О Жироне, каменном сердце и покинутом Вилли

               
 Шотландская баллада.


Бархатно-чёрные тучи
рвутся о мокрые шпили.
В замке над бездной кипучей
бродит покинутый Вили.
Бьётся безумное море
в буйном припадке падучеё.
Брызги слезами сеньоры
стынут на холоде жгучем.
Моря бездонные мили.
Ярость его бездонна.
Помнит печальный Вили
стон галеаса Жирона.
Помнит гривастые волны,
грязную пену рифа,
в синем бешенстве молний
морды утесов- клифов.

Долго сражалась Жирона
с гибельным катаклизмом.
Ставка была огромна
тысяча триста жизней.
Прямо ревущие скалы.
Вопли справа и слева.
Мужество не покидало
Дон Алонсо де Лейва.
Тонких усов спирали.
Шёлк арагонских кружев.
Локоны цвета стали.
Истинный гранд снаружи.
В зрелости обретённый
дьявольский холод взгляда.
Был капитан Жироны
в дюйме от двери ада.

Громче звучат проклятья.
С треском рушатся реи.
Смерть хитрющая сватья,
всех окрутить поспеет.
«Люди! Пора молиться.
Нас подвела фортуна.
Где ты? Явись дьяволица.
В морду тебе я плюну.»
Старый морской бродяга,
крепко расставив ноги,
выпил вина из фляги
(Да убоятся боги.).
Выхватив жало – даггу,
с вызовом бесшабашным
всё, что не терпит бумага,
крикнул в небо бесстрашно.
В этот же миг взорвалось
гневно рычащее небо.
Масса огня примчалась
вниз колесницею Феба.
Молнии быстро добили
тонущую Жирону.
Всё это помнит Вили
смятый и потрясённый.

Та стародавняя буря
Вили в пути застала.
Овцы, носы понуря,
сбились гуртом под скалы.
Дождь поливал нещадно.
Мутных ручьёв потоки
мусор гребли всеядно
и во мгновенье ока
мощно швыряли в бездну
мусор, как дар сакральный
морю, что так помпезно,
дико, почти триумфально
праздновало победу
в стиле жестокого века,
в жанре угарного бреда,
над суетой человека.

Утром продрогший Вили
стадо привёл в кошару.
Долго его казнили
ночи минувшей чары.
Долго над ним кружили
призрачные фантомы.
Долго маячил Вили
тот силуэт знакомый
тонущего галеаса,
дивные молний соцветья.
Канули час за часом
месяц, второй и третий.

Лето пришло. Цветами
вереск украсил склоны.
Мохом покрылся камень,
тот исполин огромный,
что нависал над гладью
бухты уединённой,
где продолженья ради
кончила век Жирона.
Вили по тропкам древним
ловко к воде сбегает.
Тихо. Никто в деревне
тайны его не знает.
Тихо мурлычет море,
чуть шевеля валами.
Над штилевым простором
дремлет замшелый камень.
Горько рыдать сеньоре
той, что живёт  Севилье.
Перекрестившись в море
быстро ныряет Вили.
Там, где зияет кратер,
жутко манят глубины.
Камень зажав в объятьях,
камнем летит в пучину.
Водоросли клубятся,
буро-зелёные змеи.
Вили забыл бояться.
Вили дохнуть не смеет.

Скалы встают угрюмо
из темноты придонной.
Вили скользит бесшумно,
смотрит заворожено
на силуэт могучий.
Вот он почти что рядом.
Мелких рыбёшек тучи
явно пловцу не рады.
Тиковых мачт колонны
замерли как часовые
зыбкого сна Жироны.
Трепетные, восковые,
ломкие иглы света
солнце в неё вонзает.
Медный зрачок фальконета
из темноты мерцает.
Падает тень густая
мощного парапета.
Что там блестит у края
круглое, как монета?
Холод грызёт суставы.
Холод чужой могилы.
Быстро сознанье тает.
Быстро уходят силы…

… Солнце в зените. Значит
убыло наполовину.
Сушит песок горячий
заиндевевшую спину.
Воздуха! Взор мутнеет.
Ноют виски от стука.
Вили разжать не смеет
окоченевшую руку.
В брызгах солёной влаги
солнечный жар в ладони.
Не по себе бедняге.
Бережно (Вдруг уронит?)
на безымянный палец
молча одел вещицу.
Золотом заблистали
капельки на ресницах..
Рдеет багровый камень,
вырезанный сердечком.
Сердце двумя руками,
выгнутыми колечком,
держит массивный перстень.
Надпись бежит по кругу.
(Гордая клятва чести
или посланье другу?)
Как от бутылки бренди
Вили почти летает.
Тихо. Никто в Хайленде
тайны его незнает.

*      *      *

Шум долгожданного праздника.
Ярмарка в замке Данлюс.
Коттеры, фермеры, странники,
стражи, менялы, карманники,
дым аппетитный на вкус.
Мясо потеет на угольях,
жирной телятины бок.
Пляшут дружки с подругами.
Нет веселей досуга им
в этот хмельной вечерок.
Громко торговка лается,
гиблую цену гнёт.
Слева мошна набивается.
Справа добро пропивается,
нажитое за год.
Эль ударяет в головы.
Пьяно гудит народ.
Кружка литого олова
как голова тяжёлая.
Вили уже не пьёт.

Он оперся задумкиво
на суковатый стек.
(Нувориша по случаю,
тайна его измучила.
Господи, слаб человек.)
Давеча старцу викарию
Вили кольцо показал.
Кровью кипел киноваревой,
заревом, огненным заревом
камень багрово сиял.
Глянул старик неласково,
бровью седою повёл.
Тыча перстами тряскими,
он с языка гишпанского
не без труда перевёл.
Отдала надпись странная
тайну чужого огня,
полную смысла желанного.
«Я отдаю тебе главное.
Большего нет у меня.»

Вили хозяин потчевал,
щедро пастух платил.
Но отвечал уклончиво
Вили неразговорчивый,
как на поминках пил.
И, уходя, в довершение
молча швырнул на стол
ЗОЛОТО!?
Без сомнения.
Многих тогда в искушение
он ненароком ввёл.
Взглядами пьяной зависти
парня язвил кабак.
Мало в том было радости.
Жди непременных гадостей
от продувных гуляк.

Рядом за винной кадкою
нехотя ел и пил
и воровской повадкою
исподтишка, украдкою
глазом дурным косил
некто с улыбкой сладкою,
явно соглядатай.
С мёртвою волчьей хваткою
на золотишко падкий и
по существу негодяй.

В этот же вечер под сводами
мрачного замка Данлюс
лорда чистопородного
сэра Мак-Доннела Гордона,
грозно крутившего ус,
      в благоговейном почтении
шёпотом, с глазу на глаз,
преданно до околения,
вкрадчиво, как песнопение,
вёл торопливый рассказ
некто, укутанный тщательно
в серый, затасканный плед.
Даже при взгляде внимательном
внешности непримечательной
и без особых примет.
Что говорилось под сводами
мрачного замка Данлюс,
скрыто от нас непогодою,
скрыто Кастальскими водами,
как постоянный искус.

Утро пришло сердитое
с проседью в облаках.
Овцы росой умытые,
чертополохом сытые
взбили дорожный прах.
С первою божьей зорькою
некто, укутанный в плед,
прячась в тени, задворками,
крадучись за пригорками,
двинулся стаду вослед.
В воздухе пахло бедами,
но не предчувствуя бед,
Вили шагал не ведая,
что в отдаленьи следует
серый мышиный плед.
С этого самого времени,
мягко печатая шаг,
тайно, всегда в отдалении,
не упустив на мгновение,
крался искусный враг.

А при таком попечении
с парою глаз за спиной
трудно, и к сожалению
в том никакого сомнения,
в прятки играть с сатаной.
Дьявол жестоко высмеял
лжи суету сует.
Дьяволу лгать бессмысленно.
Выведал всё и высмотрел
цепкий мышиный плед.

Полдень развесил драные,
мглистые облака.
Бухта обетованная.
Море искрит жеманное.
К морю спешит река.
Веет солёным холодом,
дышит морская хлябь.
Тем ветерком размолоты
капли литого золота,
мелко-лучистая рябь.

Вили нырял, не ведая,
что у границы вод,
под покрывалом пледовым
тот, кто его преследует,
смотрит, таится, ждёт.
Боже! Как тонко звякали
на золотом языке
круглые, плоские, всякие
эти кружочки яркие
в мокром его мешке.
Вили нырял старательно.
Мокрый, усталый он,
выдохшись окончательно,
долго лежал мечтательно
грёзами опьянён.
Хмурилось небо вялое.
Солнца мутился круг.
Туча ползла немалая.
Только ему усталому
хмуриться не досуг.

          _______

Парня убили наскоро.
Немилосердный кинжал,
тусклая сталь цыганская
у паренька шотландского
тайну его отобрал.

(Боже. За что безгрешному
горькая чаша сия?
Так обольстить надеждою,
гибель неся неизбежную.
Это ли воля твоя?
Перстень надежды крохотной
топит пучина зла.
Обогащенные опытом
мы отвечаем ропотом:
Боже, твоя взяла.)

Под крутезной унылою
он на песке лежал.
Мёртвый, руками стылыми
с нечеловечьей силою
серый лоскут сжимал.

*      *      *

Отыщите такую провинцию.
Укажите такой Хэппиленд,
uде правители честные рыцари,
что ни подданный то джентльмен.
Где не бьют и не грабят бесправного.
Где насилие – каинов грех.
Там, где замыслы вянут коварные,
и закон одинаков для всех.
Может быть таковой и отыщется
в океане на илистом дне.
А случись озареньем возвыситься,
мы отыщем его на Луне.
Коли так, расслабляться негоже нам.
Мы петляем по стёжке кривой.
Ищем душу Земли унавоженной.
Ищем всюду. Ан нет таковой.
Роем всюду, но больше практически,
и пока ничего не нашли.
Нет души даже гипотетической.
А душа это совесть Земли.

                _________

У скалы, что над тихою бухтою,
расседлав и стреножив коней…
Крутизна.
И тропа меж уступами,
двое быстро спустились по ней.
Вот и волны, шуршащие вкрадчиво,
набегая на мокрый песок.
Тишина. Затаённо молчащее
дремлет море. Алеет восток.

Чайки взмыли при их появлении.
Был один коренаст и безус.
А другой в боевом нетерпении
ворошил напомаженный ус.
Этот явно был важною птицею.
Хорошо и со вкусом одет.
А безусый был пасмурнолицый и
зябко кутался в латаный плед.
Этот корчился в подобострастии,
был усатый его господин.
На мизинце поближе к запястию
пламенел величавый рубин
украшение перстня тяжёлого
в виде сердца умело гранён.
На руке господина Мак Доннела.
Это был разумеется он.

Серый плед не спеша раздевается,
босиком вдоль прибоя идёт,
на осклизлые скалы взбирается,
мелко крестится. Медлит. И вот,
оттолкнувшись, бросается в пенные,
роковые объятья воды.
Тёмно-бурыми зыбкими стенами
возникают морские сады.
Извиваясь, повсюду колышутся
змеевидных растений леса.
Только сердца биение слышится.
Только чудятся рыб голоса.
Вот они выплывают медлительно
из-за мрачно нависшей стены.
«Это что за предмет удивительный
нарушает покой глубины?»
Растопырены пасти губастые.
Шевелятся едва плавники.
Громче сердца биение частое.
«Как они откровенно мерзки.»

Вот и мачты. Гнилой паутиною
провисают каскады снастей.
Ниже в сумраке ультрамариновом
почивают останки людей.
На Жироне, царящей внушительно
среди морока вздыбленных скал,
их негаданный, неутешительный,
их нечаянный случай застал.
Где-то там среди брошенной утвари,
порыжелых толедских кирас
в полумраке мерцают как уголья,
как отлив фосфорических глаз,
там, куда без свободного доступа
проникает таинственно свет,
притаились огромные россыпи
золотых вожделенных монет.

Там у киля чернеет пробоина.
В ней воздушный встаёт силуэт
то ли ангела, то ли воина.
Пресвятая, он движется…7
Не-е-ет!
Постепенно чертами знакомыми
проступают обводы лица.
Излучает решимость суровую
гипнотический взгляд мертвеца.
Стужей вязкою, как замогильною
будто разом повеяло. Дух
на глазах обернулся Уильямом,
словно наново ожил пастух.
С конвульсивными сердца ударами
в леденящий сознание миг
взбудоражил покойное марево
пузырьками истаявший крик.
Пузырьки пробежали цепочкою.
Стайка рыбок метнулась вослед.
Так возмездие жирною точкою
завершает течение лет.

Наверху, над морскими барашками
суетился пастух ветерок.
В ожиданьи предчувствие тяжкое
закипало как пена у ног
господина Мак Доннела Гордона.
До сих пор не явился пловец.
Вот и всё. И неведенье полное.
«Быть не может! Ужели конец?»
Шевелится раздолье пустынное,
навсегда схоронив в глубине
и виновное, и невинное.
Не ищите морали на дне.
Ни морали, ни смысла, ни разума.
Эту ширь не понять, не постичь.
Никому и ничем не обязана
вековая взбалмошная дичь.

В никуда улетали мгновения.
И в какой-то негаданный миг
будто слабое землетрясение
всколыхнуло нахмуренный лик.
Да не лик господина Мак Доннела
а чело многогрешной Земли.
Ломких трещин морщины тяжёлые
по утёсам змеиться пошли.
С почти даровой божией помощью
тот базальтовый, мрачный колдун,
тот гигант, исполин чудовищный,
густо убранный мохом валун
содрогнулся, кряхтя и охая,
над отвесной скалою завис
с недовольно – скрипучим вздохом и
беспощадно обрушился вниз.

Результатом такого вержения
был один оглушительный «Шмяк!!»
(Если небо задумало мщение,
ты его не минуешь никак.)
Долго эхо скакало упругое,
там, где ветер шальной завывал
над волнами, что бились испуганно
о валун, прилетевший со скал.
Камень рухнул на Сквайера Гордона.
Неприятный, фатальный конфуз.
И не стало хозяина гордого
неприступного замка Данлюс.
Говорят…
(Ну а где же свидетели?)
… , что какой-то неведомый дух
по обличью вполне добродетельный
невесомый и лёгкий как пух
над природою осатанелою
просиял как сама благодать.
Может было, а может и не было.
Мы не станем того утверждать.
Вы считайте как будет угодно вам,
но бациллоносители зла
прямиком отошли в преисподнюю.
С ними тайна из мира ушла.

                *      *      *

Обосновавшись в башне
в тайном уединеньи,
бледный как день вчерашний
лёгкой ночною тенью
Вили скользил в полночном
посеребрённом мраке.
Тихий и непорочный,
но возбуждавший страхи
у старожилов замка,
верить преданьям склонных.
Он приходил однако
только в виденьях сонных
конченных негодяев
и подлецов циничных.
Тех, кому кровь людская
дёшева и привычна.
Суетные столетья
много всего вместили.
Умерли те и эти.
многим являлся Вили.

Буря.
Венцом из молний
венчано мирозданье,
ярко и своевольно
будит воспоминанья.
Грохот оконной рамы.
Вспышка огня снаружи.
Трижды сражался  замок.
Дважды он был разрушен.
Трижды земля пустела
и возрождалась снова.
С неба луна смотрела
холодно и сурово.
Сломленные поколенья
к праотцам уходили.
Радости их, мученья
многое помнит Вили.

Дикие свары кланов.
Красных драгун колеты.
Старых обид вулканы.
Звонкий язык арбалетов.
Вой боевых волынок.
Выстрелы. Шум разбоя.
Пакостные картины,
и вспоминать не стоит.
Было.
В долину Клайда
ночью ушли дружины.
Там,
где рычат водопады
рыком голодным, львиным,
там, где стоит Денбара,
бились и были разбиты.
Эхо того кошмара
помнят могильные плиты.
Приступом взяло замок
войско «железнобоких».
Дрались враги упрямо,
истово и жестоко.
Кромвель – посланец ада,
бешеный враг короны
свой учредил порядок
и предписал законы.
И закипели страсти.
Где только брались силы.
Чередовались власти.
Всякое было.
Было.

Те же чернеют скалы.
Те же клубятся тучи.
Меньше воды не стало
в море, где бродит случай
каждого морехода.
Тот же угрюмый замок.
Та же вокруг природа
в зелени той же самой.
Новостью для пейзажа
с тем же овечьим стадом
цвета кардифской сажи
гибкая автострада.

Залита автостоянка
утренним мягким зноем.
Двое идут спозаранку
по полосе прибоя.
Тихо и безмятежно,
ласковых брызг не чуя,
остановясь, не спешно
замерли в поцелуе.
Молоды, смуглокожи
как Аполлон и нимфа,
более чем похожи
на персонажей мифа,
как описал их Милтон
тонко, изящно, ярко.
гости курорта «Хилтон»
и постояльцы замка.

Волны пушистой пеной
стелятся им под ноги.
Двое – венец вселенной.
Двое – живые боги.
Мокрый песок играет
тонкой алмазной искрой.
Плавно волна взбегает
пеной жемчужно-мглистой.
Воздух лучист, хрустален,
море, растратив силы,
чуть шевелит валами,
Море вчера штормило.
Волны перевернули
донные кладовые.
Что во хмельном разгуле
делали не впервые.
Разворошив браслеты
и золотые слитки,
пересчитав монеты
и не входя в убытки,
кое-какую мелочь
в мокрый песок швырнули
и улеглись, всецело
угомоняясь в разгуле.

Двое нагнулись разом
над увлажнённым пляжем.
Замерли чувства, разум
и подсознанье даже.
Прямо у ног пылало
адским огнём колечко.
Камень, которых мало,
крохотное сердечко
в тонкой резной короне
щедро искрил лучами.
Две золотых ладони
цепко держали камень.

Ветхозаветной вестью
буквы бежали кругом.
(Гордая клятва чести?
Или посланье другу?)
Старо – гишпанским слогом
он прочитал посланье.
Сколь темнота убога,
столь благородно знанье.

Пламя в его ладони
в центре астральных линий,
сердце в резной короне,
камень, словами иными,
тот, что рождён в Севилье,
рдеет тепло уютно.
Он череду насилья
стиснул кольцом абсолюта
полуживого мира
на всепланетной тризне,
жаждущего эликсира
вечной любви и жизни.

Дебри морского сада
чутко в глубинах спали.
Двое стояли рядом.
Долго вот так стояли.
К ним подступали слева
серой стеной утёсы.
Был он сеньор де Лейва.
Звали его Алонсо.
Справа легли простором
моря седые мили.
Юная та сеньора
прибыла из Севильи.
Вили немой свидетель
этой финальной сцены
был непременный третий.
Радуясь откровенно
утреннему пейзажу
солнечного Хайленда,
не был обескуражен
близостью хэпиэнда.
Вили богат по царски
выдержкой нечеловека.
Он ожидал развязки
долгих четыре века.