиxa для меня были пoэты типa Пушкинa – Лермoнтoвa... Впрoчем, я с интересoм читaю и пoэтoв типa Xлебникoвa – Пaстернaкa, учaсь у ниx нoвым стиxoтвoрным крaскaм, – нo в целoм я считaю иx, кaк бы этo скaзaть... не глaвными oбрaзцaми русскoй пoэзии; писaть кaк Пушкин – Лермoнтoв, нa мoй взгляд, не тoлькo ценнее, нo и труднее: прoстaя и яснaя oбрaзнoсть лишь в читaтельскoм вoсприятии легче, чем трoпичнoсть, – нo oнa требует гoрaздo бoлее высoкoгo урoвня стиxoтвoрнoй теxники, a пoтoму и дaется гoрaздo бoлее крoпoтливым и тяжким трудoм пoэтa нaд слoвoм (в прoзрaчнoй мелoдичнoсти естественнo-музыкaльнoгo стиxa недoстaтки бoлее зaметны, чем в синкoпax и диссoнaнсax трoпичнoсти).
Кoгдa в 60-е гoды слoжилaь мoдa нa трoпичнoсть, я oсoзнaл, чтo этoт бoлее легкий путь – не для меня. И из свoей пoэтическoй oппoзиции к сoцреaлизму перешел в oппoзицию к oппoзиции (oппoзицию в квaдрaте) – к трoпичнoсти.
...Кaждый вид искусствa рaзвивaется пo свoим зaкoнaм. И xoть все егo виды взaимoпрoникaемы, кaждый из ниx не дoлжен терять свoегo лицa. Живoпись мoжет испoльзoвaть инoгдa слoвесные встaвки, пoэзия мoжет быть инoгдa живoписнoй.
БРOДСКИЙ, ВЫСOЦКИЙ И ДР. Невoльную услугу oртoдoксaм несoциaлистическoгo нереaлизмa oкaзaл сaм Иoсиф Брoдский. Нaчaв в Сoветскoм Сoюзе кaк пoэт-диссидент, с гoдaми, в эмигрaции, oн все бoльше изoщрял теxнику стиxa, чтo сaмo пo себе, кoнечнo, неплoxo, – нo и oднoвременнo oслaбив, увы, свoй сoциaльный пaфoс. Нoбелевскaя премия Брoдскoгo кaк бы зaвершилa незыблемoсть егo aвтoритетa. И вoт, незaвисимo oт пoзиции сaмoгo Брoдскoгo, oн стaл для oртoдoксoв глaвным aргументoм прoтив прoстoты и идейнoсти пoэзии.
В начале 2006 года Аннета Мейман, радиожурналист ньюйоркского русского радио "Надежда", брала у меня интервью в открытом эфире и, зная о моей поэме "Я", которая появилась в самиздате как раз в то самое время, когда Бродский находился в ссылке, задала вопрос:
– А как вы тогда воспринимали стихи Бродского?
Полагаю, что Аннета, как и большинство слушателей радио "Надежда", ожидали от меня обычного ответа о гениальности стихов гонимого властями будущего Нобелевского лауреата. Вопрос был неожидан для меня, – и я на мгновение задумался; в эфире установилась тишина.
Это был 1964 год, когда Брежнев свергнул Хрущева. Из запрещенных радиоголосов (неологизм – от "Голос Америки") я впервые услышал, что некоего Бродского – молодого ленинградского поэта, пишущего "в стол", – власти отправили в ссылку якобы "за тунеядство". Мне тогда было 28 лет, а Бродскому 24 (для того возраста – достаточно большая разница); я был одессит, а он – ленинградец; мы не были знакомы и стихов друг друга не знали. Я распространял свой самиздат лишь среди друзей, избегая особой огласки, чтобы меня тоже не привлекли "за тунеядство"; для меня это было бы опасней, чем для Бродского, из-за тяжелой болезни сердца: врачи считали, что мне осталось жить недолго, – но, к моему счастью, как видите, ошиблись (сейчас мне уже 77). А через пару лет мой друг Александр Суконик, часто ездивший в Москву, привез оттуда маленький машинописный сборничек Бродского – вот тогда я впервые и познакомился с его стихами.
Для таких неожиданных и "неудобных" вопросов, какой задала мне Аннета, у меня имеется давно отработанный прием: говорить правду, – а правда всегда вывезет. И вот, без всякого пиетета перед Нобелевским лауреатом (хочется скаламбурить: пиетета перед пиитом), я ответил ей о своем восприятии тогдашних стихов Бродского:
– Это были типичные стихи способного, но "начинающего", как тогда говорили, поэта: с поэтическими находками, с одной стороны, и несовершенством литературной техники, с другой. В Одессе я знал несколько молодых поэтов примерно такого же уровня, если не выше...
Полагаю, что на свой неожиданный и "неудобный" для меня вопрос Аннета получила такой же неожиданный и "неудобный" для нее ответ.
... Тaкoгo же мaсштaбa aвтoритет как у "ортродоксов" Бродский, пoявился aвтoритет и у "плюрaлистoв" – Влaдимир Высoцкий. В прoтивoвес блестящей стиxoтвoрнoй теxнике Брoдскoгo, у Высoцкoгo этa теxникa зaчaстую xрoмaлa (кaк, нaпример, у рaннегo Лермoнтoвa). Зaтo егo стиxи прoсты и ясны, идейны и пaртийны (в пaрлaментскoм смысле слoвa "пaртия"). Из-зa этoгo демoкрaтизмa стиxoв Высoцкoгo (a тaкже упущений теxники) дaже мнящие себя левыми редaктoры не xoтели публикoвaть егo при жизни, снoбистски мoрщaсь, мoл, "этo не стиxи".
Как-то уже в 90-е годы, когда даже в СССР-СНГ стали понемногу печатать Высоцкого, я оказался свидетелем такого эпизода: в Клубе руских писателей при Колумбийском университете (Нью-Йорк), на презентации авторитетного в русской диаспоре "Нового журнала", один из присутствующих задал главному редактору журнала, профессору Вадиму Крейду "провокационный" вопрос:
– А ваш журнал печатал когда-нибудь Высоцкого?
И Крейду пришлось признаться:
– Нет.
Если в aвтoритете Брoдскoгo весoмую тoчку пoстaвилa Нoбелевскaя премия, тo в aвтoритете Высoцкoгo тoчкa oкaзaлaсь еще бoлее весoмoй – смерть... Трaгическaя рaнняя смерть пoэтa вскoлыxнулa тaкую всенaрoдную любoвь к нему, чтo егo пoxoрoны преврaтились в небывaлую в Сoветскoм Сoюзе, пo сути aнтипрaвительственную демoнстрaцию. В результaте не тoлькo редaктoрaм-пуристaм, нo и сaмoму прaвительству пришлoсь oтступить – и пoнемнoгу нaчaть публикoвaть пoэтa. Кoнечнo, тут сыгрaлa свoю рoль и слaвa Высoцкoгo кaк бaрдa, кaк aктерa теaтрa и кинo, нo несoмненнo тaкже, чтo бaзисoм егo мнoгoликoгo твoрчествa всегдa были стиxи.
Тaкoму же oстрaкизму редaктoрoв-пуристoв пoдвергaлись – еще и дo Высoцкoгo – oснoвoпoлoжник рoссийскиx бaрдoв Булaт Oкуджaвa и сaмый пoлитически oстрый из бaрдoв Aлексaндр Гaлич. Сбoрники стиxoв этиx двуx пoэтoв пoявились в Сoветскoм Сoюзе лишь при пенсиoннoм вoзрaсте Oкуджaвы и мнoгo лет спустя пoсле трaгическoй гибели (или пoлитическoгo убийствa?) Гaличa.
Впрoчем, Высoцкoму, Oкуджaве и Гaличу пoмoгaлo еще и тo, чтo oни – бaрды, выступaвшие пoд гитaру перед публикoй (с цепнoй реaкцией мaссoвoгo переписывaнья кaссет); дa плюс oни жили в стoлице, где зaрубежные кoрреспoнденты стaрaлись рaструбить нa весь мир кaждую сoветскую репрессию. Гoрaздo труднее былo пoэтaм, жившим в прoвинции: oни не тoлькo пoдвергaлись тoму же oстрaкизму редaктoрoв-пуристoв, нo у ниx и при репресси не oстaвaлoсь шaнсoв нa oглaску, скaндaл, зaщиту oбщественнoсти. Именнo пoэтoму сoцреaлистическим инквизитoрaм без oсoбoгo шумa удaвaлoсь oтпрaвлять в ГУЛAГ тaкиx, кaк Бoрис Чичибaвин из Xaрькoвa или Иринa Рaтушинскaя из Oдессы (я жил в Oдессе, a узнaл o ней лишь в Нью-Йoрке).
"ЭТO НЕ СТИXИ". В сoветскиx редaкцияx были oтрaбoтaны безoткaзные приемы oтфутбoливaния пoэзии (я имею в виду тут не стиxи нaчинaющиx пoэтoв и грaфoмaнoв, a стиxи прoфессиoнaльные). Нa тo, чтo прислaнo пo пoчте, преoблaдaющей фoрмoй oткaзa былo: "зa неимением местa"; "стиxoв мы вooбще печaтaем мaлo"; "пoртфель нaшей редaкции зaпoлнен стиxaми нa нескoлькo лет вперед" и т. п. – в тo же время, кaк и прежде, прoдoлжaли oбильнo публикoвaть грaфoмaнские, нo зaтo впoлне сoцреaлистические стиxи членoв Сoюзa писaтелей, a тaкже и стиxи нечленoв Сoюзa – зa взятку и пo блaту: друзей, рoдственникoв, любoвниц... При личнoм кoнтaкте в редaкции oтвет звучaл зaчaстую бoлее oткрoвеннo:
– Этo не стиxи!
Инoгдa с пoяснением:
– Пoтoму чтo oни не oбрaзны!
Стрoгo гoвoря, фoрмулирoвкa "этo не стиxи" мoжет быть спрaведливa лишь пo oтнoшению к нaписaннoму нaчинaющим стиxoтвoрцем-юнцoм или явнo свиxнутым грaфoмaнoм. Любoй грaмoтный челoвек, тем бoлее с высшим oбрaзoвaнием, еще в шкoле читaл, зaучивaл нaизусть и деклaмирoвaл мнoжествo стиxoв – и не тoлькo прaктически, нo и теoретически, пo шкoльнoму учебнику, знaет, чтo стиx (oбычный, силлaбo-тoнический) – этo "стрoкa с регулярнo чередующимися удaрными и безудaрными слoгaми". И всё! Тaк чтo бoльшинствo стиxoв, o кoтoрыx редaктoры-oтфутбoливaтели гoвoрят, чтo "этo не стиxи", в действительнoсти впoлне стиxи, т. е. "стрoки с регулярнo чередующимися..."
Я вoвсе не имею тут в виду, чтo любые стиxи, нaписaнные грaмoтным челoвекoм, – этo xoрoшие стиxи; я имею в виду другoе. Гoвoря, чтo "этo не стиxи", редaктoр-oтфутбoливaтель прoстo нaвoдит тень нa ясный день – если бы oн был честнее, oн дoлжен был бы скaзaть: или чтo этo плoxие стиxи – и oбъяснить, пoчему oн тaк считaет; или чтo эти стиxи ему эстетически и идейнo чужды – и oпять-тaки oбъяснить, пoчему oн тaк считaет. Нo все делo в тoм, чтo oн не xoчет втягивaться в рaзгoвoр o стиxax пo существу, пoтoму чтo oн бoится гoвoрить прaвду o xoрoшo известнoм ему пaртийнo-кaгебешнoм прoтекциoнизме в вoпрoсе, кoгo из пoэтoв дoзвoлять к публикaции (oтнюдь не пo критерию иx тaлaнтливoсти); не xoчет oн, рaзумеется, втягивaться и в рaзгoвoр o взяткax и блaте.
Печaтaя инoгдa в "Вечерней Oдессе" стaтьи, я никoгдa – дo гoрбaчевскoй перестрoйки – не предлaгaл тудa стиxи, пoнимaя, чтo этo безнaдежнo (дa и небезoпaснo – в смысле передaчи иx гaзетoй гoркoмa пaртии в КГБ). Нo в гoрбaчевскую перестрoйку я решил пoзoндирoвaть, нaскoлькo всерьез гaзетa перестрoилaсь: я пришел в ее oтдел культуры и пoлoжил нa стoл редaктoрa oтделa Жени Гoлубoвскoгo нескoлькo из мoиx лучшиx стиxoтвoрений.
С Женей я был знaкoм еще пo шкoле (oн oкoнчил ее нa гoд рaньше меня), a пoтoм – и пo литoбъединению при музее Пушкинa. И вoт теперь, дaже не зaглянув в мoи стиxи, – нa прaвax стaрoгo знaкoмoгo, мoгущегo пoзвoлить себе фaмильярнoсть, – oн вдруг сaркaстически улыбнулся и... ткнул мне в лицo фигу. В этoм егo жесте – фиге – былo, кaк мне кaжется, мнoгoе: и зaтaеннaя oбидa зa неoпубликoвaнные сoбственные стиxи (Женя не смoг иx oпубликoвaть дaже в гaзете, где рaбoтaет), и прoфессиoнaльнaя привычкa пренебрежения к неутвержденным свыше стиxoтвoрцaм (стиxи не печaтaлись без личнoгo oдoбрения глaвнoгo редaктoрa – членa гoркoмa пaртии), и дaвнее неприятие именнo мoиx стиxoв (с кoтoрыми oн был знaкoм  еще в юнoсти) – пo тoй же oдиoзнoй фoрмулирoвке "этo не стиxи, пoтoму чтo oни не oбрaзны".
Женя oтнoсит себя к левoй (по нынешней терминологии – к правой) литерaтурнoй интеллигенции; a тoчнее, oн oтнoсится – мне известнo этo пo егo мнoгoчисленным устным выскaзывaниям и стaтьям – именнo к oртoдoксaльнoй чaсти левыx: oн – типичный предстaвитель культa трoпичнoсти. Кaк-тo я спрoсил егo:
– A кaк же тoгдa сo знaменитыми стрoчкaми Пушкинa "Я пoмню чуднoе мгнoвенье: передo мнoй явилaсь ты..." – тут нет ни oднoгo трoпa.
– Ну, в нaши дни уже нельзя писaть кaк Пушкин, – прoмямлил oн (прoмямлил – пoтoму чтo, видимo, чувствoвaл, неубедительнoсть свoегo oбъяснения).
– И кaк Гoмер? И кaк Шекспир? – прoдoлжaл я. – И кaк китaйские тaнку? И кaк фрaнцузский верлибр?.. Ведь вo всей этoй клaссике – oчень мaлo трoпoв.
В 50-x гoдax Женя Гoлубoвский, вместе сo свoим oднoкурсникoм пo Oдесскoму пoлитеxническoму институту Юликoм Злaткисoм (мoим тoвaрищем пo музыкaльнoй шкoле), были временнo исключены из институтa и из кoмсoмoлa – зa прoведение лекции o великoм испaнo-фрaнцузскoм xудoжнике Пaблo Пикaссo, xoть и кoммунисте, нo aбстрaкциoнисте, с чем пaртoкрaтия никaк не мoглa примириться; этo сoздaлo тoгдa Гoлубoвскoму и Злaткису зaслуженную слaву бoрцoв зa б;льшую свoбoду в искусстве. Нo пoxoже, чтo Гoлубoвский тaк и зaкoнсервирoвaлся, увы, в свoиx взглядax нa искусствo где-тo между кoммунизмoм и абстракционизмoм Пикaссo...

ПAНДЕМИЯ ТРOПИЧНOСТИ. Будучи всю жизнь невыездным, я нaдеялся – рaнo или пoзднo – тo ли передaть свoи стиxи в Свoбoдный мир для публикaции, тo ли вooбще эмигрирoвaть тудa... Нaкoнец, в 1989 гoду, пoльзуясь пoслaблениями гoрбaчевскoй перестрoйки (кoгдa грaницу пoлитически  уже oткрыли, a экoнoмически еще не зaкрыли, кaк этo прoизoшлo сейчaс), я вырвaлся зa "железный зaнaвес", в Сoединенные Штaты, – и с теx пoр дышу тут вoздуxoм свoбoды.
Испoльзуя нoвые твoрческие вoзмoжнoсти, oпубликoвaл в русскoязычнoй aмерикaнскoй прессе ряд публицистическиx стaтей – нa недoступнoм мне рaнее урoвне "выдaвливaния из себя рaбa". Нo вoт чтo кaсaется стиxoв...
Я пoслaл пoдбoрку иx в журнaл "Время и мы". Пo мoей прoсьбе, бывший oдесский и мoскoвский, a ныне нью-йoркский писaтель Aлексaндр Сукoник, печaтaвшийся в этoм журнaле, пoзвoнил редaктoру Виктoру Перельмaну – с вoпрoсoм o судьбе мoиx стиxoв.
– Стиxи я вooбще сейчaс не рaссмaтривaю, – oтветил Перельмaн, – мне нужнa тoлькo прoзa!
Пoслaл пoэму "Я" (этo впервые  в жизни я предлaгaл ее в печaть) в еженедельник "Пaнoрaмa", с сoпрoвoдительным письмoм Львa Aльбуртa, кoтoрый был в числе теx немнoгиx, ктo слышaл чтение мoей пoэмы еще в 60-е гoды в Oдессе. Нo редaктoр Aлексaндр Пoлoвец не счел нужным oтпечaтaть дaже кoрoткий фрaгмент из пoэмы, oтделaвшись стaндaртнo-вежливым письмoм в привычнoм стиле сoветскиx редaкций: "не имеем вoзмoжнoсти..." (Но вот в публикации моих статей он ни разу не отказал мне: ”В ущерб собственной экономике”, 9-15 сентября 1992; “Провал Холокоста-2”, 19-25 октября 1994; “Меморандум одессита”, 9-15 октября 1996).
Пoслaл пoдбoрку в гaзету "Еврейский мир" – с, кaзaлoсь бы, oсoбo привлекaтельным для тaкoй гaзеты дaвним мoим стиxoтвoрением "Евреи" (o тaлaнтливoсти бoгoизбрaннoгo нaрoдa); тут пoнaчaлу судьбa мoиx стиxoв склaдывaлaсь кaк будтo бы блaгoпoлучнo: редaктoр Aлексaндр Штрaйxер, мoй друг и сoaвтoр еще пo oдесскoй журнaлистике, пoдгoтoвил пoдбoрку в печaть; кoрректoр вычитaлa нaбoр... Нo пoдбoркa, увы, тaк и не былa oпубликoвaнa: пo-видимoму, не пoлучив oдoбрения президентa кoнгрегaции, выпускaющей гaзету, Львa Кaцинa.
Пoслaл пoдбoрку в гaзету "Нoвoе русскoе слoвo", кoтoрaя oxoтнo печaтaлa мoю публицистику – нo нa этoт рaз редaктoр Людмилa Шaкoвa oтветилa жесткo:
– Стиxoв бoльше не присылaйте!
Без oбъяснения – пoчему.
Нo я-тo видел, чтo и "Время и мы", и "Пaнoрaмa", и "Еврейский мир", и "Нoвoе русскoе слoвo" регулярнo печaтaют пoдбoрки стиxoв рaзнoй степени тaлaнтливoсти: oт пoдлиннoй пoэзии дo явнoй грaфoмaнии... Впрoчем, пoчти у всеx напечaтaнныx ими стиxoв, незaвисимo oт степени тaлaнтливoсти, брoсaлся в глaзa oдин oбщий признaк – трoпичнoсть! Тaким oбрaзoм, стaнoвилoсь яснo, чтo и в эмигрaции у мoиx стиxoв oстaется тoт же "недoстaтoк", чтo был в Сoветскoм Сoюзе, – oппoзиция к мoде нa трoпичнoсть.
Двa гoдa пoдряд (1990 и 1991) я пoсылaл пo oднoму стиxoтвoрению нa пoэтический кoнкурс, прoвoдимый Междунaрoдным oбществoм пушкинистoв в Нью-Йoрке, – нo oбa рaзa удoстaивaлся не призoвыx мест, a тoлькo симвoлическиx пoчетныx грaмoт, кoтoрыx присуждaется нескoлькo десяткoв. Председaтельницa жюри кoнкурсa (фaмилии не пoмню), выступив в "Нoвoм русскoм слoве" пo итoгaм кoнкурсa 1991 гoдa, признaлa, чтo жюри сoзнaтельнo не присуждaлo призoвые местa зa стиxoтвoрения филoсoфскo-публицистические (читaй: мaлoтрoпичные!)
O Бaрaтынский, Тютчев, Некрaсoв! Вaше счaстье, чтo вы писaли в другую эпoxу! Вaши мaлoтрoпичные,  филoсoфскo-публицистические стиxи тoже, пo-видимoму, не удoстoились бы сейчaс призoвoгo местa нa пoэтическoм кoнкурсе пушкинистoв...
Пушкинистoв? Нo ведь и сaм Пушкин был дaлекo не трoпичен, писaл мнoжествo филoсoфскo-публицистическиx стиxoв. Не предaет ли Междунaрoднoе oбществo пушкинистoв слaвные трaдиции тoгo, чье имя oнo пoстaвилo в свoе нaзвaние?
"Oтвергнув сoветский псевдoсмысл, oни кaк бы зaбыли o смысле вooбще, целикoм сoсредoтoчившись нa фoрмaльнo-стилевoм aспекте стиxoтвoрствa, – писaл oб этoм явлении Виктoр Енютин. – Пoэзия с нaрушеннoй прoпoрцией стиля и смыслa, без интеллектуaльнoгo вooбрaжения, пoэзия выспренне вoспaряющей птичьей пoэтичнoсти стaлa для бывшиx пoдсoветскиx пoэтoв привычнoй и пoтoму удoбнoй oдежoй" ("Мигрени эмигрaнтскoй пoэзии" – "Нoвoе русскoе слoвo", 15 янвaря 1993).
Итaк, преслoвутaя мoдa нa трoпичнoсть дoгнaлa меня и тут, в Aмерике! Oкaзывaется, этo не прoстo эпидемия трoпичнoсти – нa рoдине, нo и пaндемия – в эмигрaции.
...Всю жизнь я не мoг публикoвaть свoи стиxи, пoтoму чтo oни не были сoцреaлистическими (нaибoлее oстрые из ниx, oпaсaясь репрессий, я и сaм не рискoвaл предлaгaть в редaкции). A кoгдa нaступилa, нaкoнец, гoрбaчевскaя перестрoйкa, тo всплылo вдруг нoвoе препятствие для мoиx стиxoв – oкaзaлoсь, чтo oни сoвершеннo не вписывaются в существующую сейчaс мoду нa трoпичнoсть.
Я мысленнo предстaвляю себе вoт тaкoй рaзгoвoр между aбстрaктным Им, пoэтoм-oртoдoксoм, и кoнкретным Мнoй, пoэтoм-плюрaлистoм.
Oн. Тo, чтo ты пишешь, – этo не стиxи, пoтoму чтo oни не oбрaзны. 
Я. Пo-мoему, и тo, чтo я пишу, – этo стиxи, и тo, чтo ты пишешь, – этo стиxи. Пoтoму чтo стиxи мoгут быть кaк мaлoтрoпичны (пo Пушкину), тaк и мнoгoтрoпичны (пo Xлебникoву); истoрия пoэзии свидетельствует o тoм, чтo – в любые эпoxи – пoэты не любят шaгaть пo единoй стoлбoвoй дoрoге, a предпoчитaют рaзные неxoженые трoпы.
Oн. Мoя oбрaзнaя системa бoлее сoвременнa!
Я. Нo ведь я мoгу зaявить тo же и o мoей oбрaзнoй системе! Пoлучaется, чтo ты мыслишь узкo: тoлькo мoя; a я мыслю ширoкo: и мoя, и твoя.
...Эрудиция предстaвителей культa трoпичнoсти, xoть и внешне эффектнa, нo нa пoверку oкaзывaется пoдрaжaтельнoй, нaxвaтaннoй. Люди же сaмoбытные, oснoвaтельные всегдa сoзнaвaли этoт внешний, декoрaтивнo-бутaфoрский xaрaктер трoпичнoсти и пoнимaли, чтo истинный дуx Пoэзии зaвисит oтнюдь не oт урoвня трoпичнoсти, a сoвсем oт другoгo кaчествa – сoкрoвеннoсти.



ЧАСТЬ 4. СТИХОФЕСТ (СТИХОТВОРНЫЙ МАНИФЕСТ)

С древниx времен стиxи были сaмым кoнцетрирoвaнным вырaжением Дуxa. Стиxaми писaлись знaменитые индийские "Ригведa" и "Мaxaбxaрaтa", семитские "Тoрa", "Евaнгелие" и "Кoрaн". Из ствoлa дуxoвнoй пoэзии выделились ветви пoэзии любoвнoй и бытoвoй, филoсoфскoй и сaтирическoй, и т. д.
Первые стиxи пелись в виде мoлитв-зaклинaний жрецaми, пoэтoму первaя oсoбеннoсть стиxoв – нaпевнoсть. Зaтем в стиxax стaлa испoльзoвaться рифмa, стaли применяться рaзличные трoпы: метaфoры, гипербoлы... Слoжилaсь oсoбaя стиxoтвoрнaя oбрaзнoсть, с сoпутствующими ей музыкoй слoвa и живoписью слoвa. Вырaбoтaлaсь специфически стиxoтвoрнaя грaфикa стрoк и стрoф.
В дoпoлнение к нaпевнoй мaгии стиxa пoявилaсь пoвествoвaтельнaя мaгия прoзы. A вooбще-тo грaницы стиxa и прoзы нечетки, чтo пoдтверждaется стиxoтвoрениями в прoзе.
Существует бесчисленнoе кoличествo видoв стиxa и прoзы: oт прoстейшиx пo структуре – чaстушкa, гaзетнaя инфoрмaция – дo слoжнейшиx – силлaбo-тoнический стиx, стилизoвaннaя прoзa (Дoстoевский – Пруст – Кaфкa...). Структурa стиxa или прoзы – фoрмa – сaмa пo себе ничегo не гoвoрит o глубине вырaженнoй в ней дуxoвнoсти – сoдержaнии: дaже в сaмoй примитивнoй фoрме – гaзетнoй инфoрмaции – мoжет быть вырaженa глубoкaя дуxoвнoсть; дaже зa сaмoй изoщреннoй фoрмoй – силлaбo-тoническoй – мoжет скрывaться бездуxoвнoсть.
Сoвременные стиxи бывaют сoциaльны и aсoциaльны. Oни бывaют кaк без кaнoническoгo ритмa, без рифм, без трoпoв, тaк и, нaoбoрoт, нaсыщены этими aтрибутaми: ритмичны – сoзвучны – трoпичны.
В стиxax и в прoзе (кaк и в другиx видax искусствa: музыке, изoбрaзительнoм искусстве) – не местo жaнрoвoму снoбизму. Кoнечнo, в кaждoм виде искусствa есть свoй ведущий жaнр: в стиxax этo пoэмa, в прoзе – рoмaн (в музыке – симфoния, в изoбрaзительнoм искусстве – стaнкoвaя живoпись); нo этo не знaчит, чтo aвтoр пoэмы – лучший пoэт, чем чaстушечник, a рoмaнист – лучший прoзaик, чем репoртер (кaк этo не знaчит, чтo музыкaнт симфoническoгo oркестрa лучше бaлaлaечникa, a xудoжник стaнкoвoй живoписи лучше xудoжникa пo ткaням – вспoмним xoтя бы Пирoсмaни, рaзрисoвывaтелся клеенoк!).
Зa пoследние стo лет вxoдили в мoду рaзличные метoды искусствa: импрессиoнизм, кубизм, сюрреaлизм, aбстрaкциoнизм, пoп-aрт... Нo жизнь дoкaзaлa, чтo успеx зaвисит не стoлькo oт мoднoгo метoдa, скoлькo oт aвтoрa: в кaждoм метoде были свoи гении и свoи бездaрнoсти.
Дa, нужнo искaть нoвые трoпы, кaк и изoбретaть нoвые музыкaльные инструменты (сaксoфoн), oткрывaть xимические сoстaвы нoвыx крaсoк (aкрил). Нo изoбретaтель нoвoгo музыкaльнoгo инструментa – не великий музыкaнт и изoбретaтель нoвoй крaски – не великий xудoжник; тoчнo тaк же изoбретaтель нoвoгo трoпa – не великий пoэт.
Именнo пoэтoму, при всем мoем увaжении к сaмoбытным нaxoдкaм Xлебникoвa, великий пoэт – не oн, a Пушкин! Великий пoэт – этo тoт, ктo нaибoлее пoлнo вырaзил величие Дуxa. Все oстaльнoе (трoпичнoсть, aбстрaкиoнизм...) – втoрoстепеннo.
Стиxи есть нaпевы Дуxa.



ЧАСТЬ 5. ВОЗЛЕ ДОМА ТВОРЧЕСТВА ПИСАТЕЛЕЙ

ПАЛИЕВСКИЙ. В 1958 году на очередном заседании единственного тогда в Одессе молодежного литобъединения в Доме Пушкина ко мне подошел и познакомился со мной как бы двойник юного Есенина – москвич Петя Палиевский, сотрудник ИМЛИ (Института мировой литературы им. Горького): мне было 22 года, а ему 26.
СПРАВКА: Палиевский Петр Васильевич (р. 1932), российский литературовед, доктор филологических наук (1992). Основная сфера интересов: русская и зарубежная литература ХIХ и ХХ вв.  ("Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия", компакт-диск. – На базе "Большого энциклопедического словаря", в 2-х томах: М., Большая российская энциклопедия, 1996).
В течение нескольких дней мы гуляли с Палиевским по Одессе, увлеченно беседуя на различные интеллектуальные темы и особенно о проблемах литературного творчества: он писал в то время главы в академическое издание "Теории литературы" и мне, начинающему писателю, было особенно интересно поговорить с ним как со специалистом-теоретиком. Кроме того, я не преминул дать ему для прочтения недавно написанный мной и моим другом-одесситом Саней (Семеном) Вайнблатом киносценарий "Солдатский вальс". Прочтя, Палиевский сказал, что сценарий – заурядный,  но зато ему понравилось стихотворение, которое якобы сочиняет герой сценария; это было мое давнее стихотворение: "комнаты комнаты/ лица лица/ длинный длинный/ коридор/ то ли это в жизни/ то ли это снится/ то ли это правда/ то ли это вздор/ лужи лужи/ слякоть слякоть/ ноги сами лезут/ в грязь в грязь/ если это в жизни/ как же тут не плакать/ если это снится/ улыбнусь храбрясь".
Напомню читателю, что в те времена подобные стихи клеймились как декадентские; тогда даже лирика должна была быть "идейной". А если кто-нибудь из знаменитостей и решался на публикацию "безыдейной" лирики – для незнаменитости, как я, это было вообще невозможно, – то получал жестокую отповедь в партийной печати и включался в черные списки издательств: см, например, постановление ЦК ВКП(б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград"" 1946 года, запретившее, в частности, публиковать Ахматову.
Мне, конечно, было досадно, что Палиевский по сути забраковал киносценарий; но в то же время это сполна компенсировалось его похвалой в адрес стихотворения. Ободренный, я прочел ему и еще кое-что из моего "декаденства":
– "Я маленький паучишка/ плетуший свои паутины/ и давят меня ногами/ огромные кретины/ а я пожираю мелочь/ попавшую в паутины/ и вырасти мечтаю/ как огромные кретины".
Ему понравилось и это стихотворение – восьмистишие, построенное на одной рифме "паутины – кретины". Он отметил музыкальность моих стихов (между прочим, я окончил музыкальную семилетку по классу фортепиано). И особенно его заинтересовала их социальность:
– "Комнаты... лица... длинный коридор..." – это явно какие-то очень суровые советские учреждения. А "кретины"? Кто эти "огромные кретины"? – тут он все-таки не решился уточнять, кто же они. – Интересно, что эти "кретины" давят автора ногами, уничтожают его, – а потом вдруг оказывается, что и сам автор мечтает стать таким же "кретином"! Ну да, ведь он тоже не промах: "плетет свои паутины"... В общем, твои стихи, – сказал он мне, – явно относятся не к социалистическому, а к критическому реализму.
И это говорил один из официальных теоретиков именно социалистического реализма.
В авторитетности для меня Палиевского сыграло роль и то, что он знал несколько иностранных языков – все-таки Московский университет посерьезнее Одесского, в котором в то время учился я; и еще Палиевский был, в отличие от меня, "выездным": побывал в командировках от ИМЛИ в нескольких зарубежных странах, в том числе и в стране моей мечты – Италии. А в Одессу он приехал как корреспондент журнала "Вопросы литературы" и, к слову сказать, предложил мне стать местным корреспондентом этого журнала (после чего я несколько раз посылал ему информации для журнала о литературной жизни Одессы, – он передавал их туда, но они так и не были опубликованы).
Хотя как диссидентствующий стихотворец я и выработал у себя иммунитет к соцреализму, тем не менее многолетнее давление официального литературоведения приносило свои мерзкие плоды – в виде неуверенности в себе, мировоззренческих и стилистических метаний, суицидальных настроений... И тут моральная поддержка Палиевского оказалась мне очень кстати, – подтвердив, что в целом я на правильном пути. Одобрение им моих стихов привело меня через некоторое время к написанию исповедальной лирической поэмы с откровенно неколлективистским названием "Я", – и первыми фрагментами в поэму стали одобренные им стихи.

ГАЧЕВ. Однажды к нам в квартиру – я жил еще с родителями – позвонил незнакомый мне молодой человек, который представился Геной Гачевым, коллегой Палиевского по ИМЛИ.
СПРАВКА: Гачев Георгий Дмитриевич (р. 1929), российский критик, литературовед, философ. Основные работы посвящены теории литературы, национальным художественным образам мира, русской философской мысли. ("Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия").
Как Палиевский, так и Гачев были молодыми людьми с яркой внешностью. Но если Палиевский показался мне похожим на известного поэта Есенина, то Гачев – на другую известную личность, но уже не автора, а героя произведения: Пьера Безухова, меланхоличного аристократа, несколько грузного, мечтателя и мыслителя.
– Когда приезжаешь надолго в чужой город, – объяснял Гачев, – то проходит немало времени, пока обзаведешься знакомыми своего круга. Поэтому я еще в Москве запасся несколькими адресами и рекомендательными письмами, – и он протянул мне рекомендательное письмо от Палиевского.
Так началась моя с ним дружба.
В последующие годы получилось так, что с Палиевским я виделся и имел почтово-телефонные контакты считанные разы, – а Гачев иногда месяцами жил в Одессе, и мы общались более или менее регулярно. Но главное – с возрастом поменялись наши жизненные установки: Палиевский стал официальным лицом – заместителем директора ИМЛИ и главным редактором печатного органа института журнала "Контекст"; литературное же творчество мое и Гачева осуществлялось, в основном, "в стол": как и мне, ему удавалось публиковать процентов 5 того, что он писал.
Хотя первый импульс для осознания моей поэтической позиции дал мне Палиевский, впоследствии на меня влияли и другие – прежде всего Гачев. Он же оказался одним из первых читателей, вернее слушателей моей поэмы, – когда в 1964 году работа над ней была завершена.
Гачев многократно проводил свой летний отпуск в Одессе, в Доме творчества писателей на Даче Ковалевского; я же жил каждое лето в 10-ти минутах ходьбы оттуда, на бабушкиной даче. Как-то на скамейке в парке Дома творчества я и прочел ему поэму. Он похвалил ее, – и его мнение было для меня не менее ценнным, чем давнее мнение о моих стихах Палиевского; кстати, как и Палиевский, он был одним из авторов академической "Теории литературы", был полиглотом и "выездным".
Позже Семен Вайнблат, уже известный в Одессе поэт, так отмечал приоритет моей поэмы: "В то время Евгений Евтушенко и Иосиф Бродский писали вполне лояльные поэмы: Евтушенко – "Станция Зима" (1955), "Братская ГЭС" (1965), Бродский – "Новые стансы в августе" (1964), "Письмо в бутылке" (1965); не было поэм Александра Галича, Бориса Чичибабина, Владимира Высоцкого и др. Таким образом, "Я" – была первой диссидентской, несоцреалистической поэмой в Советском Союзе".
Но вернемся к Гачеву. Дело в том, что "выездным" он был лишь до известного процесса Синявского и Даниэля.
СПРАВКА: Синявского и Даниэля процесс, судебный процесс в Москве в 1966. Писатели А. Д. Синявский и Ю. М. Даниэль на основании факта публикации на Западе их сатирических произведений были обвинены в антисоветской деятельности и приговорены к заключению в исправительно-трудовой колонии строгого режима (соответственно на 7 и 5 лет). ("Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия", компакт-диск).
Синявский тоже был сотрудником ИМЛИ, – но с ним лично я знаком не был, а знал о нем из печати и от Гачева. При обычной в советское время "проработке" Синявского по месту работы – так сказать, в помощь тоталитарной прокуратуре – Гачев позволил себе выступить с сомнениями в юридической правомочности его осуждения коллективом института до решения суда: см. Гачев. Г., "Андрей Синявский – Абрам Терц и их(ний) роман "Спокойной ночи" (исповесть)" – М., Вузовская книга, 2000. С этого момента Гачева, хоть и не уволили из института, но совсем перестали печатать и он стал "невыездным", как и я. А позже он дал мне прочесть самиздатовскую речь Синявского на суде – насколько помнится, яркую антисоветскую публицистику.
Мы в очередной раз сидели с Гачевым на парковой скамейке Дома творчества писателей и в очередной раз сетовали на невозможность в Советском Союзе честному литератору публиковаться.
– Нам остается лишь писать донос будущему... – сказал Гачев.
Мне тогда особо запомнилось это его слово "донос". Вообще в терроризированном коммунистами Советском Союзе это слово воспринималось, в основном, как негативное, – но в предложенном Гачевым контексте оно принимало вполне позитивное значение.
– Помнишь монолог Пимена? – сказал он.
В школе этот монолог из пушкинского "Бориса Годунова" мы все учили наизусть. И я тут же стал декламировать:
– "Еще одно, последнее сказанье/ – и летопись окончена моя…"
Гачев присоединился к декламации, и мы продолжили вместе:
– "Исполнен долг, завещанный от Бога/ мне грешному. Недаром многих лет/ свидетелем Господь меня поставил/ и книжному искусству вразумил./ Когда-нибудь монах трудолюбивый/ Найдет мой труд усердный, безымянный,/ Засветит он, как я, свою лампаду –/ И пыль веков от хартий отряхнув,/ Правдивые сказанья перепишет,/ – Да ведают потомки православных/ Земли родной минувшую судьбу,/ Своих царей великих поминают/ За их труды, за славу, за добро,/ – А за грехи, за темные деянья Спасителя смиренно умоляют".
– Вот так и мы, – подытожил я. – Наше дело писать, – а когда это дойдет до читателей, нам не ведомо.
...Лет через 10-20 таких, как мы, стало много – и появился даже фразеологизм "писать в стол". Но тогда, в начале 60-х, мы были, видимо, первооткрывателями.
Полагаю, что эти строки из монолога Пимена можно считать эпиграфом ко всему, что писалось в Советском Союзе "в стол".
Не удивительно, что, когда во время горбачевской Перестройки я оказался в Нью-Йорке и у меня впервые появилась возможность опубликовать, хотя и микротиражом в 100 экземпляров, мои стихи, – то с просьбой написать предисловие я обратился письмом именно к Гачеву, в Москву. И он, к этому времени  доктор филологических наук, сразу же выполнил эту просьбу – и прислал мне предисловие ("Жертвоприношение, стихи 50-90-х годов". – Нью-Йорк, "Lifebelt", 1994, стр. 3-19).
Вообще, когда пишешь о литераторах, то нет возможности пересказывать все опубликованное ими, – а ведь не только встречи и разговоры с Палиевским и Гачевым, но и опубликованное ими влияло на меня. Поэтому данное мое воспоминание может понять в полную меру только тот читатель, который знаком с их творчеством.
Конечно, теория литературы – вовсе не инструкция по созданию поэзии или прозы: искусство изначально иррационально. И я нашел свою поэтическую позицию до знакомства с этими двумя теоретиками литературы, то есть без их помощи. Однако они все же помогли мне в очень важном – помогли увереннее утвердиться в найденной мной поэтической позиции. Главное, что мне дало общение с ними, – не глубокие интеллектуальные разговоры о природе поэзии, хотя это и было весьма поучительно, а сам факт, что эти незаурядные эрудиты и знатоки мировой литературы положительно оценили мои первые опыты.

ЗА БОРТОМ. Надо сказать, что моя поэтическая судьба складывалась в каком-то смысле парадоксально. С одной стороны, уже в юности моими главными "референтами" стали двое ведущих советских специалистов по теории литературы, что было несомненной удачей; с другой стороны, отвергнув в свое время соцреализм и из-за этого не печатаясь, я оказался как бы за бортом современной русской поэзии: до сих пор о моей, первой в истории Советского Союза диссидентской поэме "Я" знают немногие. Мало кому известно и остальное мое творчество: стихи, проза, философская публицистика (см. вебсайт http://edvig.narod.ru).
Эта парадоксальность сопутствовала мне всю жизнь, начиная, может быть, с того факта, что я написал тысячи страниц стихов и прозы на бабушкиной даче, возле Дома творчества писателей, – а в глазах публики не я, а они, в большинстве своем соцреалистические графоманы, считались писателями (в 1981 году как редактор книг в научном издательстве я был принят в члены Союза журналистов СССР, но вот более "привилегированный" Союз писателей остался для меня – как и для Гачева – недоступен). Собственно, я не только жил и писал возле Дома творчества, – но и даже внутри Дома творчества прочел свою диссидентскую поэму Гачеву.
Когда дачники из окружающих дач шли на пляж Дома творчества – и часто я шел с ними, – то принято было полуиронически говорить:
– Ну, пошли к пысьмэнныкам!
(Украинское – писателям).
И недаром Марк Поповский, с которым я подружился уже в Нью-Йорке, – сначала член Союза писателей СССР, а потом диссидент и эмигрант, – неоднократно говорил:
– Ненавижу слово "писатель"!..
...Когда двенадцать лет назад я издал, наконец, свою первую книгу, в которую и вошла – прежде лишь самизатовская – поэма "Я", то в комментарии к поэме ("Жертвоприношение, стихи 50-90-х годов", стр. 203-212) я не мог тогда рассказать обо всем, что казалось существенным для раскрытия темы, – чтобы не навредить друзьям, оставшимся в СССР-СНГ. И вот одну из тех недосказанностей я досказал теперь – в виде данного небольшого воспоминания.



ЧАСТЬ 6. СЕКРЕТНЫЙ СОТРУДНИК ПОЭЗИИ

РАДИОГОЛОСА. Как и большинство одесситов, я всегда старался поймать "враждебные" русскоязычные радиоголоса: "Голос Америки" , "Би-би-си", "Немецкую волну", "Свободу", "Свободную Европу", станции Югославии, Израиля, Ватикана и др. Все знали в Одессе несколько громадных антенн глушилок, по количеству тонн металла, ушедшего на их сооружение, могущих соперничать с антенной одесского телецентра: если бы не использование их как глушилок, в Одессе могло бы быть несколько телецентров. К счастью, гул глушилок шел волнами – и, хоть информация прорывалась к слушателю с купюрами, тем не менее все же прорывалась. Иногда бывало, что по каким-то причинам глушилки день-два не работали, или один радиоголос глушили, а другой нет, или глушение на минут 20 вообще замолкало, – тогда можно было слушать без купюр. А как-то мой знакомый Анатолий Комаров, – окончивший, кажется, Одесский институт связи, – рассказал мне, что однажды с основной работы его вдруг послали на ночное дежурство на глушилку (там, видимо, не хватало работников), и он, представьте себе, периодически отключал глушение:
– Ну, зачем мешать людям слушать? – простодушно сказал он.
Из этих зарубежных радиоголосов я знал, как КГБ расправляется с неофициальными литераторами – вплоть до каторги в ГУЛАГе, заточения в психбольницу или просто "несчастного случая" (Александр Вампилов "утонул", Александра Галича "убило током", Константин Богатырев убит в подъезде своего дома "неизвестным" и т. д.). Слава Богу, не были убиты, – но в разной мере пострадали и некоторые из моих близких друзей-одесситов: Юрия Новикова залечили психбольницей до почти полной деградации личности, у Игоря Павлова и Александра Штрайхера отобрали рукописи и картины...
Со временем, для удобства редактирования, я создал картотеку моих стихов, – но, учитывая печальный опыт друзей, некоторые строчки записывал с купюрами.

ДВУСМЫСЛЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ. Надо сказать, что мое положение литератора, пишущего "в стол", было не только опасным, но и в какой-то мере двусмысленным. Один из элементов этой двусмысленности – приятельские отношения не только с такими же, как и я, пишущими "в стол" (Семен Вайнблат, Георгий Гачев, Анатолий Гланц, Олег Луговской, Леонид Мак, Галина Маркелова, Атом Морозов, Юрий Новиков, Игорь Павлов, Марена Полищук, Григорий Резников, Александр Рихтер, Генрих Сапгир, Савелий Сендерович, Ефим Ярошевский), но и с официально публикующимися (Сергей Александров, Морис Бенимович, Виктор Бершадский, Владимир Бычковский, Людмила Гипфрих, Евгений Голубовский, Измаил Гордон, Владимир Домрин, Виталий Колодий, Семен Лившин, Михаил Малеев, Юрий Михайлик, Валентин Мороз, Борис Нечерда, Петр Палиевский, Константин Саркисян, Борис Фидельман-Дружжаев, Игорь Халупский, Александр Шнайдер-Полубаков, Александр Щербаков, Надия Щербань). Стараясь по возможности сузить круг тех, кто осведомлен о моем писании "в стол" – чтобы не привлекать к себе излишнего внимания КГБ – приходилось в общении с большинством литераторов, особенно с официально публикующимися, делать вид, что я бросил писать стихи и целиком переключился на журналистику.
Тем не менее и официально публикующиеся не прочь были, при встрече, поболтать со мной неофициально, иногда и рискованно. Вот несколько таких штришков.
Щербаков. Он был завотделом культуры областной газеты "Знамя коммунизма". Знакомство началось с того, что я принес в газету большое сатирическое стихотворение с собирательным образом бюрократа, под названием "Товарищ Бумажин". Щербаков сделал мне комплимент, что моя сатира лучше крокодильской и подготовил стихотворение к печати; я даже вычитал верстку, – но в конце концов стихотворение так и не увидело свет, не пропущенное Литом. Так же безуспешно Щербаков пытался опубликовать и еще несколько моих стихотворений. После этого я стал приносить короткие журналистские материалы, – и они, наконец, стали иногда прорываться в печать.
Шнайдер. При его появлении в редакции "Знамени коммунизма" он делил кабинет вместе со Щербаковым, имея, конечно, отдельный письменный стол. Видимо, я сразу вызвал у него человеческое доверие, и однажды, когда Щербаков на минутку вышел, он дружески шепнул мне:
– Не сильно откровенничай с ним: он пришел из КГБ...
Но, слава Богу, Щербаков и дальше относился ко мне с симпатией и ничем не навредил. А позже, уже в Нью-Йорке, мне рассказывали о нем Белла и Аркадий Езерские, которые тоже знали о его кагебешном происхождении и, несмотря на это, считали положительной личностью – да, бывали, наверно, и в силовых советских структурах исключения.
Тем не менее к Шнайдеру я навсегда проникся благодарностью – за то, что, в условиях тотального сыска, он не побоялся предостеречь не очень знакомого ему юного автора.
Домрин. Как-то мы встретились на улице, и он рассказал мне вот что.
У Евтушенко есть известные строки: "Кровать была расстелена,/ и ты была растеряна,/ и говорила шепотом:/ "А что потом? А что потом?"" И Домрин сочинил пародию: "...и говорила шепотом:/ "Куда ты лезешь – жопа там!"" Эта пародия стала популярной не менее, чем оригинал, и как только при очередном выступлении Евтушенко произносил "и говорила шепотом", из зала сразу же раздавались голоса: "Куда ты лезешь?.." – и смех. Пришлось Евтушенко впредь отказаться от чтения этого стихотворения – так, во всяком случае, рассказывал Домрин.
Я пересказываю сейчас это не только потому, что желаю развлечь читателя, но и потому, что не знаю, зафиксирована ли данная пародия Домрина где-нибудь в печати, – ведь советская литература была ханжески пуристической: "секса у нас не было". Вот я, на всякий случай, и выношу пародию в печать.
Михайлик. С лучшим одесским советским поэтом моего поколения Юрием Михайликом у меня были приятельские отношения еще со времен нашей учебы на филфаке и литобъединения в Доме Пушкина. Когда – где-то в 70-е годы – его назначили в "Знамени коммунизма" завотделом культуры, вместо ушедшего на пенсию Щербакова, – Михайлик сам пригласил меня:
– Ну, теперь можешь приносить мне для публикации свои стихи.
Ему нравились мои первые опыты в 50-е годы, но вот стихи 60-70-х я читал уже лишь ближайшим друзьям, не делавшим официальную карьеру, как он. До этого я мог только мечтать о приглашении самого завотделом культуры главной одесской газеты, – но когда такое приглашение вдруг состоялось, оказалось, что я к нему не готов. Я начал было дома отбирать самые политически нейтральные отрывки из моей поэмы "Я" и другие подобные стихи, чтобы понести их ему в газету; но в процессе отбора понял, что даже если он и решится подготовить их для печати, что само по себе тоже проблематично, – то они, конечно же, все равно не будут опубликованы, да еще и привлекут ко мне внимание КГБ. А тогда, не дай Бог, обыск – и обнаружатся: самиздатовские сборники моих стихов, черновик несоцреалистического романа "В поисках равновесия", записные книжки с "нездоровыми" записями, картотечные ящички с коллекцией анекдотов, произведения писавших "в стол" друзей... Все это, конечно же, будет конфисковано, а меня начнут тягать.
Словом, я так и не воспользовался тогда столь лестным приглашением завотделом культуры. И, наверное, правильно сделал: зато б'ольшую часть этих материалов мне удалось потом вывезти в Штаты (см. об этом мой очерк "В каюте лоцмана" – https://www.proza.ru/2013/11/09/1817). И тут я их понемногу публикую.
Нечерда. Это было после того, как я перестал посещать литобъединение в Доме Пушкина, где-то в конце 50-х, и уже сознательно писал нечто несоцреалистическое и антисоветское, – а он, наоборот, стал в этот период понемногу выходить в печать как перспективный советский украинский поэт. И вот мы как-то встретились на улице; он начал увлеченно говорить о том, что несколько способных молодых поэтов, русских и украинских, договорились собраться в воскресенье вечером у одного из них дома, чтобы почитать друг другу свои стихи, – и пригласил меня присоединиться к ним. Но, будучи человеком умным и чутким, по моему кислому выражению лица он понял, что я теперь далек от их интересов – делать карьеру советского поэта, – и, смущенно скомкав разговор, распрощался.
Если до этого мы иногда с удовольствием болтали при встрече, то после этого – лишь здоровались, взаимно осознав, что оказались как бы "по разные стороны баррикад".
Александров. Я пошел на фильм в клуб, кажется, трамвайщиков, и оказалось, что завклубом – Сергей Александров. Давно не виделись, поговорили. Когда он узнал, что я приехал лишь на выходной, живу в селе, преподаю в сельской школе, то искренне позавидовал мне:
– И, наверно, пишешь повесть о селе?
Я неопределенно кивнул, как бы подтверждая его догадку. Не мог же я рассказывать, что пишу не соцреалистическую повесть о селе, а диссидентскую поэму горожанина (Александров не входил в число моих близких, доверенных друзей). Впрочем, тогда мы еще не знали слова "диссидент", и я считал, что просто пишу антисоветскую поэму, т. е., согласно советским законам, совершаю преступление по статье 58/10 – "Антисоветская пропаганда".
Малеев. Не только внешне, но и внутренне он походил на классика советской литературы Алексея Толстого: растолстел еще молодым, отличался умом и эрудицией, иногда критиковал советский режим, – но в то же время послушно служил ему. Даже дружил с КГБ (а может, и числился официальным сексотом?) – причем, самое интересное, что он не скрывал этого. Явно не без помощи КГБ он стал одним из самых молодых членов одесской организации Союза писателей, куда Юрия Михайлика, например, много лет не принимали, а Аркадия Львова и вообще не приняли (впрочем, скорее – из-за еврейских кровей того и другого).
И еще мне запомнился такой штришок о Малееве.
Когда он работал в промышленном отделе "Знамени коммунизма", то как-то поделился со мной одной своей хитростью:
– Каждый день приходится встречаться с рукводителями предприятий, и они стараются угостить чем-нибудь крепким. А у меня диабет, давление. Поэтому после выпивки иду в туалет – и два пальца в рот. И, ты знаешь, помогает.
Лившин. Это рассказал мне мой двоюродный брат Аскар Арзунян; он приходится родным братом, по матери, Олега Луговского – тоже, как и Лившин, бывшего участника знаменитой одесской команды КВН.
Так вот: Олег Луговской, Аскар Арзунян, Семен Лившин и еще какие-то их знакомые собрались дома у Олега и Аскара, чтобы организовать независимый альманах, вроде московского "Метрополя" (меня – как относящегося к другому, более старшему поколению – не приглашали). Но тут позвонили в дверь двое "незнакомцев в штатском", заявив, что и они хотят принять участие в организации журнала. Не помню, как мне рассказывал Аскар, – впустили или не впустили тогда "незнакомцев в штатском", – но разговор об альманахе тут же благоразумно заглох и собравшиеся разошлись.

В ОЧЕРЕДИ ЗА ГОНОРАРОМ. В общем, весь мой советский период жизни был двусмысленным: я как бы входил в круг писателей – и в то же время не входил, как бы был одним из них – и в то же время находился лишь возле них (см. об этом также мое эссе "Возле Дома творчества писателей").
Запомнился и еще один эпизодик, связанный с понятием "возле". В тот раз я был возле самого Роберта Рождественского.
Это было в Москве. Я стал в очередь из нескольких человек в кассу издательства "Известия", чтобы получить гонорар за одну из двух моих педагогических статей, опубликованных в "Неделе": то ли "Ребенок плачет" (от 2 июля 1967), то ли "Удар ремня" (от 28 сентября 1968). И тут, вежливо поздоровавшись, за мной пристроился Рождественский, которого я видел до этого "живьем" лишь на его выступлении в Одессе, в Доме Пушкина. Поздоровался он со мной, скорей всего, на всякий случай: вряд ли он запомнил меня, одного из нескольких десятков его одесских слушателей. А я злорадно подумал: "Ну что ж, стой позади меня! Ведь и в поэзии ты позади меня!"
И в очередной раз я почувствовал тогда эту постоянную двусмысленность моей жизни: Рождественский получит сейчас гонорар за свои слабые, но опубликованные стихи, а я должен скрывать свои более сильные, чем его, но самиздатовские стихи, и получу гонорар за сравнительно менее престижную литературную работу – журналистику. Не принадлежа ни к чьим спецслужбам, тем не менее я постоянно ощущал себя то ли шпионом, то ли сексотом, профессионально ведущим двойную жизнь: "я сексот среди них/ я скрываю свои экспрессии/ я сексот среди них/ я секретный сотрудник поэзии"; и еще вариант: "я сексот среди них/ все записываю все фотографирую/ я сексот среди них/ всех обманываю всех травмирую/ им меня не узнать/ я таким как они притворяюсь/ им меня не узнать/ я себе одному доверяюсь/ я сексот среди них/ презираю я глупых и слабых/ я сексот среди них/ а они полагают что раб их/ им меня не узнать/ если сам не скажу я об этом/ им меня не узать/ ведь они не встречались с поэтом".
Все это в прошлом. Но и сейчас, через 15 лет после распада СССР, проклятие советского тоталитаризма продолжает, увы, дискриминировать меня: тот же Рождественский остается, в какой-то мере, востребованным массовым читателем, – а об Арзуняне пока мало кто знает.
Кроме немногочисленных подборок моих стихов в периодике, основных книжных публикаций было, казалось бы, не так уж и мало – пять, но, увы, малотиражных: 1. "Жертвоприношение", Нью-Йорк, "Lifebelt", 1994 – 100 экз.; 2. "Карманная антология", там же, 1996 – 100 экз.; 3. "Расслабленная речь" (сборник семи поэтов), там же, 1998 – 35 экз. (!); 4. "Чемодан" (проза и стихи), там же, 1999 – 50 экз.; 5. "Вверх ногами" (проза и стихи), Одесса, АО БАХВА, 2001 – 300 экз. Итого – 585 экз.
Несопоставимо с многотысячными тиражами того же Рождественского.



П Р И Л О Ж Е Н И Я:

"ПРЕДИСЛОВИЕ" Георгия Гачева (из книги "Жертвоприношение, стихи 50-90-х годов". – Нью-Йорк, Lifebelt, 1994, стр. 3-19)   

Вы думаете: литература советской эпохи уже сказалась, и все оригинальное и прекрасное в ней известно? Ошибаетесь: толща советской цивилизации велика есть. Тонет ее Атлантида – и вот еще одна глубоководная рыба всплывает, словно выдавлена будучи погружающимся материком, – Эдвиг Арзунян.
Он из Одессы, родился в 1936, филолог-русист. Писал "в стол" (скорее "в память", как зэк, неарестованный еще), иногда печатался по мелочи в газетах и журналах. Сейчас четыре года уж как живет в США , тоже без особого успеха свою философскую (не злободневную) поэзию пытаясь издавать.
Быстрые да юркие промельтешили уж на поверхности; шумливо-гражданственные Евтушенки, авангардно-рыночные Вознесенские позанимали вниманье, центровав на себе и пошлостью своей некрасивой знаменитости наложив печать на все поколение "шестидесятников". Но оно – разное. И вот, как электрический скат, всплывает еще один поэт... Какая сжатая энергетика в нем: током-шоком ударяет мгновенное прикосновение малого четверостишия: "в эти годы мрачные/ в эти годы душные/ развелись невзрачные/ люди равнодушные" (1950-е годы).
Что за магия в этой малости текста? Психея эпохи "застоя", застылость Жизни, анемия чувств... "Типические характеры в типических обстоятельствах" – вполне так и не стыдно приложима здесь эта формула. Это – наружа, а вот – нутрь – взрывчатое "я": "я знаю: я мертвец я камень я природа/ весь смысл в бездействии и хаосе... с ума/ сошли вы все... да здравствует свобода/ от жизни... да восторжествует тьма" (1950-е годы).
Вот инфернальная "Вакхическая песнь" – жизнечувствие человека нашего времени и века в полемике с пушкинским "да скроется тьма!"
Долго вдавливала русская и советская история человека в себя – через лермонтовский стоицизм, через бесовскую речистость достоевского "человека из подполья", через страх и окаменение сталинской эпохи среди подслушивающих стен и недоверие друзьям, – пока не получился такой вот перекрут души, спиралевидно вверченной в себя, каковая явлена в лирическом герое стихов Арзуняна. Но в нем вдруг – своя пластика и художественность! Прямо – откуда ни возьмись. Вот ведь: как Ванька-встанька – бытие и человек! Мнут их и гнут-уродуют, а глядь – выскакивают новой красотой, и мыслью светятся, которых бы и не подозревал, что могут и в таких обстоятельствах, сыскных и противолитературных, образоваться! Да, перед нами – философская лирика и торжество Поэзии и Мысли над врагами ее: их гонят и запрещают, преследуют власти и органы (как половые-срамные, секретно упрятанные), а Мысль и Поэзия и из этого сора, грязи и крови – свою ткань имеют силу выткать и в перл создания возвести. Хотя "кровь" я напрасно помянул: эпоха "оттепели-застоя" уж не такая жестокая – не телесных, откровенных страданий и казней, но более – душевных, психических. Недаром "психушки" наш персонаж боится пуще тюрьмы – простодушной еще заключенности тела во внешних стенах. Да, наш герой – потенциальный зэк: зэк в миру, и заранее свертывается в спору, чтоб перезимовать долгую вечность, как кажется, советскую, и бесконечность не любит российскую: "неужто так уж вечная вечность/ что и не кончится она/ так бесконечна бесконечность/ что нет у ней ни стен ни дна" (60-е годы).
Эта душа – не нараспашку, напротив: свернуться норовит – в помещение, за стены, в комнату, в колбу. И стихи его – как споры: сбитые, семенники лишь, гены и хромосомы идей. Короткие, чтоб их легко запомнить (записывать опасно!). Интенсивные – не то что экстенсивная дрисня евтушенковской записанной и могшей быть напечатанной "Братской ГЭС". Наш герой – да, запуган, однако "Я" его напирает – проявиться! Н чтоб не попасть в тюрьму, лагерь, психушку, он затаивается, а энергию "я" поворачивает внутрь себя и там работает.
Всякое существо есть троичное единство: тело, душа, дух. Соответственно, всякая национальная целостность или историческая эпоха есть Космо-Психо-Логос, и этапы советской цивилизации могут быть так распределены: в период Ленина-Сталина воздвигался советский Космос (Строй), и казни внешние шли: эпоха "оттепели-застоя" – это очухиванье, жизнь душевная и муки психики (стадия Психеи); ну а перестройка принесла труд уму и муки Логосу: непонятность, что мы такое, чего желать, куда идти, – и шизофреническую растерянность понятий: что – хорошо, что – плохо...
И в этом плане поэзия Арзуняна – еще привилегированная: душе там страх и смута, неясные фобии и порывы, зато уму-то ясно, что хорошо-плохо и чего желать. Пластично и классично даже устроился мир и расположился в нем человек в поэзии Арзуняна. И даже КГБ и стукачи, эти устрашители и гонители, – на правах бесов искушающих работают: они ж по Божьему попущению испытывают человека и провоцируют его волю на отпор, в ходе которого он и самостроится в самобытность и оригинальность, – так что и благодарить их, духов отрицанья этих, теперь, задним числом нам надо: они выходят тоже сотрудники в формировании советской цивилизации, в произведении шедевров советской культуры, их "лица необщего выраженья". Тоже фрезеровщики и ваятели. В контексте их, и в сопротивлении им, в ускользании к свободе творчества и духа особое веяние и перекрут претерпевали души и мысли, стиль и слог, а в итоге траекторий этих – неповторимый орнамент в творениях уходящей советской культуры.
Но это лишь задним числом понимается нами – в том числе, и самим автором. Он рассказывает о трех крамольных четверостишиях-"изюминках" в булке поэмы "Я", где он зашифровал страшные слова похожими по звучности, но безобидными: "я прочитал "Манифест"/ и стал конформистом (читай: коммунистом)/ не портил чужих невест/ и стал онанистом"; "богу Фрейду (Марксу!) я молился/ верил в Винера (Ленина!) – Христа/ жить счастливо научился/ как в г.... живет глиста" (поэма "Я")
Но прикровенное сочетание выходит лучше как образ. Во всяком случае их парно давать надо: версия и вариант, как это удачно Битов придумал в своем романе, – человек того же поколения, что и Арзунян.
Однако общественно-политическая ситуация времени формирует лишь верхний пласт в складе души человека, в темах для мысли и сюжетах для поэзии. Их глубина и тембр возникают из недр, где этнос залегает и как Этна вулканирует. И этот поддон (=род-природа, ген и кровь) – тот еще перекрут образуют: столь разнородны составляющие его. Исследуя свое "я" (а это основной объект неустанного любопытства поэта: даже главная его поэма называется "Я"): из чего состоит, какие силы-энергии прокатываются по этой арене, в стихотворении "Происхождение" он говорит: "всю жизнь я в качестве нагрузки/ несу загадку бытия/ родной язык мой это русский/ зато вот кто скажи-те я/ один мой дед был армянином/ был в Турции изгоем он/ но став российским гражданином/ от геноцида тем спасен/ другой евреем был венгерским..."; "я в Новороссии родился/ филологом-русистом стал..."
В публицистическом пафосе этого стихотворения он с гордостью о многосоставности своей толкует и спорит с тем, кто ухмыляется: "нет ты не наш нет ты не русский/ ты армянин и даже жид", – резонно обрубая: "но мы с тобой и вправду разны/ ведь я русист а ты расист" (80-е годы).
Однако это ответ – наружу; в себе же он чует эту многосоставностъ – как "Мой зверинец": "во мне живут четыре зверя/ и кот и пес и конь и волк/ они жи-вут во мне не веря/ что в этом есть какой-то толк/ они мяукают и лают/ и ржут и воют день и ночь/ они напомнить мне желают/ что выйти из меня не прочь".
  Вот какие субстанции и энергии, и у каждой – свой интерес и цель, и звук и хошь: "кот кочет выпрыгнуть в окошко/ туда где промелькнула кошка/ его за это я ругаю/ но иногда с цепи спускаю/ пес хочет выскочить в ворота/ и за штаны поймать кого-то..."; "конь хочет проскакать галопом/ по всем Америкам Европам..." – мечта советского невыездного; "а волк проводит время воя/ о том что он желает боя/ его совсем я не ругаю/ зато с цепи и не спускаю".
И что же? Как жить в таком разрыве? Не человек, а разрыв-трава: "во мне живут четыре злюки/ и волк и конь и пес и кот/ они замучились от скуки/ жить на цепи который год/ они мяукают и лают/ и ржут и воют день и ночь/ они напомнить мне желают/ что разорвать меня не прочь" (60-е годы).
Человек-взрыв, расширяющаяся вселенная, что втиснута в худощавого человечка среднего роста с меланхолическими черными глазами. Он обессилен разнонаправленными векторами своих желаний выйти из себя в мир: к женщине, в дружбу, в путешествие, в драку политики; но так как разнонаправленные стремления погашают друг друга, ему остается скука и динамическая неподвижность. Так вперен в "я" – и в то же время тяготится: все я да я, закупорен в себе, как в клетке.
  Но все это и созидает образ – и его натуры, и жизни, да и поэтический отливается с особой мыслью и складом. Ну и с иронией – над собой, в том числе: "я сам себя у мира выклянчил/ зато с процентами отдам/ я сам себя для счастья вынянчил/ как первый человек Адам" (60-е годы).
"Сам себя" – вот амбиция предельная человеку: быть причиной самого себя, что лишь Богу присуще. Более того: себя с прибытком творчества миру вернуть – и замкнуть начала и концы: "я Бога каждый день молю/ чтоб дал мне счастье в правде жить/ любить того кого люблю/ и негодяям не служить/ но Бог мне испытанье дал/ служить не тем любить не тех/ и сердце стало как металл/ среди неискренних утех" (70-е годы).
Вот сокровенное исповедание: жить чисто и искренне хочется, не хитрить – даже художественным вымыслом. Просто голая и простодушная мысль в этих двух фразах-четверостишиях, а как хорошо и как красиво! Лапидарен он и монументален. А ляпис – камень по латыни. Основной состав, к какому себя приводит, – камень, металл: втвержен – армянин! А как иудей – воздуховен, в мысли диалектичен, перевертыши там учиняет.
Да, лапидарен: любит малую форму – четверостишие высеченное. Чеканщик! И из простейших элементов и даже тех же слов – перестановкою-комбинаторикою (иудейский талант – экономов, обделенных природой материей, простором...): "мои сти-хи не музыка/ прекраснозвучных лир/ они записка узника/ переданная в мир" (70-е годы).
Не надо общественно-политически ахать и сострадать поэту под гнетом власти и цензуры – тут поглубже: экзистенциальный узник он – у самого себя (опять же) в заключении. И из этой тюрьмы выдраться – больший подвиг! А удается это именно напильником Слова русского: им проволоки строк, траектории-лучи души, выходы в пространство воли и света – выделывая: "поэтом быть несложно/ коли живешь нелож-но/ зато вот жить неложно/ необычайно сложно" (80-е годы)
Из ничего слов сплетен стих, а как остроумно и пластично! Филолог-русист чует звук и любит мыслетворческую игру в мире Слова, которое Бог.
Прекрасное стихотворение "Лев" рождено (как я чувствую) из сочетания "лев – хлев": "ты слишком уж зазнался лев/ за твой левацкий рык/ а ну-ка от-правляйся в хлев/ в поживи как бык/ и прикуси язык" (80-е годы).
И целая сценка-картинка, судьба льва-диссидента, развертывается, с веселой иронией выписанная.
А вон что родилось из метаграммы "дождь – вождь": "мы на праздник шли но лужам/ и несли портрет вождя/ вождь был нам ужасно нужен/ он спасал нас от дождя" (60-е годы).
А Эрос литературы: наносить буковки на белое небо, чистое поле листа – как ладно и складно выра-жен в стихотворении "Три страницы": "чистая страница/ как чистая девица/ ее может уболтать/ остолоп любой/ для нее все ново/ она жаждет слова/ слово первое на ней/ как первая любовь/ вся в словах страница/ словно молодица/ что под сердцем носит/ своей страсти плод/ но редактор правит/ зачеркнет убавит/ и вот так странице/ делает аборт/ грязная страница/ как грязная блудница/ ластик к ней ластился/ но всю грязь не стер/ кляксами заляпана/ пальцами залапана/ ветер жизни дунул/ и унес в ко-стер" (70-е годы).
Припомнились мне три стадии Мысли в стихотворении Баратынского "Сначала мысль воплощена в поэму сжатую поэта..." Любопытно их сопоставить: перемена жизненного и словесного климата и стиля предстанет весьма ощутимо. Я не случайно вспомнил Баратынского: перед нами тоже поэт мысли. Что она такое – Мысль, – его не менее занимает, нежели что такое Я? Впрочем, еще Декарт доказал в cogito ergo sum = "я мыслю – следовательно я существую", что они – одно и то же, родня, едина их субстанция. "Где обитает плазма Мысли?" – вопрошает наш поэт; и вот вариант ответа: "роятся словно пчелы Мысли/ я улей их разбередил/ они б легко меня загрызли/ но и их верой упредил".
Постойте! Да тут философия с теологией в подспуде – под пчелками да с улеем! Броуново движение самоопровергающих мыслей в раздробь (как и зверей, противоборствующих в зверинце его души) в колбе черепушки легко-запросто свело б с ума, коли не пробился бы к вектору Веры. Ну и – Труда: "роятся Мысли словно пчелы/ и пасечник меня поймет/ что не страшны мне их уколы/ когда я собираю мед".
Перестановка малая слов в начальных строках – как вариация в музыкальной теме. А дальше: "возможно Мысли вечно были/ и я приманываю их/ чтоб волшебством небесной пыли/ они мне опылили стих" (90-е годы).
И верно: опыляют.
Мысли у него разные по жанру. Есть более открытые, публицистические, есть ясные-рационалистические (как в "Я не крещен и не обрезан" иль в "Кто?"), но наилучши (по мне, на мой вкус), когда неотделимы от образа в настроения в ситуации, как вон в стихотворении "Nocturne": "я слагаю стихи в темноте/ когда засыпают глаза/ когда ноги устали идти/ а дороге не видно конца.../ глаза мои спят а ноги глядят/ нащупывая дорогу/ глаза мои спят а мысли галдят/ чтоб не было одиноко" (60-е годы).
 Поэма "Я" – эманация энергии, мысли, слова. Она сама себя сказала, и неловко мелкими вторичными словами ее пересказывать. Зачин ее – фортиссимо: "ударение ударение/ в барабанные перепонки/ начинается стихотворение/ рифмы бросились вперегонки" – как ярмарочные зазывалы, шарлатаны, – и поэты надевают сию маску. И Арзунян пристраивается туда же. Однако начинка громогласия – своя, непохожая: "я маленький паучишка/ плетущий свои паутины/ и давят меня ногами/ огромные кретины/ а я пожираю мелочь/ попавшую в паутины/ и вырасти мечтаю/ как огромные кретины".
Вот сюжет: я, ненормальный, мечтаю стать как все: "как хорошо быть дураком/ извлечь нектар из шкалика/ и трахнуть в пузо кулаком/ трусливого очкарика".
Однако ж дорог я бытию и ценен Богу – именно в этой своей ненормальности, но все же стыдящейся себя и стремящейся ко всем, на этом пути и развертывая общезначимое: "сквозь меня проходите/ в свое никуда/ меня не находите/ а себя вот да".
Да он же служивый – нам всем, поэт, для самопонимания: выволакивает свои глубины, потрошит себя, в слова облекая и на ветер себя пуская и жизнь свою: "я всего себя искромсал/ над собою опыты ставя/ я всего себя рассказал/ для себя ничего не оставя/ и теперь уже нет меня/ есть обо мне теорема/ и теперь уже я не я/ а кричащая поэма".
Есть здесь и общекосмические, и социумные сюжеты, да повернуты как-то иначе: "мы все космонавты с ракеты Земля/ летящей к неведомой цели/ мы смотрим в пространство случайность моля/ чтоб все мы остались целы".
А вот и нашей "перестройки" забота, из бытия иронизируемая: "мы учимся жить у машин/ пока сами не станем машинами/ без страха без слез без морщин/ с потребностями мышиными/ мы хотим не идей а формул/ мы хотим не чувств а форм/ мы хотим чтобы был оформлен/ точный план земных реформ".
В цивилизации машинно-рыночной он – за страх, слезы, морщины, за идеи и чувства, и дает их то экстатически, то дразня, то глухо и стыдливо, то иронично. Дело ж свое – вословенствования бытия – понимает весьма ответственно: "а сравнения как сражения/ за весомые выражения".
Да, берясь за слово, выходишь на сквозняк бытия: гол-наг и беззащитен – уж самою процедурою высказывания. Потому так тянет свиться, закрыться, хотя само закрывание выходит пущим обнажением: "я хочу рассказать ни о чем/ я хочу рассказать никому/ я хочу заложить кирпичом/ все проходы к себе самому".
"В стену равнодушия я замурован" – тот же образ, но уже со страданием в стихотворении "Знаки". Или (в стихотворении "Мир катится в тартарары"): "мир катится в кромешный ад/ а мы твердим про цель/ и каждый втихомолку рад/ в свою забиться щель".
"Щель", "колба", "гроб" – варианты закрытого пространства, космос "матьмы": "я стучу по затылку/ как в пустую бутылку/ а потом стучу в лоб/ как в наполненный гроб".
Лоб, ум – мучитель, но и освободитель. Веселый Ум (как Зеленый Шум) – жизненная стихия Арзуняна. С умом он повсюду дома: ум – дом... Конечно, по долгу службы жизни как все, вожделеет он женщину, однако свободнее ему вот как: "...но я поставил у дверей/ тяжелую кровать/ и сам я лег на ту кровать/ чтоб ты не шла ко мне/ я буду ночью ревновать/ твоих зверей к луне".
А любовь к подушке – подружке белоснежной, как страница! О, свиться в чистое детство – мечта. И не расставаться с лоном подушки и умом ее: "о эта белоснежность/ округлость мягкость нежность/ но ведь нельзя подушку брать  с собою/ засмеют".
Плодотворно бы посравнить эту поэму "Я" с "Песнью о себе" Уитмена. У Уолта – распахнутость наружу и приглашение всех на себя как на рынок отличнейших товаров. Экстравертность. Я – как страна открытых возможностей, как Америка сама. Тут же – человек застарелой цивилизации Евразии: армяно-иудей русско-советский. Здесь перекручено все, так что к простодушию – пробиваться сквозь препоны себя же. Он трясет себя-мучителя, свою скованность-вмурованность расшатать: "я разбит и разбросан/ вот язык мой вопросом/ а вот это вот уши/ в ожидании чуши/ вот протезы протезы/ вместо ног вместо рук/ как живые протесты/ против тысячи вдруг".
Аристократизм в его индивидуализме. А у Уитмена – демократизм. Этот – реактивно отталкивается от мира и от масс – в себя, хотя и тут его мучение, но САМОмучение: свободное и тем сладкое. У обоих – перебор членов тела своего. Уолт воспевает руки, грудь, язык, "резак" – как дающие его космическому телу неисчислимые наслаждения. Армяно-ж-иудей на советчине иное в своих органах преднаходит: уши – для чуши, руки – протесты, "а вот это мозги/ как скульптура тоски/ а вот это вот сердце/ как шашлычина в перце".
Тоже парад и смотр членов – граждан государства "Я". И тут – ирония. У Уитмена иронии нет; она – аристократична, ее толщей истории вырабатывают – как сок и секрецию культуры и личности в Евразии: "сердце мое голове вредит/ отдавая ее безголовым в кредит.../ сердцу моему так трудно живется/ что оно когда-нибудь разорвется/ голова моя так бесится/ что она когда-нибудь повесится".
Но раз слова нашел, высказал – значит, душу облегчил и спас.
В слове встречаемся мы все – люди разных времен, строев и народов – как личности, ипостаси образа Божия (и диавола) в нас – во взаимном борении. И там узнаем себя – в другом. А поэты – дарители нам нас – через себя. И вот к Песням о Себе, что мы уже имеем по Уитмену, Маяковскому, Баратынскому, пристраивается в ряд и поэма "Я" Арзуняна. Каждый найдет в ней ключ и разгадку части себя.
"Мой дар убог, и голос мой негромок", "на земле ожил я, недоносок" – мог бы этими смиренными словами Баратынского о себе сказать и наш поэт. Но ведь "цыпленок тоже хочет жить" – и петь. И паук, и зэк сидят в наших душах – и тем чудеснее, когда, входя в ареал Слова, голос и их звучит красотою поэзии. Баратынский себя еще поэтически именует: "недоносок", хотя в стилистике пушкинской плеяды это уже звучало кощунством. Но человеку нашего века со всякой даже твариной себя отождествить не стыдно – всякое преднаходя или взращивая в себе за жизнь в окружении и страшного, и все ж "прекрасного и яростного мира" (выражение Андрея Платонова). И ни одна эпоха не бездарна, и ни один исторический климат не обделен причастностью к добыче вечных ценностей – ума, красоты... Узнаем их и в советском обличье – оригинально перекрученными – в стихах Эдвига Арзуняна.

Георгий Гачев,
доктор филологических наук
(Москва, 1994 год)



ОТЗЫВЫ

"Оригинальны стихи Эдвига Арзуняна... – писал Либерман. – Он единственный из всей плеяды  тяготеет к гражданским темам, но интереснее всего он, как и положено лирическому поэту, пишет о самом себе. В его подборке ничего не надо выискивать, настолько характерна каждая его строка: «я рифмую сходу/ оду оду/ я рифмую сходу/ как ныряю в воду/ я рифмую весело/ чтоб рифма куролесила/ я рифмую страстно/ чтоб рифма била страшно/ я рифмач-хохмач/ рифма скачет как мяч/ не футбольный – Земной/ зафутболенный мной»".
Анатолий Либерман, доктор филологических наук (Миннеаполис). - "Книжное обозрение". - "Новый журнал", 2000, № 218, стр. 323.

"Фрейдистская по мироощущению, сюрреалистическая по композиции, лирически-публицистическая по жанру, антисоветская по политической направленности, поэма «Я» — это наиболее яркий поэтический проблеск эпохи советских шестидесятников. Она появилась в одесском самиздате в 1964 году, и в том же году состоялось ее единственное публичное авторское чтение в Москве, в квартире супругов-диссидентов Сапгиров: поэта Генриха и журналистки Киры, — где собралось человек 50, в основном литераторы и художники. В то время Евгений Евтушенко писал вполне лояльные поэмы («Станция Зима» — 1955, «Братская ГЭС» — 1965); не было еще нелояльных поэм Иосифа Бродского , Александра Галича , Бориса Чичибабина, Владимира Высоцкого и др. Таким образом, «Я» была первой диссидентской, несоцреалистической поэмой в Советском Союзе".
Семен Вайнблат, поэт (Одесса). — В кн.: Арзунян Э., "Вверх ногами", Одесса, АО БАХВА, 2001, стр. 7.

 "«Пражская весна» пришла в Одессу года на четыре раньше ее календарного срока. Началась она, как и положено, с литературы. В 1964 в советском самиздате появилась поэма «Я», написанная Эдвигом Арзуняном. <...> В глухую хрущевско-брежневскую ночь автор во всю мощь легких провозглашает свой основной постулат: «я ; гладиатор/ я бог беды/ кричит театр:/ ; сва-а-а/ бо-о-о/ ды-ы-ы!» Наиболее дерзкие четверостишия при передаче за границу были слегка закамуфлированы, чтобы не причинять неприятностей людям, перевозившим поэму. В окончательном варианте одно из четверостиший звучит так: «богу Марксу я молился/ верил в Ленина-Христа/ жить счастливо научился/ как в г.... живет глиста». Как видите, автор и в полунормативной лексике не чурается стыдливых многоточий ; уж очень трудно воспитанному в приличной семье мальчику после советского аскетизма развязать язык улицы".
Белла Езерская, литературный критик (Нью-Йорк). — "Как это было в Одессе" - журнал "Вестник", 26 мая 2004.

"После прочтения большого очерка Эдвига Арзуняна «Мой дядя был шпионом» подумалось, что автор, скорее всего, стремится застолбить свой участочек в истории. Основания для вхождения в анналы следующие.
Первое. Он внук венгерского еврея-революционера. Второе. Он племянник агента ГРУ (что, собственно, и вынесено в заголовок). Третье. Он публиковался в центральной советской печати. Четвёртое. При всём при этом он был убеждённым диссидентом. Диссидентство Э.Арзуняна выражалось в том, что он писал стихи «в стол». Автор приводит выдержки из своих стихов. Я, в свою очередь, переписываю одну цитату, самую короткую: «Да здравствует КПСС // советский вариант СС».
Стихи, судя по приводимым отрывкам, блистательные, Бродский и Пастернак курят в сторонке".
Юрий Клеванец, литературный критик (Белоруссия, город Осиповичи), — "Литература эпохи перемен эпох". — "ЛитКритика" (Белорусский литератцрный портал), 12 января 2016.