Листья становятся дымом, запахом и забытьём...

* * *



Где Каин-ветер, слёз сглотнуть не в силе,
шатает над песком осенний дом,
там дробь рябины - егерем по жиле -
гремит. И пахнет дымом и вином.
Пока ещё гепарды листопада
хранят по кругу обморок ветвей.
Но всё мокрей-черней зубцы ограды,
и всё желтей конверты у дверей...

Лишь ты - не осень! Юлианством хмеля
и зеленью полны твои глаза.
И столь точна их оптика в прицеле,
что взвизгивают разом тормоза,
когда, светясь над грубой синью ткани
полоской наготы, соблазном лон,
несёшь ты на предзимнее закланье -
рябиновый огонь в ладони-длани
и над челом - прохладной чёлки лён...




***



Бледно-лиловые астры в сумраке стылого сада
светят над чёрной землёю после тяжёлых дождей.
Ярко-оранжевым ядом брызжут календул лампады.
Холодно, пусто. Часами – нет ни собак , ни людей
в этих посадках старинных...
Только корявые лики
разнорабочих деревьев – яблонь, черешен и слив –
не покидают усадьбы. Да рассыпаются крики
соек, снующих повсюду в поиске скудных пожив.

Полупрозрачные астры не по-сентябрьски озябли.
Рано повеяло стужей и соловецким вином.
Хлопнем по шкалику, братец, выпьем ещё по три капли
и угловатые грабли в тёплые лапы возьмем.
Вот и ещё одна осень, палой листвы погребенье.
Листья становятся дымом, запахом и забытьём.
А в глубине, за ветвями, - близко-далёкие тени:
словно вчера ещё,
в детстве по листопаду идём..





* * *



Листья уйдут, обнажая избыток пространства.
Воздух запахнет предсмертною крепостью водки.
С трассы увидишь всё там же, как знак постоянства,
олово озера и браконьера на лодке -

не доезжая Воронежа, между холмами.
Может, и впрямь о Тоскане тоскуют пейзажи.
Листья уходят, вздыхая о дружбе домами,
о краснояблочной, взятой в рогожу, поклаже.





* * *



Нет, я лежачих слов не понукаю,
но лишь за летом лето окликаю,
и память то кремниста, то легка,
как трелями расшатанный скворечник,
как осенью заласканный орешник,
как юркий посвист травного зверька...

Там что-то за окном весь день мелькало -
зелёный трепет жёлтого овала,
перемеженье света и листвы,
зародыш рифмы в дроби светотени,
к веранде три сосновые ступени,
на мокрой грядке крохотные львы.

О карлы, химерические зевы -
бордовый справа, золотистый слева -
двоюродные крестники Дали!
В бугристых мордах копошатся пчёлы,
и тёплый гул медового глагола
не замолкает в родственной дали...

И что-то дальше там, за дверью, было,
что улыбалось и кололо мило -
лучистое виденье существа
с бездомными влюблёнными глазами,
с пропущенными начисто азами,
с весёлым отреченьем от родства.

За ней тянулся шлейф великолепный
плеяды мускулисто-раболепной.
Она была опасно хороша
той красотою - терпкою и странной,
тревожной, беспокойною, обманной,
сыгравшей до последнего гроша...

Вот три лица, а может быть, четыре -
окно прохлады в безвоздушном мире,
вечерний запах слабого цветка.
Слюда зеркал, ракушечник оброка,
наследных опасений подоплёка
и маленькая, с перлами, рука.

Нет, я напрасных слов не понукаю,
и если день минувший окликаю,
то - ради сна, что в сумерки придёт...
Ведь сколько б стол и стулья ни крутили -
рассвет ростовщиком приходит или
кривя усмешкой херувимский рот...