Анатолий Аврутин, Минск

АНАТОЛИЙ АВРУТИН, МИНСК

†††
Бледное солнце — наследие августа,
Женщины в серых платках без прикрас.
Я же молю: «Упаси их, пожалуйста,
Благослови же их, яблочный Спас!»
Пусть, как их бабушки, бродят с авоськами,
Пусть пунцовеют, коль им — о любви,
Пусть величаются Маньками, Фроськами…
Спасе!.. Пожалуйста, благослови!
Яблоки сложат в кошёлочки белые,
Смотришь — кошёлки уже и полны.
Спелые груди, как яблоки спелые,
Только во взглядах — вина без вины.
И выступают походкою кроткою
К храму, на час отойдя от печи.
Ходят такою же кроткой походкою
Белые Ангелы в чёрной ночи.
Только у Ангелов жизнь — не мучение,
Им ли, средь ужаса и суеты,
Стирку заканчивать по возвращении
И всё стоять и стоять у плиты?
После — в осколок зеркальный украдкою
Глянуть, поняв, что бег времени лют.
Сладкие яблоки… Время несладкое…
Русские женщины к храму идут.

†††
Холодно… Сумрачно… Выглянешь,а за окном — непогодина.
Свищет сквозь ветви смолёные ветер… Черно от ворон.
Души, как псы одичалые.Холодно… Сумрачно… Родина…
В свете четыре сторонушки — ты-то в какой из сторон?
И ожидая Пришествия, и не страшась Вознесения,
Помню, звенят в поднебесии от просветленья ключи.
Вечер. Осенние сумерки. И настроенье осеннее.
Не докричаться до истины, так что кричи — не кричи…
То узелочек завяжется, то узелочек развяжется…
Что с тобой, тихая Родина, место невзгод и потерь?
То, что понять не дано тебе, — всё непонятнее кажется,
Всё отдаленно-далёкое вовсе далёко теперь.
Вовсе замолкли в отчаянье все петухи предрассветные.
Где соловьи? — А повывелись… Летом — жарища и смрад.
Ночи твои одинокие, утра твои безпросветные…
Ворог попал в тебя, Родина, хоть и стрелял наугад.
Скрипнет журавль колодезный — и цепенеет от ужаса.
Горек туман над лощиною, лодка гниёт на мели.
Каждый — в своем одиночестве. Листья осенние кружатся
И разлетаются в стороны, не долетев до земли.

†††
Когда в руках, в предчувствии сожженья,
Не рукопись, а рокопись дрожит,
А там, внутри, сомненья и со-мненья,
Созвучья несозвучий, боль и стыд.
И те слова, что горло замыкают
Намного раньше, чем замкнуть уста,
И неспроста созвучия рыдают,
Рыданиям созвучны неспроста.
И в тех столбцах, где сотканы иные —
Не наших дней — страданья и слова,
Все глуше ритм, все чётче аритмия,
И снова правда вечно не права.
А что же мы? Зачем шнуруют пальцы
Сермяжку-папку рядышком с огнём?
Как холодно!.. Увидят постояльцы
Лишь кучку пепла… Это завтра… Днём…
И будут нервно дёргать то и дело
Худую дверь, подпёртую со зла.
И печь пуста… И слово не согрело.
И всё, чем жил, — зола, зола, зола…

†††
Всё опять, как всегда, — Ты свободна, я занят ненужным…
Всё опять, как обычно, — обиды, тревоги, звонки.
Карандашик в руке, в небесах самолетик недужный,
И идёшь поперёк, хоть удобней идти напрямки.
Снова день отгорел… И в душе ничего не оставил —
Ни следа, ни зарубки, ни вкуса ворованных уст…
Хочешь правильно жить? — Но ведь ты — исключенье из правил…
Вроде кости целы, а всё тело — рассыпчатый хруст.
Другу плакать в жилет? — Но жилеты сегодня не в моде…
Или истово Блока ночами читать и читать…
Всё известно давно. Всё понятно… Всё сказано вроде…
Все печати стоят, в том числе — роковая печать.
А с печатью во лбу понимаешь: минувшее ложно,
Но минувшее это иначе никак не поймёшь.
И от лжи безконечной в душе безконечно тревожно,
И от вечной тревоги в душе безконечная ложь.
Так о чём говорить? Дайте свет!.. Хоть бы капельку света,
Хоть бы тихую строчку, чтоб громко воскликнуть: «Живём…»
Снова день отгорел. Снова прелью несет из кювета,
Да лукавая птица сорочит о чём-то своем.

†††
Что велено роком, То, значит, и велено роком.
И сбудется всё, здесь не нужно казаться пророком.
А если вкрадётся случайно какая-то тайна,
То, значит, и тайна закралась сюда не случайно.
Заря на полнеба? Так, значит, заря на полнеба.
Всё сбудется так, как сбылось у Бориса и Глеба.
И хмурые лики останутся хмуры и мрачны —
Не велено роком, и небо не станет прозрачным.
А коль не случится того, что должно бы случиться,
Не стоит напрасно пред Господом Богом виниться.
Начертано так… В том сокрыта высокая милость,
Чтоб что-то случалось, но всё ж ничего не случилось.
Ведь всё не случайно, и в этом высокая тайна,
Что тайна высокая тоже всегда не случайна…

†††
Съёжился день… Журавли улетели.
В свете померкшего дня
Тихо сопит на несмятой постели
Мальчик, забывший меня.
Мечется время… То камни, то комья…
Там, в параллельном краю,
Кроткая женщина бродит, не помня
Про позабытость мою.
То ли от ревности, то ли из мести,
То ли устав от потерь,
Если и встретимся, не перекрестит,
Вновь провожая за дверь.
Я б ей шепнул: «Как опять молода ты,
Как я мгновению рад!..»
Только утраты, утраты, утраты —
Целая вечность утрат.
Каждая — прежней утраты огромней.
Страсти… Записочки… Пыл…
Только одно мне останется — помнить,
Что я их всех позабыл.
И не сдаваясь житейским громадам
Даже в свой жертвенный час,
Так и брести мне с невидящим взглядом
Мимо невидящих глаз.

†††
Жизнь моя… Тюрьма моя… Поздние рассветы.
Тёмен полдень, тёмен день… И живешь вчерне.
Всё, казалось, позабыл… Спохватился: «Где ты?»
Не утопишь, хоть топлю, горечи в вине.
Двор… Дорожка до угла… Нынче скользковато.
Поздоровался сосед, варежки не сняв.
Чья-то сумрачная тень на окне распята…
Коль распяли, что гадать — прав или не прав?
Поболтаем… Ворочусь скользкою дорожкой,
Сброшу крошки со стола смятым рукавом…
Вдруг закашляюсь, слегка поперхнувшись крошкой,
О себе подумав вдруг, будто о другом.
Задремлю… Приснишься ты — как тебе не сниться?
То ль во сне, то ль наяву — лица без конца.
Как руками ни маши — только лица, лица…
Лица, лица — ни в одном не узнать лица.
Пусть слегка нахохлен взгляд, не приходит слово,
Да кого волнует мой сумеречный взгляд?
Ночь безсонная опять — ничего такого,
Просто в стылом декабре яблони скрипят.

†††
В сердце бродят стихи…
Не поверишь, но всё ещё бродят.
Хоть поблёкли афиши и поздние звёзды тихи.
И пора б не бродить, и пора б успокоиться вроде…
Но, как пенная брага, в предсердии бродят стихи.
И я — вечный батрак всё того же презренного слова,
Что придёт и раздавит, а после — поднимет опять.
Всё пытаюсь писать… Поднимаюсь и падаю снова,
Всё пишу и пишу те слова, что нельзя написать.
Что-то ухнет в ночи, Полыхнёт на полнеба зарница,
И тяжёлое слово набухнет, как будто зерно.
Хоть пиши — не пиши, ничего и нигде не случится:
И душа отгорела, и слову не верят давно.
И тропы не видать — всё ухабы, разломы, овраги,
А скользя по оврагу, не больно-то строчку шепнёшь…
Но не станет стихов — и не станет ни хлеба, ни браги,
И померкнут рассветы, и рано осыплется рожь.
Потому и кричу, что до неба нельзя докричаться,
Потому и пытаюсь дозваться ушедших навек,
Что сквозь толщу веков лишь зерно и строка золотятся,
Лишь с зерном и строкой понимаешь, что ты — человек…

†††
По белизне неслышно ускользая,
Неслышно растворяясь в белизне,
Пронзает вены музыка немая,
Больною кровью слышима вдвойне.
И вопреки тоске и непогоде,
И самому дыханью вопреки,
Неясный звук пришёл и не уходит,
А остальные звуки — далеки.
Неясный звук… Он слышится без пенья,
Пугая мрак загадкою двойной:
Когда душа становится прозреньем,
Когда прозренье сделалось душой?

†††
Пусть скачет жених — не доскачет!
Чеченская пуля верна.
Александр Блок, 1910 г.

Четвёртый час… Едва чадит жасмин.
Безсонница… Рассвета поволока.
И чудится, что в мире ты один,
Кто этакой порой читает Блока.
При чём тут Блок? Талантливый пиит,
Скончался молодым… В своей постели.
Тем лучше — как Есенин, не убит,
Как Мандельштам, в ГУЛаге не расстрелян.
У нас проблемы новые, свои,
И с блоковскими сходятся едва ли —
Кто пробовал то «золото аи»,
Кто незнакомкам розы шлёт в бокале?
Блок — это Блок!.. Прозрение не лжёт,
Какие бы ветра вокруг ни дули.
Прошло столетье… Вновь десятый год…
Не доскакал жених… Чечня… И пуля…

†††
И небо туманно, и люди ушли на закат,
И мысли схлестнулись в каком-то неведомом споре,
И вечер подлунный пустыми надеждами смят,
Что станут совсем безнадёжными мыслями вскоре.
И не о ком думать, и не о чем, не о чем петь,
Последние веси куда-то бегут врассыпную.
А хочется всё же к обедне вначале поспеть,
И только потом отправляться на землю иную…
Как зыбко дыханье! Как зыбок измученный свет,
Что нехотя льётся сквозь эту обвисшую штору…
И нету восторга, и ужаса, ужаса нет,
Что часто является в эту напрасную пору.
Всё замерло: ветви, пружина в стоящих часах,
Напрасный упрек в обвинениях бывшему другу…
Засохшей полынью измученный воздух пропах
И ворот застёгнут, да так, что дыханию туго.
Измята подушка… Неубранный, с крошками, стол.
Чуть звякает время, сползая на мокрые блюдца.
Всё так же, как было… Но чудится — кто-то ушёл,
Захлопнул замок и, конечно, не сможет вернуться.