Будем рады годам, как туману...

Ирина Мироненко




* * *


Двадцать лет миновало.
Коньяк не разлит "Жан-Жак".
За обоями ссоры живут и тирады признанья.
Я устала читать в каждом новом намёке знак.
И семь роз притопила слепыми щенятами в ванне.
Будем рады годам, как туману - седой конокрад.
Сколько спрятано нами - наружу не вытянут кони.
Что-то ж мы сберегли, как до самой весны виноград.
Вон как гроздь тяжелеет у дочки на взрослой ладони.




* * *


"Ближайшей ночью Украину накроет холода волна" -
услышу новости. За рамой, озябнув, съёжились кусты.
Покуда город примерзает к студёной плоскости окна,
прижмурились беда с тревогой, печные чёрные коты.

Не нас ли, пару птиц залётных, в чужое занесло тепло.
уже и город дышит в душу, как давний огонёк степной?
Неважно, что холодным кругом на небе месяц обвело,
весна зерно перебирает для пашни завтрашней парной.



Перевёл с украинского
Сергей Шелковый







Сергей Шелковый



               Улица Арсения Тарковского


    Замысел побывать на родине Арсения Тарковского вызревал у меня давно.
Наверное с тех самых пор, когда в самом начале восьмидесятых годов довелось мне прочесть стихи этого неповторимого лирика, тонкого мастера русского поэтического слова, стихи-воспоминания, стихи-молитвы, окликающие его незабываемую украинскую родину. Прочесть и сразу же почувствовать эти стихи своими, кровно родными, необманными. Годы летели один за другим и вместе с ними, торопящимися невесть куда и зачем, эта мечта перелетела из ХХ века в ХХI, из второго тысячелетия в третье. И вот летом только что минувшего 2013 года это давнее обещание самому себе приехать в гости к Арсению Александровичу, в места обитания его юного духа, мне наконец-то удалось исполнить.
   Утром 23 июля я привёз жену и внука Мирослава из Харькова в детский санаторий "Хаджибей" под Одессой. И в тот же день, протолкавшись около четырёх часов на переполненном народом одесском вокзале, купил для них, точнее, добыл, вырвав из зубов хаоса, обратные билеты домой на середину августа. Себе же, уже без каких-либо отказов и возбуждённых дискуссий с кассирами, взял билет на 26 августа - на иной маршрут. Некий спонтанный импульс, словно посланный мне в одночасье тридцатью годами ожиданий, нерешительности и оттяжек "завтра, завтра, не сегодня", прямо там же у поездных касс, подтолкнул меня к мысли: "Вот, как раз сегодня!" И не противясь этому неожиданному решению, я уже через пару минут держал в руках билет до лежащего как раз на середине пути от Одессы до Харькова родного города Арсения Тарковского, который ностальгически воспет им в десятках вечнозелёных и полных солнца стихотворений.
   Поезд пришёл в Елизаветград в начале шестого утра. Позволю себе в этом очерке, не насилуя собственного сознания и слуха, не произносить всуе, да и не по заслугам, имени мальчика из Уржума, Кирова-Кострикова. Деятель этот, персонаж сомнительных достоинств, явно насильно втиснут в нынешнее название города, который несомненно заслуживает лучшего, сказать бы, более справедливого наименования. Петрова дочь, императрица Елизавета, во времена которой началась постройка "маленького Парижа", должен признаться, симпатична мне, ничуть не больше большевистского временщика-прощелыги. Однако опираясь не на имперские реалии, а на предания более далёкого прошлого о Святой Елизавете, в честь которой первично и была названа здешняя крепость, стану называть город здесь именно Елисаветградом. Как по мне, так лучше уж поминать далёких страстотерпцев, чем недавних греховодников-властолюбцев, современников-земляков. Имя Святой Елизаветы и носил родной город Арсения Александровича и во времена его счастливого детства, и в годы его юности, пришедшейся на долгую череду смут и переворотов.
    Итак, мой поезд, идущий далее на Черкассы, тормознул на десять минут ранним утром 27 июля у перрона небольшого Елисаветградского вокзала. Подхватив чёрную бывалую сумку, чья пара колёс уже успела напрочь расшататься и утратить резиновые ободки в прежних походах, я поспешил к кассам, дабы не остаться без вечернего билета на Харьков.
    Автобус в центр, отходящий от небольшой привокзальной площади, был в это раннее время почти пуст. "А есть у вас скидки по пенсионному?" - спросил я на входе в подержанный ПАЗ у водителя, мужика лет тридцати, которому до оного счастья пенсии было явно ещё далеко. "Вообще есть, но не в такое же время..." - прозвучал глубокомысленный ответ. Задумавшись над его тайным смыслом, я протянул водиле, видимо, очень желанные для него "в такое время" две гривны. Ну, не начинать же мне долгожданное гостевание у Арсения Александровича с мелкого выяснения денежных отношений... "Ну, хорошо, поехали, гражданин начальник!" - произнёс я почти примирительно.
    "Здесь центр" - буркнул через десяток минут езды добрый водила, тормознув на остановке напротив гостиницы "Киев". Мысль о бессмертии совка на всей шестой части земной суши снова толкнула меня в голову при взгляде на безликое, выстроенное "в дизайне коробки для спичек", гостиничное здание. "Неужели опять напрасно, неужели снова ландшафт славного города Конотопа?" - вяло и ещё довольно сонно пробормотал мой внутренний голос.
   Оглянувшись, я увидел, однако, слева от отеля вполне привлекательное сооружение, родом явно из прежних времён. Нынешний Художественный музей Елисаветграда, выстроенный в эстетике модерна, оказался и впрямь прежним Городским пассажем, согласно информации стенда, поставленного у входа в музей. Вход естественно оказался запертым в силу ещё совсем раннего времени.
    "Ну, вот и замечательно - Пассаж, модерн, едва ли не югенд-стиль! И даже если ничего более здесь не отыщется, программу минимум своего десанта можешь считать реализованной, бродяга!" - подбодрил сам себя мой внутренний голос, отодвигая образ абсолютно безликого и пыльного Конотопа, из университетской командировки тридцатилетней давности, в недра архива памяти.
     На том же стенде у входа в музей, оформленном довольно изящно и весьма информативно, сообщалось, что Пассаж - не последняя достопримечательность города, и что совсем неподалёку находится Преображенский собор, главный храм Елисаветграда. Перейдя улицу и продвигаясь вдоль будок и лотков ещё только начавшего просыпаться местного базара, через пяток минут я и впрямь увидел здешний Преображенский храм - приземистый, с широким зелёным куполом, напомнившим мне своей формой стеклянный купол псевдохрама, если не сказать, капища, киевской Верховной рады.
    "Тепло, тепло, уже почти горячо!" - пробормотал я вполголоса, вспоминая о том, что именно в Преображенской церкви Елисаветграда был крещён в 1907-ом году младенец Арсений Тарковский, так же, кстати, как в храме с таким же именем, в Преображенской церкви полтавских Сорочинцев, почти столетием раньше, в 1809-ом, окрестили другого драгоценного младенеца Украины и русского слова - Николай Гоголь.
    Вслед за неизменной парой щелчков "Кэнноном", запечатлевшей арсениевский крестильный храм, что-то изнутри подтолкнуло меня к решению вернуться на полбазара назад и повернуть направо, где при первом проходе почудилась мне на ходу как будто бы какая-то архитектурная старина в неброских, краснокирпичных домах, одноэтажного и двухэтажного калибра. Предчувствие и боковое зрение не обманули меня, и по улице бывшего городского головы Пашутина я вышел в самый что ни есть исторический квартал, со старой дореволюционной застройкой, практически не испорченной вторжением новостроя.
   К огромному, с многочисленными рельефными украшениями, краснокирпичному зданию Главной синагоги и его ухоженным цветочным палисадникам трогательно пыталось прильнуть, оставаясь однако на уважительном
отдалении, соседнее, аскетическое по обводам и по серому колеру стен, здание Портняцкой синагоги - молельного дома, сказать бы, для низших чинов. Против Главной синагоги столь же внушительно возвышалось, в тот же красный кирпич воплощённое, здание Высшего музыкального училища. Стены его украшали сразу две мемориальные доски, посвящённые местному уроженцу и известному  пианисту Генриху Нейгаузу. Тому самому Нейгаузу, у которого, кстати, вдохновенный поэт Борис Пастернак умыкнул его жену Зинаиду Николаевну, киевлянку по рождению, полуитальянку по крови.   
    И раз уж здесь зашла речь об Италии, позволю себе некую, на мой взгляд, вполне безобидную шутку. Похоже, что в этом умыкании черноокой Зинаиды Николаевны, сказать бы, в соперничестве двух однофамильцев, поэта Казановы и музыканта Нойхауза, победу смог одержать первый. Да, однофамильцев, ибо, по совпадению, с итальянского и немецкого обе эти фамилии переводятся одинаково, и соответствуют, например, казацкому прозвищу Новохатько.
   За час, прошедший с момента моего появления в центре города, я уже девять раз обращался к различным прохожим с вопросом "Не подскажете ли, где находится в городе музей Арсения Тарковского?" Кто извиняясь и сожалея, а кто и без лишних слов, но все опрошенные граждане, отвечали однообразно - сие им, увы, неведомо. Однако как раз в момент, когда я завершил изучение двух настенных генриховых скрижалей, из здания Музыкального училища, прямо на меня, ловца и искателя, бодро вышел по ступеням центрального входа молодой человек лет тридцати с неизменным мобильником, прижатым к уху. Подробно и с энтузиазмом он рассказывал кому-то в трубку, что мобилу свою, забытую им накануне в училище, с трудом пробившись через субботнюю охрану, счастливо уже вызволил. И теперь по этой самой мобиле можно им, друзьям, общаться сколько угодно. Статус кво персональной сотовой связи, стало быть, полностью восстановлен.
    Терпеливо дождавшись завершения разговора парня, я обратился к нему всё с тем же вопросом - "Как найти музей Тарковского?" К счастью, он отреагировал на мой уже десятый по счёту, юбилейный, вопрос неравнодушно, и даже с некоторым сочувствием - возможно, ещё и потому, что стоящий перед ним поседевший странник в тёмно-синей рубашке, серых бермудах и кроссовках, судя по его чёрной походной сумке на колёсах, был явно приезжим. И сразу же, словно обрадовавшись новому сеансу мобильной связи, выбрал нажатием клавиши нужный номер, проведя новый разговор очень лаконично и по существу: "Олег, а где у нас в городе музей Тарковского? Да, Арсения, поэта. Ага, понятно, улица его... Ну, спасибо тебе. Пока, Олег."
    "Ну, вот, - обратился он ко мне, - здесь совсем рядом. Пойдёте вон туда, чуть вверх, направо, и через квартал будет улица Тарковского. На ней же, наверное, и музей. Спросите там ещё". Ещё пять минут хода - и вот я действительно стою на улице, носящей имя Арсения Тарковского, что подтверждает совсем ещё свежая бело-синяя табличка на угловом доме. Целью моего приезда в Елисавет (называют порой елисаветградцы свой город и так - короче и энергичнее) был музей Тарковского, открытый недавно в доме Марии Фальц, музей, о котором я прочёл только что, этим летом, в сети. Но оказаться вдруг на улице имени сокровенного для меня поэта в его родном городе - это был воистину неожиданный и дорогой подарок, это был тот самый случай, о котором сказано: "Ты больше, чем просят, даёшь". И первой моей мыслью, вослед ощущению  "нежданной радости", была мысль о просто неправдоподобной щедрости судьбы в отношении поэта, позволившей ему "загореться посмертно, как слово", - ожить ещё раз так выразительно и так символично, - именно здесь, в узловых координатах его великой любви, у истоков его творческого дара.


   
*  *  *
 

    Поэт Арсений Тарковский родился в Елисаветграде 25 июня 1907 года. Его родина, где он прожил первые 18 лет своей жизни, навсегда осталась для него лучшим местом на земле. Осталась не только утраченным раем детства и юности, но и неким мощным метафизическим источником самых важных Божьих и человеческих сущностей, истоком его светлого и высокого мироощущения, источником его поэтической энергии.

Никогда я не был
счастливее, чем тогда.
Никогда я не был
счастливее, чем тогда -

повторяет поэт свою молитву-мантру в стихотворении "Белый день", вспоминая отца, стоящего на дорожке среди вьющихся роз и молочной травы, вспоминая сад и отчий дом, данные ему самой судьбой здесь - на берегу Ингула, именно здесь, где от тёмной реки начинается улица, носящая ныне его имя.
    "Счастливее, чем тогда..." - звучит в стихотворении координата времени первородного счастья, звучит, не в последнюю очередь, как раз по контрасту с чёрным временем создания стихов, с военным и кровавым 1942-ым годом. Но это "тогда" неразрывно слито в сознании поэта с его родным и незабываемым "здесь-там", с клочком земли на скрещении западного берега Ингула и елисаветградской, тогда ещё Александровской, улицы, сбежавшей наконец с возвышения поймы к её краю, -

Вернуться туда невозможно.
И рассказать нельзя,
Как был переполнен блаженством
Цветущий райский сад.

   В поэзии Арсения Тарковского постоянно звучит интонация великой признательности Творцу за каждую минуту земного бытия, вернее, признательности за всю неразрывность этих минут в судьбе поэта. И также, как архетипом пространственным в его творчестве становится утраченный райский сад детства на берегу Ингула, архетипом времени высвечивается символ молодого и полного сил лета, 25 июня, день рождения поэта.
   Тот день, который будто бы сам говорит словами Арсения Тарковского:

Я завещаю вам шиповник,
Весь в пятнах света, как фонарь,
Июньских бабочек рифмовник,
Задворков праздничный словарь...

   Тот день-праздник, день-завет, в котором, как в "бьющейся розовой точке", что "странным светится огнём", заключено ощущение полноты мира, ощущение магического единства всех его бесчисленных составляющих:

Хорош ли праздник мой, малиновый иль серый,
Но всё мне кажется, что разы на окне.
И не признательность, но чувство полной меры
Бывает в этот день всегда присуще мне...

А если я не прав, тогда скажи - на что же
Мне тишина травы и дружба рощ моих,
И стрелы птичьих крыл, и плеск ручьёв, похожий
На объяснение в любви глухонемых?

   Этот дом с садом на берегу реки, этот день обещания счастья лета и чуда жизни, 25 июня, явственно становятся координатами начала некой внутренней пространственной и временной бесконечности сознания поэта, придающей мощное дыхание всему его творчеству. Безмерности, которая, безусловно, имеет и ещё одно, более глубинное начало - в минус-бесконечности человеческой истории и Божественной космогонии. И это второе, метафизическое, начало тоже властно ощутимо в философских, и одновременно очень личностных, строках Арсения Тарковского:

Я человек, я посредине мира...

    И вот я стою 27 июля 2013 года как раз на середине его, а сейчас и моего, мира - на освещённой щедрым летним солнцем улице его детства и юности. Не погрешу преувеличением, если признаюсь, - оживает в пространстве голографический образ поэта, не умолкает в моём сознании музыка его стихов. Стою на улице, носившей ранее имена императора Александра и революционного крутилы-жучилы Володарского, а сегодня обретшей имя поэта Арсения Тарковского. Ей Богу, подобный редкостный обмен терминами даже оживляет на миг шальную мысль, что наше общее противостояние онемению энтропии - не столь уже безнадёжно.
    Примерно на середине нумерации улицы Арсения Тарковского счастливо сохранилось и здание Александровской гимназии, где учились будущий поэт и его старший брат Валерий, а напротив скромный двухэтажный, - а вернее, полутороэтажный, - дом Марии Фальц, женщины, которая навсегда оставила свет великой любви в душе Арсения Тарковского.
    Здесь же, чуть ниже по рельефу улицы, и выше по вектору её нумерации, обнаруживается и тот самый Свято-Преображенский собор, в котором маленького Арсюшу крестили в 1907-ом году. И спускаясь ещё ниже по улице, минуя автокефальный собор Святого Владимира, мельницу Шполянского, здание хлебозавода, занявшего место прежней обувной фабрики, можно добраться почти до того самого места, где стоял некогда дом семьи Тарковских.
    Почти, потому что пустырь, занимающий огромную площадь на берегу Ингула, глухо огорожен сейчас рифлёным оцинковованным забором. За оцинковкой беспорядочно свалены уже погрузившиеся в бурьян бетонные блоки. Некто прыткий и ненасытный из нынешнего безвременья успел застолбить себе территорию, не преминул приватизировать как раз тот участок земли, где стоял когда-то дом, воспетый Арсением Тарковским в десятках его стихотворений. Да и самого дома нет уже несколько лет - снесён в жадных предчувствиях новой рентабельной застройки. Снесён так же, как и вся, до камня, старая застройка огромного пустыря, зарастающего что ни год всё гуще хрящеватыми сорняками.
    "Вон там был дом, примерно под теми двумя деревьями..."  сообщает мне мой попутчик и советчик, спонтанно включившийся в мои поиски на их середине, местный литератор и журналист Роман Любарский. Да, как раз на подходе пустыря к Ингулу и осталась единственная на весь застолблённый "делаварами" шмат земли пара деревьев - высоких и крепких, украшенных темнолиственными кронами. Судя по их возрасту, и они нашептывали когда-то юному Арсению что-то своё - и небесное, и земное. "А я - наместник дерева и неба..."
   Ну, что же, этот физически исчезнувший с лица земли дом воскресает и ещё долго будет воскресать в проникновенных, пронизанных незабываемыми красками, звуками и запахами, стихотворениях Арсения Тарковского:

У матери пахло спиртовкой фиалкой,
Лиловой накидкой в шкафу на распялке;
Всё детство моё, по-блаженному жалкое,
В горящей спиртовке и пармской фиалке.

Зато у отца, как в Сибири у ссыльного,
Был плед Гарибальди и Герцен под локтем.
Ванилью тянуло от города пыльного,
От пригорода - конским потом и дёгтем.

    В сборниках поэта рассыпаны драгоценными жемчужными зёрнами его прозаические миниатюры и его стихи-воспоминания о родном городе, о временах, когда каждое мгновение, каждый изгиб и радужный мазок пространства входили в душу навсегда:

Ещё в ушах стоит и гром, и звон
У, как трезвонил вагоновожатый!

Туда ходил трамвай, и там была
Неспешная и мелкая река -
Вся в камышах и ряске.
                Я и Валя
Сидим верхом на пушках у ворот
В казённый сад, где двухсотлетний дуб,
Мороженщики, будка с лимонадом,
И в синей раковине музыканты.

Июнь сияет над Казённым садом...

О судьбах наших нет ещё и речи,
Нас дома ждёт парное молоко,
И бабочки садятся нам на плечи,
И ласточки летают высоко...

    Так же высоко и счастливо летают ласточки над елисаветградским летом и в нынешний мой день 27 июля 2013 года, сто лет спустя после оживляемых поэтом материнской фиалки и отцовского пледа (стихи о 1913-ом предвоенном годе). Так же неустанно мелькают касатки в горячей синеве над осыпающими спелые плоды вишнями, абрикосами и грушами улицы Арсения Тарковского. Уже ничуть не сомневаюсь в том, что весь этот день воистину подарен мне судьбою, а, может быть, и самой тенью поэта, с которым душа уже давно чувствует "самую жгучую, самую кровную связь". И вот ещё огромный вопрос на засыпку всем философиям и психологиям - сохранись отчий дом поэта в неприкосновенности, смог ли бы он предстать перед временем - истинней, выразительней, духовно состоятельней того образа, который оставлен памятью, любовью и даром гармонии в строках Арсения Тарковского? И если говорить о бессмертии, то, наверное, нужно вести речь в первую очередь именно о поэзии.

И я из тех, кто выбирает сети,
Когда идёт бессмертье косяком...



*  *  *


   Ни одного изображения Марии Фальц, женщины, ставшей первой любовью Арсения Тарковского, ни единой её фотографии или портрета, не сохранилось. Шестнадцатилетнему Арсению  в 1923 году судьба подарила счастье любви обаятельной и утончённой 25-летней Марии, вдовы погибшего в кровавой смуте Гражданской войны царского офицера Колобова. С мужем Мария прожила всего несколько дней после свадьбы в 14-ом году перед уходом его на фронт, не увидев его больше ни разу.
   Свод шедевров любовной лирики, около двух десятков стихотворений, посвященных Марии Фальц, которые Арсений Тарковский создавал в течение всей своей жизни, на мой взгляд, является наивысшей вершиной этого жанра в русской поэзии. По многим причинам - и потому, что высок и неповторим был человеческий и творческий дар поэта, пронесшего счастье и утрату своей юношеской любви через всю долгую жизнь, и потому, что судьба самой Марии Фальц сложилась трагически - в 1932 году, ещё совсем молодой, она умерла от туберкулёза в "меловом и соляном городке" Славянске. И эта, уже повторная, урата Марии, оплаканная поэтом, преображаясь в его душе и направляя его существо к некому катарсису, словно придаёт  любовным стихам-посвящениям Арсения Тарковского, вместе с их болевой пронзительностью, одновременно и величественные признаки сакральности и клятвенности. 

Как сорок лет тому назад,
Сердцебиение при звуке
Шагов и дом с окошком в сад,
Свеча и близорукий взгляд.
Не требующий ни поруки,
Ни клятвы. В городе звонят.
Светает. Дождь идёт, и тёмный.
Намокший дикий виноград
К стене прижался, как бездомный,
Как сорок лет тому назад.

    Этот "дикий виноград", прижавшийся к краснокирпичной стене небольшого дома Марии Фальц, эти памятные по строкам Тарковского ступени, через которые сбегала возлюбленная поэта "и вела сквозь влажную сирень в свои владенья", можно видеть ещё и сегодня на улице Арсения Тарковского в Елисаветграде. Дом, свидетель и хранитель великого чувства, за прошедшие девяносто лет лишь глубже вошёл в землю, но остался неизменным в своей простоте и неброскости:

Невысокие, сырые,
Были комнаты в дому.
Называть её Марией
Трудно сердцу моему.

Три окошка, три ступени,
Тёмный дикий виноград.
Бедной жизни бедный гений
Из окошка смотрит в сад...

    В дворике, бывшем саду, при доме растёт и роняет наземь спелые июльские плоды раскидистое грушовое дерево. От сарая-развалюхи из глубины двора движется мне навстречу, что-то приветливо бормоча, пожилая женщина. Сопровождает её недовольно ворча, и даже погавкивя на незнакомца, приземистая и лохматая дворняга. Псина послана провидением, как я понимаю, для равновесия вещей и характеров в природе. "Чтобы жизнь мне мёдом вдруг не показалась..." Однако тут же, добавляя щедрому для меня нынешнему дню ещё толику мёда, непритязательно одетая дама протягивает мне обломок доски, предлагая сбить с ветки несколько груш на пробу. Ну, что ж, не смог я отказать доброй женщине - признаюсь, что довёз собранный пяток груш до Харькова и уже утром следующего дня убедился в щедрости даров хозяйки двора.

 

*  *  * 


   «Страдание постоянный спутник жизни. Полностью счастлив я был лишь в детстве. Но существует какой-то странный способ аккумуляции сил перед достижением большой высоты. Я не скажу, как это делается: то ли надо внушать себе, то ли учиться себя видеть, но полностью счастливый человек, наверное, не может писать стихи… Знаете, это как в любви. Меня всегда привлекают несчастные Любови, не знаю почему...» - приводит слова Арсения Тарковского его дочь Марина в своей книге «Осколки зеркала».
   Об этом же, о богоявлении и преображении своей великой любви, неразрывно связанной со страданием и утратой, пишет поэт в одном из вершинных стихотворений "Первые свидания", пишет в 62-ом году, вспоминая встречи с Марией 23-го года:

На свете всё преобразилось, даже
Простые вещи — таз, кувшин, — когда
Стояла между нами, как на страже,
Слоистая и твёрдая вода.

Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами...

Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.

    И совсем не случайно, начиная свою "Песнь песней" строками

Свиданий наших каждое мгновенье
Мы праздновали, как богоявленье,
Одни на целом свете,

Арсений Тарковский завершает их именно словами трагического предчувствия:

Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке...

   И вот, не могу ещё не повторить из того же стихотворения:

И, просыпаясь: «Будь благословенна!» —
Я говорил и знал, что дерзновенно
Моё благословенье: ты спала,
И тронуть веки синевой вселенной
К тебе сирень тянулась со стола...

   Судьба, с веткой влажной сирени в одной руке и с безумной бритвою, - пусть даже и с бритвою Оккама, - в другой, разлучала их в 25-ом году в Елисаветграде, в 26-ом в Питере, в 29-ом в Одессе. И окончательно разлучила ещё три года спустя. В день 5 августа 1932 года, когда в Славянске умерла Мария Фальц, Арсений Тарковский, находясь за тысячу километров от неё, в семейном кругу, внезапно почувствовал гнетущую тревогу и невыносимую душевную тяжесть. Он не мог сказать ни слова никому из домашних и без сил лёг, отвернувшись лицом к стене. Лишь впоследствии, узнав о смерти Марии именно в этот день, он нашёл объяснение произошедшему с ним.
  Не просто верю в это прощальное соприкосновение любящих душ через пространства в самые последние мгновения, но и доподлинно знаю об этом по собственному опыту. З августа 1996 года со мной произошло то же, что и с Тарковским на шестьдесят четыре года раньше. В момент, когда в Харькове в больнице, уже собираясь на выписку, внезапно умер от сердечного удара мой отец, в пять часов утра на балконе в крымском Кучук-Ламбате я проснулся от упорной давящей боли в сердце и сел на матраце, не понимая причин этой боли. Не спав практически всю предыдущую ночь, с мучением и поломками добираясь весь следующий день на машине в Крым, я бы должен был теперь вовсю отсыпаться. Но что-то мощно и неотступно сжало мне сердце и подняло меня в недоумении над постелью. Заснув через несколько минут ещё на пару часов, я снова был разбужен в семь утра - уже звонком из дому:"Папа умер. Сегодня рано утром..."

Отец стоит на дорожке.
Белый-белый день.



*  *  *


    Хорошо помня о "Хуторе "Надия" под Елисаветградом, ещё со времён работы над первым своим очерком о Тарковском одиннадцать лет назад, о наследном поместье рода Тарковских, которое перешло к семье Тобилевичей, как брачное приданное тётки Арсения Надежды-Надии Тарковской, я однако не намеревался попасть туда в этот единственный свой елисаветградский день. Времени, казалось мне, было явно недостаточно. Инициативу поездки в поместье проявил Роман Любарский, любезно сопровождавший меня по городу, начиная с середины этого воистину необычного дня 27 июля.
    "Не очень далеко, 26 километров туда ехать, но автобусы ходят совсем редко. А на такси дорого, просто так не повезут, бензин всё время дорожает" - сопровождал он мыслями вслух своё предложение: "А не поехать ли?" Варьируя все эти резонные сомнения, он тем не менее, словно, на автомате, подвёл меня к остановке такси в центре города.
    Таксист, показавшийся мне похожим то ли на ветерана силовых служб, то ли на участника боевых действий, - как оказалось, я не ошибся, - согласился ехать до хутора и обратно за сто гривен, рассудительно озвучив свои расчёты, по которым эта сумма едва перекрывала расходы на бензин. Похоже, что он и вправду просил по-божески. "Годится, договорились" - сказал я. При этом мимолётно, но снова досадуя на человеческую жадность, вспомнил себя на одесском желдорвокзале четырьмя днями раньше. Тогда в Одессе за путь от вокзала до санатория "Хаджибей", составлявший семь километров, скользкого вида таксист потребовал сто сорок гривен. Повёз он нас с внуком и женой, прекрасно видя, что у мальчика немалые трудности со здоровьем, за сто тридцать и всю дорогу похвалялся своей "Волгой" и тем, что крутит руль уже сорок девять лет. Облезлый, с сизо-лысой, яйцевидной головой, ящер 50-го года рождения - почти мой сверстничек...
    При всём том, что моя любовь к Одессе, к этому светящемуся городу над морем, с каждой новой встречей только крепнет, всё же во время всех четырёх моих приездов туда я непременно попадал, так или иначе, на фирменное здешнее "кидалово". Ну, недаром же Одесской юридической академией счастливо правит и доныне известный Кивалов-Кидалов, он же Кивалов-Пидрахуй. Из народной песни уж точно меткого слова на выбросить.
    В итоге, сопоставляя одесские и елисаветградские тарифы на извоз, кивнул я ещё раз сочувственно одной из своих прежних строчек: "Вправду сказать, я провинций упрямый поклонник..." Остаётся ещё, к счастью, в них, в провинциях, в отдалении от ненасытных столичных и околостоличных базаров-вокзалов, нечто первородно человечное, нечто сродни свежести дуновений с лавандовых плантаций Прованса. Доехали, с ветераном внутренних войск за рулём, довольно быстро, минуя не лавандовые, но не менее чарующие подсолнуховые плантации ридной Украины, арсеньевского эдема. Пара аистов на уже сжатом и вновь перепаханном поле копошилась в чернозёме крепкими клювами. "Лелеки" - зовутся они в певучей мове Украины. Вслушавшись в одно только это слово, можно поверить, что именно эти края не могли не породить великого поэта.
    Хутор "Надия" ныне - заповедник-музей, посвящённый истории украинского театра и выдающейся творческой семье Тобилевичей, трёх братьев - драматурга Ивана Карпенко-Карого, атёров Панаса Саксаганского и Миколы Садовского.
    Но и присутствие семьи Тарковских остаётся здесь очевидным, хотя и не слишком педалируется на фоне основного статуса музея. Старшая сестра отца Арсения Тарковского Надежда Карловна была первой женой Ивана Тобилевича, собственно, её именем и названо поместье. И на центральной аллее усадьбы возвышается ныне во весь рост памятник хозяйке хутора, тётке Арсения Тарковского, счастливо прожившей с Иваном Тобилевичем одиннадцать лет, вплоть до своей ранней смерти и родившей ему двух детей.
    Музейные комнаты уже закрыты, солнце движется под уклон. Но довольно быстро, после пяти минут поисков, убеждаюсь, что в  дубовой роще поместья сегодня растут уже три дерева памяти Тарковских - давно уже, в 1964 году, посаженый дуб "Лыцарь", памяти отца Арсения, Александра Карловича, и более молодые деревья - в память об Андрее, сыне-режиссёре, и об Арсении, отце-поэте. Дуб в честь Арсения Александровича посажен его дочерью Мариной, которая после смерти отца не раз приезжала в Елисаветград, отчётливо ощущая, что памяти о её отце в этих краях остаётся во всех отношениях больше, чем где бы то ни было.
   Кстати, в своей книге "Тропами хутора "Надия"(2007) известный украинский писатель и литературовед, профессор Леонид Куценко, к несчастью трагически погибший в 2007 году, убедительно излагает проведенные в последние годы архивные исследования о генеалогии польско-украинского рода Тарковских: "Тарковские. Они появились в Украине ещё в начале XVIII столетия. Тогда из Люблина на Волынь переселился Войцех Тарковский, который и основал украинскую ветвь своего рода. Примерно во второй половине XVIII века Тарковские завладели землями степной Украины, поселившись в селе Николаевке (это буквально рядом с "Хутором "Надия"). А в 1805 году майор Матвей Тарковский заслужил дворянский титул, приняв православную веру. Его сын, отставной ротмистр Карл Тарковский, вступил в брак с Марией Кардасевич. Поженившиеся объединили и сёла, которыми владели роды (Николаевку и Кардашеву). А в 1869 году против воли отца? Карла Матвеевича, Надежда Тарковская вступает в брак с Иваном Тобилевичем.
    Через четыре года после женитьбы Ивана и Надежды в один день от холеры умирают родители Надежды Карловны. Под опеку Ивана Карповича переходят малолетние сёстры и братья Надежды и имение Тарковских вместе с долгами поместья, так как все 652 десятины земли находились в залоге. Ивану Тобилевичу пришлось спасать землю, взяв для этого заём в банке, заплатив срочные долги и расписав долговые обязательства на годы вперёд. Приглашённые юристы распределили поместье между наследниками, опекунство выпало на долю Ивана Карповича до совершеннолетия старшего сына Тарковского - Александра(1863 - 1924). Напомню сразу же, что это его сын Арсений(1907 - 1989) станет известным русским поэтом, а его внук Андрей(1932 - 1986) - всемирно известным кинорежиссёром."
    Возвращались мы из имения Тарковских-Тобилевичей в Елисаветград уже в предзакатное время. Сразу же, через три минуты после отъезда, показалась на повороте небольшая, но живописная речка, которую на пути к хутору я как-то и не успел заметить. А сейчас не спеша проехали по мостку через неё, и почудилось в ней что-то давно знакомое. Золотился камыш в ярких лучах уже низкого солнца, синело небо, отражённое спокойной речной водой. "Та самая Сугаклея - воскликнул Любарский - из стихов Тарковского!" "Она, наверняка она, и вправду теряется в камыше" - только и смог я ответить, продолжая вглядываться в речушку, словно угадывая, где и когда мы уже встречались.

Река Сугаклея уходит в камыш,
Бумажный кораблик плывёт по реке,
Ребёнок стоит на песке золотом,
В руке его бабочка и стрекоза.
Покрытое радужной сеткой крыло
Звенит, и бумажный корабль на волнах
Качается, ветер в песке шелестит,
И всё навсегда остаётся таким...

А где стрекоза? Улетела. А где
Кораблик? Уплыл. А река? Утекла.

    "Улетела, уплыл, утекла..." - повторяет всего только двадцатишестилетний на момент написания этих строк Арсений Тарковский, в полной мере ощущая непоправимость утраты своего первородного рая. Но и одновременно - "всё навсегда остаётся таким...", одновременно эти стихи полны благодарным ощущением первичного дара, оставшегося в душе поэта на всю жизнь.
   А для меня аисты-лелеки на пути к родовому поместью, и золото-синь Сугаклеи на пути обратно остались словно бы двумя знаками восклицания, обозначившими ещё одно неожиданное прикосновение к истоку поэта, давно ставшего мне сокровенным и незаменимым собеседником. Словно бы двумя знаками восклицания, которые ставят темпераментные испанцы по своему обычаю - и в конце, и в начале горячей фразы. 



*  *  *


   Конечно же, не могу не вспомнить здесь, на фоне счастливо увиденного и запавшего мне в память города, того факта, что Елисаветградские края - совсем не чужие для меня. Не чужие и, - скажу смелее, родные,- родные по сути уже с момента моего появления на свет. По материнской линии земные токи устремились ко мне, к моему младенческому кровообороту, как раз от этих тёплых почв центральной Украины - от чернозёмов, уже заметно клонящихся к югу, к эллинскому Понту Эвксинскому, турецкому Кара-Денизу, казацкому Чёрному морю.
   Далее прадедов, как и в случае с отцовской половиной родового древа, мне мои предки и в этой половине родословной, увы, остаются неизвестными. Однако же с сохранившегося снимка начала ХХ века на меня и ныне не устают смотрть шестеро елисаветградских родичей, из которых лишь со своею бабкою Ольгой Ильиничной Гаркушей-Денисовой мне довелось общаться вживую. Прадед Илья Гаркуша - бухгалтер, государственный служивый человек в форменной фуражке, в белой сорочке с галстуком, в жилете и сюртуке. Смугл лицом, суховат фигурой, черноус и чернобров. На лице его с правильными чертами и во взгляде тёмных глаз несомненно присутствуют ум и достоинство, серьёзность и спокойствие.
   Прабабка Анна Кулешова-Гаркуша, родом из Орловских краёв, напротив - светловолоса, пшеничнокоса. Румянолицая и пышнотелая, эта великоросская моя праматерь, помечена на снимке, пожалуй, некоторой цепкостью и властностью во взгляде. По семейным преданиям, отличалась эта наша орловская Кулешова, незаурядной энергичностью, и постоянно затевала всё новые деловые проекты. Вплоть до того, что сдавала одно время собственное жильё в аренду под иудейский молельный дом.
   Трое старших дочерей на фотографии, Анна, Ольга и Вера, стоят рядом с сидящими родителями. Самая старшая, Анна, лет десяти, - явно хороша умным, открытым и словно бы ласково сияющим взглядом. Следующая по старшинству Ольга, будущая мать моей матушки - тоже яркоглаза и черноброва, породой явно в отца Илью Гаркушу. Она, также, как и белобрысая, удавшаяся в орловскую матушку, Вера, наряжена в длинное клетчатое платье, подпоясанное атласным кушаком. И наконец с пышных колен восседающей на кресле Кулешовой смотрит прямо в объектив четвёртая сестра, Нина, - совсем ещё младенец, не достигший и года. А будущий пятый ребёнок этой елисаветградской семьи, наконец-то мужского рода, остаётся пока что за кадром семейной фотографии. Вот с ним-то, Владимиром Ильичём Гаркушей, славным генералом авиации, мне пришлось многие годы общаться вполне по-семейному, дружелюбно и уважительно, - в основном в Киеве, где он прожил последние свои пару десятилетий после выхода в отставку. И был генерал голубоглазым, но чёрными собольими бровями - один к одному в прадеда Илью Гаркушу с елисаветсого семейного портрета.
   Анна, и тем более Ольга, сыграли заметную роль в стартовой раскладке моей биографии. Именно они вдвоём, двумя родственными семьями, переселились из Самарканда, в который эвакуировались вместе же из елисаветградских краёв в 41-ом, в уже послевоенный Львов. В преславный этот город Льва и приехала рожать меня матушка Валентина, двадцати двух лет отроду, к бабе Оле, своей матери, в 47-ом, весьма уже не близком, году.

Длился месяц стрижиных крыл,
окликал лепестками ало.
Ни за что я июль любил,
прикусив на ладони жало, –
лишь за случай добра и зла,
за тот час, когда в смерч-полове
мама с криком меня родила
в австрияцком и польском Львове.

   Но до трудных родов голодного сорок седьмого года в галичанском и руськом (да, так!), украинском, австрияцком и польском, наконец, в советском и антисоветском Львове ещё несколько десятков лет от момента, запечатлённого на снимке. Вернусь к намеченному хронологическому пунктиру и гляну вперёд, отталкиваясь от наклеенной на картон елисаветградской фотографии, переломленной временем пополам. Та шестилетняя девочка в клетчатом платье, что стоит как раз по центру снимка, ещё только одиннадцать лет спустя, в 1925-ом, родит там же, в елисаветградской Долинской, мою мать Валентину. Родит, не достигнув ещё и семнадцати лет отроду, от некого залётного Владимира Яковлева из Тамбова. Об этом персонаже, одном из четырёх моих прадедов, никаких сведений от бабы Оли я так и не получил. Хотя и не раз пытался о нём спрашивать. Ответ моей Ольги Ильиничны звучал всякий раз даже не уклончиво, но, скорее, с явным протестом: "А воно тоби нужно?"
    Уже с дочерью на руках баба Оля вышла позднее замуж за человека с огненным и пронзительным взглядом тёмных глаз. Вениамин Денисов, и вправду соответственно своему пронизывающему взору, работал прокурором в той же Долинской, где и мне, как выяснилось не так давно, довелось побывать на старте своей биографии. Точнее, в возрасте ещё до года, в начале 48-го, где елизаветградские родичи подкармливали меня, младенца, домашним козьим молоком, поскольку молока у матери для меня так и не появилось. В браке с долинским прокурором Денисовым Ольга Ильинична родила в 1939 году сводного брата моей матери, Валерия, единственного моего дядьку. Прокурор в 1942 году пропал без вести под Сталинградом, но остался на многих семейных фотографиях и, пожалуй, в твёрдости взгляда своего сына Валерия Денисова.
    Валерий, прожил полвека во Львове, чуть было не защитив кандидатскую в тамошнем Политехе, оттрубил затем несколько лет на Кубе, устанавливая там линии электропередач, а в конце восьмидесятых годов. разведясь с женой, переселился в Киев, где обитает и сегодня. В однокомнатной его квартире на улице Ивана Кудри я не раз останавливался в последние десятилетия во время своих всегда коротких командировок в Киев. Сегодня, в свои семьдесят пять с гаком, Валерий Денисов всё ещё бодр, подвижен, полон энергии, даже не смотря на свою давнюю жизненную привычку - время от времени по-взрослому наведываться в гости к Бахусу. Разве что жалуется периодически, что болят суставы, растирает их разными снадобьями. "Да и то вполне понятно - натрудил он их изрядно", в молодости был чемпионом Украины по гимнастике, будучи воспитанником известного олимпийского чемпиона Виктора Чукарина, нашего, кстати, львовского родича.
    Замечу ещё, что родившись во Львове 21 июля, сразу же вослед за двумя днями памяти Сергия Радонежского, 18-го и 19-го июля, я и был небеспричинно назван Сергеем. Однако, согласно семейному преданию, решающее слово по поводу моего имени произнёс тогда именно восьмилетний на ту пору Валерий, которому это имя решительно приглянулось.
    Возвращаясь к основной теме очерка, к Елисаветскому краю, повторю, что на родине матери в Долинской, на востоке этого края, мне пришлось побывать в первый год моей жизни, о чём, увы, воспоминаний у меня не осталось. Послевоенный 1947 год был голодным, отправившим более миллиона украинцев на тот свет, и подмога долинского натурального хозяйства, думаю, пригодилась мне тогда на полном серьёзе. Уже в зрелом моём возрасте на глаза мне как-то попался маленький желтовато-мутный снимок, мой портрет того времени, где отъевшееся на долинском козьем молоке лицо младенца выглядело довольно серьёзно внушительно. И, к сожалению, портрет этот тут же и запропастился среди тысяч и тысяч бумаг моей творческой мастерской, не отыскавшись и до сей поры.
Однако стихи о главном вспоминают:

Клят волчиной, облаян лисой,
в захолустье бесхлебья-лета
вскормлен был я чужой козой
подле града Елизаветы,

чтобы склон, где Булыжный Брод
жижу пьёт на похмел из Лугани,
освежил бы навек мне рот
дикой ягодой иносказанья,
чтобы нёс я в губах имена
городов и родимых кладбищ
по земле, где весна хмельна
над камнями пропащих капищ...

Пятьдесят обмелело рек,
пять морей в океан сбежало.
Не убий меня, мил-человек, –
из-под кожи выдерну жало,
и врачуют мне дух и длань:
спелый луг материнства-млека,
ветки Льва, Лизаветы, Лугань –
вся душистая Тмутаракань,
не увядшая за полвека...



*  *  * 

   Да, и в завершение - о музее Арсения Тарковского, интернетовское сообщение о котором, собственно, и подтолкнул меня непосредственно к Елисаветградской поездке. Музей расположен  на первом, на половину уже ушедшем в почву, этаже дома, где жила семья Марии Фальц, на нынешней улице Арсения Тарковского. Напротив этого дома - гимназия, где учился Арсений с братом Валерием. На стене гимназии - мемориальная, ныне каменная, доска поэту с его лицом в трёхчетвертном повороте. Предыдущая бронзовая доска несколько лет назад было украдена голодающими, точнее, жаждущими, люмпенами Приингулья.
   В мемориальный музей поэта при Коллегиуме (как бывшее здание гимназии, так и бывший дом Фальц принадлежат ныне этому учебному заведению) попасть не удалось - все обладатели ключей оказались вне зоны досягаемости, как объяснила заместитель директора Коллегиума, оставленная на каникульной вахте. Не беда - Роман Любарский, принимавший участие в комплектовании музейной комнаты, перечислил её экспонаты: книги Арсения Тарковского, его фотографии, его портрет маслом и ещё одна картина того же автора - цветы, пришедшие к художнику на полотно из стихов Арсения Тарковского. Ручка отца, подаренная музею Мариной Тарковской, мебель начала прошлого века. Конечно же, не беда - эта нестыковка с музеем. Не могло же абсолютно всё в тот день идти только в одном направлении - по линии подарков и сюрпризов "очарованному страннику" от славного Елисаветграда.
   А на родное, без преувеличений, лицо Арсения Тарковского, не подобравшись к музейным фото, я всё же вволю насмотрелся, пройдя его улицу из конца в конец ровно дважды. Через каждые три-четыре строения его портрет, уже поздних лет, вырисовывался темно-синим свежим колером в верхней части белой таблички с номером дома и, - всё ещё не вполне верится! - с надписью "Улица Арсения Тарковского".









В одном из писем (6.II.72) Арсений Тарковский писал:

… Как мне хочется на Украину, в Киев и в мой Кировоград, — я поехал бы на родину за слезами, больше мне в мой город ехать не за чем. Да разве ещё за детством, которое так нужно в старости. Верно, в моём возрасте впадают в детство по влечению сердца. Если и я впаду в него, не удивляйтесь, есть не только пространство — родина, есть и время — родина…

В 1955 году, когда он в последний раз приехал в родной город, на хутор «Надежда», с которым связана жизнь его семьи, то по дороге попросил остановиться. Стал на колени и поцеловал родную землю… Он уже никогда не вернётся сюда…




Клят волчиной, облаян лисой,
в захолустье бесхлебья-лета
вскормлен был я чужой козой
подле града Елизаветы,

чтобы склон, где Булыжный Брод
жижу пьёт на похмел из Лугани,
освежил бы навек мне рот
дикой ягодой иносказанья,
чтобы нёс я в губах имена
городов и родимых кладбищ
по земле, где весна хмельна
над камнями пропащих капищ...




* * *



*  *  *


Прокутил, прогульвасил июль своё звонкое золото.
Тридцать первому дню я прощальный цветок принесу.
Вволю выпито вин, вволю слов на муку перемолото,
и две трети всей жизни под хвост разбазарено псу.
Нелегко налегать покалеченным пальцем на клавиши,
провожая Шопеном июль. А, покинутым, нам
остаются забот августовских тревожные залежи
да билет на плацкартную полку — с грехом пополам.
«Вот и лето прошло» на две трети. Дорога к Арсению
уместилась в каких-нибудь тридцать с копейками лет.

На родной его почве стою под исконною сенью я,
и особенный льётся, сквозь зелень, Тарковского свет.
С ним и пешая поступь моя может статься крылатою
здесь, где память Ингула полна отраженьями душ,
где фортеция Елисаветы, без выстрела взятая,
мне дарует по-сестрински ветку шафрановых груш.
Поклонюсь его тени живой и крыльцу виноградному.
Не тускнеет Грааль его слов и гранение сот.
По мосту через реку его и по веку всеядному
за июлем вослед цельнокованный август идёт.


несколько переводов на русский язык стихотворений Евгена Маланюка, которого считает одним «из самых сильных и энергетичных украинских поэтов».






* * *

Спасибі, що у схемі випадковій,
в фантазії Господньої руки,
я справді був нарождений у Львові
в червоно-сірі бісові роки.
Два міліони з голоду сконали
у сорок сьомім. Пильний більшовик
тримав ствола. І всі живі ховали
у дупу покалічений язик.

Без молока і майже без надії,
мов левеня у колі ста вовків,
в тім давнім липні розліпив я вії
і до нестями жити захотів.
Мовчали церкви, табори й вокзали.
Та в Божім серці сльози і слова
мене - немов чекали! - зустрічали.
І вигукнув я їм назустріч: "А!"




Из биографии



Вдоволь спето неверных слов,
вволю выпито жгучей дряни,
на майдане пяти углов
меж фасадами стёрлись грани.
Полдень лета звенел от жал –
сатанели от зноя осы,
и пшеничный запах влетал
в ноздри улиц с погоста-покоса.

Длился месяц стрижиных крыл,
окликал лепестками ало.
Ни за что я июль любил,
прикусив на ладони жало, –
лишь за случай добра и зла,
за тот час, когда в смерч-полове
мама с криком меня родила
в австрияцком и польском Львове.

Конь под маршалом гнулся, дюж,
сокол сталинский зло был молод,
и ещё миллионом душ
под завязку ужрался голод. –
И в погибельном 47-ом,
подле Сяна спасясь от Дона,
огласил я псалмом роддом
в день Пречистой Казанской иконы.

Там пылало лето из лет,
над Юрой раскаляя кровлю,
где пробился я в зной на свет,
закипевшей измазан кровью...
Клят волчиной, облаян лисой,
в захолустье бесхлебья-лета
вскормлен был я чужой козой
подле града Елизаветы,

чтобы склон, где Булыжный Брод
жижу пьёт на похмел из Лугани,
освежил бы навек мне рот
дикой ягодой иносказанья,
чтобы нёс я в губах имена
городов и родимых кладбищ
по земле, где весна хмельна
над камнями пропащих капищ...

Пятьдесят обмелело рек,
пять морей в океан сбежало.
Не убий меня, мил-человек, –
из-под кожи выдерну жало,
и врачуют мне дух и длань:
спелый луг материнства-млека,
ветки Льва, Лизаветы, Лугань –
вся душистая Тмутаракань,
не увядшая за полвека...







из публ. Любарского




Эта любовь, собственно, и связала нас во времени и пространстве. Встреча состоялась при посредничестве Ольги Краснопольской, сотрудника частной галереи «Елисаветград».

Сергей Константинович хотел посетить комнату-музей Арсения Тарковского в здании, которое ныне входит в комплекс Кировоградского колегиума, и попросил меня выступить в роли гида. Увы, как мы не упрашивали миловидного замдиректора по учебной части, добраться до ключей в пору отпусков оказалось невозможно. Зато писателю посчастливилось увидеть и заснять те простенькие, но так трогательно описанные несколько раз Тарковским, крыльцо, где «дикий виноград к стене прижался, как бездомный», и лестницу, по которой Мария Фальц, первая любовь поэта, «через ступень сбегала и вела сквозь влажную сирень в свои владенья». А ещё – дважды пройтись по улице Александровской (ныне Арсения Тарковского) и спуститься к берегу Ингула, где ещё в 50-е годы прошлого века стоял дом Тарковских.

Думаю, эти впечатления найдут своё отражение в жанре размышлений  «На улице Арсения Тарковского», как это мастерски продемонстрировал писатель в серии эссе «На улице Пушкинской».






На родине поэта

Прокутил, прогульвасил июль своё звонкое золото.
Тридцать первому дню я прощальный цветок принесу.
Вволю выпито вин, вволю слов на муку перемолото,
и две трети всей жизни под хвост разбазарено псу.
Нелегко налегать покалеченным пальцем на клавиши,
провожая Шопеном июль. А, покинутым, нам
остаются забот августовских тревожные залежи
да билет на плацкартную полку — с грехом пополам.
«Вот и лето прошло» на две трети. Дорога к Арсению
уместилась в каких-нибудь тридцать с копейками лет.

На родной его почве стою под исконною сенью я,
и особенный льётся, сквозь зелень, Тарковского свет.
С ним и пешая поступь моя может статься крылатою
здесь, где память Ингула полна отраженьями душ,
где фортеция Елисаветы, без выстрела взятая,
мне дарует по-сестрински ветку шафрановых груш.
Поклонюсь его тени живой и крыльцу виноградному.
Не тускнеет Грааль его слов и гранение сот.
По мосту через реку его и по веку всеядному
за июлем вослед цельнокованный август идёт.





4 мая 2013 • 0 смотр.
Памятник Тарковскому
Рубрики: Разное Метки: Арсений Тарковский, архитекторы, Кировоград, памятники

Памятник Тарковскому

Например, Петру I, Пушкину, князю Владимиру, Кутузову, Суворову, Ленину и многим другим. Скульптурное же изображение Владимира Винниченко в Кировограде ли случайно, то ли намеренно показывает его слабую позицию.



Итак, увековечения в памятниках того или иного знаменитого представителя нашего благодатного на творческих людей края требует тонкого и внимательного подхода. Именно с таких позиций смотрит на создание памятника выдающемуся поэту-гуманисту, лауреату Государственной премии СССР в области литературы (посмертно) Арсению Тарковскому интеллигенция Кировоградщины.

По этому поводу на днях состоялось обсуждение концепции и места расположения будущего памятника. В обсуждении приняли участие первый заместитель председателя Кировоградского облсовета Людмила Салоид, директор департамента культуры, туризма и культурного наследия ОГА Валентина Животовская, заместитель директора этого же департамента Надежда Лисняк, директор областного краеведческого музея Наталья Агапеева, старший научный сотрудник этого же музея, краевед Константин Шляховой, главный редактор газеты «Народное слово» Валентина Бажан, литератор, автор исследований по Тарковскому-правоведения Роман Любарский, заместитель начальника отдела культуры и туризма Кировоградского горсовета Неля Черная, директор Кировоградского городского музея музыкальной культуры им. Кароля Шимановского Александр Полячок, директор Кировоградского городского литературно-мемориального музея Карпенко-Карого Екатерина Лисняк и скульптор Григорий Савченко.

Обсуждение проходило в формате круглого стола в помещении редакции газеты «Народное слово». Не только на правах хозяйки его открыла Валентина Бажан. Она увлекается творчеством Арсения Тарковского и уже не первое десятилетие занимается распространением знаний о литературное достояние поэта и сохранением памяти о нем.

Напомним, впервые идею установления памятника Тарковскому в Кировограде было озвучено 2007 года. Затем уже на уровне чиновников и председателя городского совета этот вопрос рассматривался еще трижды в 2010-м и 2012 годах. На данный и 100-летие, и 105-летия со дня рождения поэта прошли, а воз и ныне там. Даже предложение состоятельного киевского бизнесмена предоставить меценатской поддержке не вдохновила наших чиновников.

О концептуальных подходах и возможные варианты художественного решения будущего памятника, воплощенные в нескольких эскизах, наглядно рассказал присутствующим скульптор Григорий Савченко.

В ходе обсуждения его предложений (точнее — его и Виктора Френчко ) сошлись на том, что в образе Арсения Тарковского должна отражаться не только портретное сходство, но более всего — сочетание физической красоты и одухотворенности. В памятнике также присутствовать какая-то деталь или символ именно его елисаветградского периода жизни. То есть, во-первых, это должно быть молодой Тарковский, который покинул родной город в восемнадцатилетнем возрасте. Во-вторых, и это сверхзадача для художников, его образ нужно связать с городом так, чтобы образовать неразрывную образ. Есть наполнить тем, что выходит за рамки его «физического» вид. Наполнить дыханием поэтических строк, в которых из степного воздуха, с цветников и садов, из музыки русского и украинского языков, от радости и печали первой любви, с благородства и милосердия Елисаветград состоит аура нашего города.

Подсказки для этого решения можно найти как в поэтических и прозе самого Арсения Александровича, так и в книгах наших краеведов. Или в воспоминаниях современников. Один из них привел Роман Любарский: «Высокий статный красавец с удлиненным благородным лицом, блестяще образованный и безмерно талантливый, поэт умел восхищаться гармонией и красотой вселенной. Видеть в природе не хаос, ставит перед человеком вечные вопросы бытия, а стройную архитектуру небесного и земного в их величавой единства. А в жизни он был простой, естественный, даже застенчивый и абсолютно чужд того эгоцентризма, которым бывают поражены служители муз. Никакой величавости, никакой дистанции. Он любил юмор, умел хохотать, как ребенок. Он был так заразительно жизнелюбивый, что рядом с ним окружающие чувствовали крылья за спиной, о которых не подозревали. Кто-то сказал, что в жизни он был — как Моцарт, в поэзии — как Бах ».

Далее Надежда Лисняк сообщила о необходимости соблюдения задонодавства по сооружению памятников как за бюджетные средства, так и за счет спонсоров. В первом случае обязательно проводится конкурс на лучший проект памятника, который объявляет орган местного самоуправления, во втором — потребности в этом нет. То есть сначала надо определиться со средствами, за которые будет сооружаться памятник, посоветовала Надежда Лисняк. По поводу места она отметила, что не стоит перегружать скульптурами и памятными сооружениями улицу Дворцовую.

Относительно места расположения памятника, то несколько лет назад под него предлагался сквер, который был когда-то на углу улиц Шевченко и Володарского (ныне Тарковского). Но частный собственник, который взял это место в аренду, вскоре завершил там свой ??долгострой. Следующий вариант — двор коллегиума (школа № 11) — является неудачным по нескольким причинам. Самая: любой памятник здесь будет незаметным, обзор его со всех сторон перекрыт. Да и для туристов такой маршрут будет неудобным. Еще один вариант — вместо пантер в сквере между кафе «Фонтан» и кибернетическим колледжем — из-за сложности рельефа и другое назначение рекреационной зоны опроверг Александр Полячок. Но он поддержал предложение Романа Любарского относительно возможного расположения будущего памятника на перроне железнодорожного вокзала, образ которого неоднократно возникает в стихах нашего земляка. Место на набережной Ингула также могло бы быть выигрышным, но оно нуждается в новой организации пространства, дополнительных решений и использования дополнительных элементов для обустройства территории, затем — расходов.

Из Википедии: «20 июня 2010 стало известно, что в Кировограде планируют установить памятник Арсению Тарковскому. Финансирование установки памятника будет обеспечено на государственном уровне украинской и российской сторонами. Автором памятника будет местный архитектор Виталий Кривенко...»





 Болг. центр - Адрес: Харьков, пл. Свободы, 6, комн. 491.
 Тел: 707-50-27. 707-55-47
 E-mail: drinovcenter@gmail.com















«Стучат. Кто там? — Мария…»

Поэт Арсений Александрович Тарковский родился 25 июня 1907 года в Елисаветграде, сейчас — Кировоград, на Украине. (Фотографии Елисаветграда начала 20-го века — слева на странице). Его семья была в родственных отношениях с Иваном Карповичем Тобилевичем (Карпенко-Карым), одним из корифеев украинского национального театра. Арсений — второй ребенок. Старший его брат, Валерий (Валя), погиб в бою против атамана Григорьева в мае 1919 года.

На Высших литературных курсах он учился с Марией Петровых, Юлией Нейман, Даниилом Андреевым. В 1925 году на подготовительный курс поступает Мария Вишнякова, ставшая в феврале 1928 года женой Арсения и матерью его двоих детей — Марины и Андрея, будущего кинорежиссёра.

О творчестве сына и отца Тарковских, об их сложной биографии и не менее сложных отношениях с властью можно найти много материалов в Интернете. Самое полное собрание интереснейших материалов, включающих стихотворения, прозу, фотографии, воспоминания об Арсении Тарковском — Тарковский в Интернете. Я же просто хочу напомнить об одном из главных событий в жизни этой семьи.

6 марта 1982 года уезжает в Италию для работы над фильмом «Ностальгия» Андрей. 10 июля 1984 года на пресс-конференции в Милане он заявляет о своём невозвращении в Советский Союз. Арсений Тарковский тяжело переживает разлуку с сыном. Смерть Андрея 29 декабря 1986 года явилась для отца неожиданным и страшным ударом.

Он скончался в больнице вечером 27 мая 1989 года.

Из воспоминаний Марины Тарковской, дочери поэта:

Папа не был ловеласом. Просто, как и всякий творчески одарённый человек, он умел ценить красоту. В юности он был влюблён в Марию Фальц. Чувство к ней пронёс через всю жизнь — может быть, потому, что она рано умерла и они не жили вместе, быт ведь разрушает отношения, особенно такой страшный, советский быт. Потом отец полюбил мою маму, но они рано поженились. А такие браки хрупкие. Затем в жизни отца появилась Антонина Александровна Бохонова — чудесная женщина. Папа победил её своей страстью. Ей было непросто разрушить свою семью и уйти к поэту. Она была милым, добрым, глубоко порядочным человеком. Но и её постигла участь моей мамы. Кстати, в последние годы они сдружились. А папа ушёл к Татьяне Озерской. Знаю, отец страдал оттого, что причиняет боль окружающим, но ничего с собой поделать не мог…

Что до отношений Арсения Тарковского и Цветаевой… Марина Ивановна на протяжении всей своей жизни нуждалась в присутствии рядом с собой друга, человека, который бы её понимал. Это давало ей какую-то поддержку, подпитывало её как поэта, оживляло чувства. Порой она стремилась целиком захватить человека в свой плен. И вот таким человеком на время и стал мой папа. Я не перестаю поражаться этой удивительной женщине: в тюрьме муж, дочь, на руках сын; бездомовье, безработица, она «белогвардейка», «эмигрантка», все от неё шарахаются. А она ищет общения с молодым поэтом Тарковским!

Папа был увлечён Цветаевой прежде всего как поэтом, она для него была мэтром. Он не мог ответить на её горячую дружбу. Потому что был семейным человеком. Однажды, когда Цветаева и Тарковский с женой оказались на книжной ярмарке, он не подошёл к Марине Ивановне. Её это обидело. Так и закончились эти отношения…

Последние годы жизни папа провёл в Доме ветеранов. Его жена Татьяна Алексеевна — человек творческий, много работала. Быт её абсолютно не занимал. И папа очень часто жил вместе с ней в Домах творчества, её это устраивало — полный пансион. Для папы же пребывание в этих домах было мучительным. После смерти Андрея папе предложили насовсем переехать в Дом ветеранов. Папа был категорически против, я готова его была поселить у себя. Но нашлись друзья, которые посчитали возможным вмешаться в семейные дела, и моё мнение во внимание не было принято. Так папа и умер.

Арсений Тарковский

Первые свидания

Свиданий наших каждое мгновенье
Мы праздновали, как богоявленье,
Одни на целом свете. Ты была
Смелей и легче птичьего крыла,
По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.

Когда настала ночь, была мне милость
Дарована, алтарные врата
Отворены, и в темноте светилась
И медленно клонилась нагота,
И, просыпаясь: «Будь благословенна!» —
Я говорил и знал, что дерзновенно
Моё благословенье: ты спала,
И тронуть веки синевой вселенной
К тебе сирень тянулась со стола,
И синевою тронутые веки
Спокойны были, и рука тепла.

А в хрустале пульсировали реки,
Дымились горы, брезжили моря,
И ты держала сферу на ладони
Хрустальную, и ты спала на троне,
И — боже правый! — ты была моя.
Ты пробудилась и преобразила
Вседневный человеческий словарь,
И речь по горло полнозвучной силой
Наполнилась, и слово ты раскрыло
Свой новый смысл и означало царь.



На свете всё преобразилось, даже
Простые вещи — таз, кувшин, — когда
Стояла между нами, как на страже,
Слоистая и твёрдая вода.

Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами…
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.

1962

Арсений Тарковский Эти стихи писал 55-летний мужчина, а звучат они, как Песнь Песней… Кто же эта таинственная Суламифь, преобразившая первые свидания в шедевр любовной лирики, и что же стало с нею, даровавшей юному Арсению такой всплеск одухотворенной чувственности?

Среди поэтического наследия Арсения Тарковского было несколько стихотворений, обращённых к Марии… Мария — так звали первую жену поэта, родившую ему дочь Марину и сына Андрея.

Много лет назад Марина Тарковская провела собственное расследование — первоначальное предположение, что тетрадь со стихами, найденная в архивах отца, имеет отношение к её матери, противоречило как внешности и характеру, так и обстоятельствам жизни Марии Вишняковой-Тарковской. Следовательно, стихи посвящены другой Марии, но кому же?

Поиск неизвестной Музы привёл дочь Арсения Александровича в Кировоград (Елисаветград) — город на Украине, в котором поэт родился.

Мария Фальц

Среди соседей Тарковских по Александровской улице была семья бывшего управляющего имением барона Фальц-Фейна «Аскания-Нова» Густава Фальца, очевидно, родственника знаменитого создателя заповедника. Он переехал в Елисаветград вместе с дочерью Марией и жил в небольшом доме около гимназии, в котором ныне располагается мемориальный музей Арсения Тарковского. Это здание в народе так и именуется: «Дом Фальц».

Сначала немецкая семья занимала комнаты на обоих этажах, а после смерти родителей Мария осталась жить в двух нижних комнатах с окнами в сад (о них-то и написано столько поэтических строк). В доме-музее до сих пор сохранилась небольшая сцена. На ней, по свидетельству старожилов, проходили домашние спектакли и поэтические чтения, в которых принимал участие и Арсений Тарковский.

Мария Фальц была немного близорукой, но очень привлекательной, умной, образованной, прекрасно пела и играла на рояле. Неприспособленная к жизни, непрактичная и незащищённая, она была неизменной «душой» тёплых музыкальных и литературных вечеров.

С Арсением Тарковским и другими интеллигентными гимназистами, собиравшимися в доме Фальц, Марию связывала младшая сестра Елена. Сама Мария Густавовна была «соломенной вдовой» офицера Колобова, который был призван в Первую мировую войну и пропал без вести в гражданскую.

С Арсением Тарковским её разделяла «пропасть» в девять лет, что было в то время немыслимо для общего будущего. Однако именно Мария Фальц стала Прекрасной Дамой поэта, которой он посвятил множество стихов в разные годы своей жизни. Они расстались в 1925 году, когда Арсений уехал учиться в Москву, а виделись в последний раз в 1928-м, во время приезда поэта к матери. Он рассказал своей любимой, что уже женат на Марии Вишняковой, а она ответила, что выходит замуж.

В 1932 году Марии Фальц не стало, и Арсений Александрович тяжело переживал эту утрату. Долгое время имя этой женщины и всё, что с ней связано, оставалось загадкой…

(Газета «Зеркало недели», Киев)

Марию Густавовну Фальц Тарковский будет помнить всю свою жизнь. Ей посвящено более двадцати стихотворений, которые он писал вплоть до конца шестидесятых годов.

Арсению было всего 16 лет — самый младший в компании гимназистов, но именно он стал возлюбленным Марии, а потом исторические события 20-х разлучили их. В 1925-м Тарковский поедет учиться в Москву, а Мария окажется в Ленинграде. Кстати, сам А. А. в своих «Автобиографических заметках» говорит: «Мне было шестнадцать лет, когда я приехал в Москву. Я привёз тетрадку стихов и умение ничего не есть по два дня подряд. В Москву я приехал учиться». Так что, судя по всему, роман был кратковременный и относился к 1923 году.

Есть сведения, что Тарковский приезжал к Марии Фальц в 1926 году в Ленинград, но она предложила ему расстаться окончательно.

Арсений Тарковский По некоторым источникам, рукописная тетрадь, найденная в архиве отца Мариной Тарковской, носит название «Как сорок лет тому назад». В ней 8 стихотворений 1940–1969 годов, среди которых: «Как сорок лет тому назад…» (1969), «Мне в чёрный день приснится…» (1952) и самое вершинное — «Первые свидания» (1962).

К сожалению, судя по всему, Мария Фальц умерла без наследников, во всяком случае, мне не удалось найти её фотографию или портрет. Поэтому остаётся только довериться чувствам Арсения Тарковского и просто почитать стихи, посвящённые его возлюбленной.

Арсений Тарковский

Мне в чёрный день приснится…

Мне в чёрный день приснится
Высокая звезда,
Глубокая криница,
Студёная вода
И крестики сирени
В росе у самых глаз.
Но больше нет ступени —
И тени спрячут нас.

И если вышли двое
На волю из тюрьмы,
То это мы с тобою,
Одни на свете мы,
И мы уже не дети,
И разве я не прав,
Когда всего на свете
Светлее твой рукав.

Что с нами ни случится,
В мой самый чёрный день,
Мне в чёрный день приснится
Криница и сирень,
И тонкое колечко,
И твой простой наряд,
И на мосту за речкой
Колёса простучат.









На свете всё проходит,
И даже эта ночь
Проходит и уводит
Тебя из сада прочь.
И разве в нашей власти
Вернуть свою зарю?
На собственное счастье
Я как слепой смотрю.

Стучат. Кто там? — Мария
Отворишь дверь. — Кто там? —
Ответа нет. Живые
Не так приходят к нам,
Их поступь тяжелее,
И руки у живых
Грубее и теплее
Незримых рук твоих.

— Где ты была? — Ответа
Не слышу на вопрос.
Быть может, сон мой — это
Невнятный стук колёс
Там, на мосту, за речкой,
Где светится звезда,
И кануло колечко
В криницу навсегда.

Арсений Тарковский

Как сорок лет тому назад…

I

Как сорок лет тому назад,
Сердцебиение при звуке
Шагов, и дом с окошком в сад,
Свеча и близорукий взгляд,
Не требующий ни поруки,
Ни клятвы. В городе звонят.
Светает. Дождь идёт, и тёмный,
Намокший дикий виноград
К стене прижался, как бездомный,
Как сорок лет тому назад.

II

Как сорок лет тому назад,
Я вымок под дождём, я что-то
Забыл, мне что-то говорят,
Я виноват, тебя простят,
И поезд в десять пятьдесят
Выходит из-за поворота.
В одиннадцать конец всему,
Что будет сорок лет в грядущем
Тянуться поездом идущим
И окнами мелькать в дыму,
Всему, что ты без слов сказала,
Когда уже пошёл состав.
И чья-то юность, у вокзала
От провожающих отстав,
Домой по лужам как попало
Плетётся, прикусив рукав.



III

Хвала измерившим высоты
Небесных звёзд и гор земных,
Глазам — за свет и слёзы их!
Рукам, уставшим от работы,
За то, что ты, как два крыла,
Руками их не отвела!
Гортани и губам хвала
За то, что трудно мне поётся,
Что голос мой и глух и груб,
Когда из глубины колодца
Наружу белый голубь рвётся
И разбивает грудь о сруб!
Не белый голубь — только имя,
Живому слуху чуждый лад,
Звучащий крыльями твоими,
Как сорок лет тому назад.

Вот ещё одно воспоминание о доме «с окошком в сад». Стихотворение датировано 1947 годом.

Арсений Тарковский

Невысокие, сырые,
Были комнаты в дому.
Называть её Марией
Трудно сердцу моему.

Три окошка, три ступени,
Тёмный дикий виноград.
Бедной жизни бедный гений
Из окошка смотрит в сад.

И десятый вальс Шопена
До конца не дозвучит.
Свежескошенного сена
Рядом струйка пробежит.

Не забудешь? Не изменишь?
Не расскажешь никому?
А потом был продан «Рениш»,
Только шёлк шумел в дому.






Синий шёлк простого платья,
А душа ещё была
От последнего объятья
Легче птичьего крыла.

В листьях, за ночь облетевших,
Невысокое крыльцо
И на пальцах похудевших
Бирюзовое кольцо,

И горячечный румянец,
Сине-серые глаза.
И снежинок ранний танец,
Почерневшая лоза.

Шубку на плечи, смеётся,
Не наденет в рукава.
Ветер дунет, снег взовьётся…
Вот и всё, чем смерть жива.

В одном из писем (6.II.72) Арсений Тарковский писал:

… Как мне хочется на Украину, в Киев и в мой Кировоград, — я поехал бы на родину за слезами, больше мне в мой город ехать не за чем. Да разве ещё за детством, которое так нужно в старости. Верно, в моём возрасте впадают в детство по влечению сердца. Если и я впаду в него, не удивляйтесь, есть не только пространство — родина, есть и время — родина…

В 1955 году, когда он в последний раз приехал в родной город, на хутор «Надежда», с которым связана жизнь его семьи, то по дороге попросил остановиться. Стал на колени и поцеловал родную землю… Он уже никогда не вернётся сюда…

Арсений Тарковский

Ночной дождь

То были капли дождевые,
Летящие из света в тень.
По воле случая впервые
Мы встретились в ненастный день,

И только радуги в тумане
Вокруг неярких фонарей
Поведали тебе заране
О близости любви моей,

О том, что лето миновало,
Что жизнь тревожна и светла,
И как ты ни жила, но мало,
Так мало на земле жила.








Как слёзы, капли дождевые
Светились на лице твоём,
А я ещё не знал, какие
Безумства мы переживём.

Я голос твой далёкий слышу,
Друг другу нам нельзя помочь,
И дождь всю ночь стучит о крышу,
Как и тогда стучал всю ночь.

1943

Я не знаю, кому посвящено это стихотворение, которым я и хочу закончить свой рассказ о Марии Фальц. Почему-то мне кажется, что это тоже о ней…

Палома, апрель-май 2006 года





Родился будущий поэт в 1900 году, и всё детство его прошло в деревне. Моравская природа и деревенский быт дали ему свои первые стойкие впечатления, а атмосфера учительской семьи (отец учил грамоте сельских детей, а мать помогала сиротам) рано приохотила мальчика к книгам, к классической музыке. Незвал – из тех людей, которые всегда чувствуют близость собственного детства, не отталкивают ранние годы жизни от себя, а наоборот, словно продолжают проживать их в дальнейшем. Как следствие – из Незвала получился поэт, ощущавший нерасторжимую связь со своим народом: Чехия и чехи в самых разных проявлениях будут возникать в его стихах из года в год:

…В импрессионистской оправе я
вижу корчму заезжую
В яблонях вся Моравия
наша овечка нежная
(«Моравия», 1927)

В 1920-е гг. Незвал увлекается поэзией Гийома Аполлинера, что отчётливо сказывается на всём его творчестве: чех так же сочиняет каллиграммы (стихи, близкие к верлибру, но отмеченные кубистским точным разложением на элементы), так же поёт о городе и ежедневной суете - тем более что молодой Витезслав вёл едва ли не богемный образ жизни (сборники «Пантомима» (1924), «Стихи на открытках» (1926), «Близнецы» (1927)):




Л.Малкин 22.08.14 - Вот за что я всегда любил Вождя. Ильич видел через столетия

Никто не повинен в том, если он родился рабом; но раб, который не только чуждается стремлений к своей свободе, но оправдывает и прикрашивает свое рабство (например, называет удушение Польши, Украины и т.д. «защитой отечества» великороссов), такой раб есть вызывающий законное чувство негодования, презрения и омерзения холуй и хам.
В.И.Ленин