Разговоры с Пушкиным

               


                Это было в 1960-е годы. Протоиерей Александр Ветелёв, отслужив Божественную литургию, вернулся домой и попросил согреть себе чаю. Сидя на стуле, он задремал. В это время к нему в комнату вошёл человек и сказал: «Здравствуйте, батюшка! Вы меня не узнаётё?»
                - Кто вы?
                - Я – Пушкин Александр Сергеевич…
                - Александр Сергеевич? Вы откуда? Помиловал ли Вас Господь, спаслись ли Вы?
                - Знаете, батюшка, здесь, на земле, все мои стихи читают и все меня прославляют, но молиться за меня никто не молится. Я прошу Вас, помолитесь обо мне.
                - Александр Сергеевич, я так рад Вас видеть, я, конечно же, буду о Вас молиться.
                - Благодарю Вас, батюшка.
Неожиданный гость поклонился и стал невидимым.
Поражённый явлением, о.Александр открыл календарь: 10 февраля, а по старому стилю 29 января, день кончины Александра Сергеевича.
Не дождавшись чаю, батюшка вернулся в храм. Горячо помолившись у престола Божия, он вынул из просфоры частичку о упокоении раба Божия Александра.

                (Листки Святогорского монастыря, выпуск №2, 2007 г., стр.3-4)

Из мемуаров графа Струтынского о Пушкине:

              «Я знаю его (Николая I) лучше, чем другие, - говорил Пушкин графу Струтынскому, - потому что у меня был к тому случай… Помню, когда мне объявили приказание Государя явиться к нему, душа моя вдруг омрачилась – не тревогою, нет!  Но чем-то похожим на ненависть, злобу отвращение. Мозг ощетинился эпиграммою, на губах играла насмешка, сердце вздрогнуло от чего-то похожего на голос свыше, который, казалось, призывал меня к роли исторического республиканца Катона, а то и Брута. Если бы я вздумал в точности передавать все оттенки чувств, которые испытал на вынужденном пути в царский дворец, то этому не было бы конца, и что же? Они разлетелись, как мыльные пузыри, исчезли в небытие, как сонные видения, когда он мне явился и со мною заговорил.
              - Как, - сказал мне Император, - и ты враг твоего Государя, ты, которого Россия вырастила и покрыла славой, Пушкин, Пушкин, это нехорошо! Так быть не должно….
              Мгновения бежали, а я не отвечал.
              - Что же ты не говоришь, ведь я жду, - сказал Государь и взглянул на меня пронзительно.
              Отрезвлённый этими словами, а ещё больше его взглядом, я, наконец, опомнился, перевёл дыхание и сказал спокойно:
              - Виноват и жду наказания.
              - Я не привык спешить с наказанием, - сурово ответил император, - есди могу избежать этой крайности, бываю рад, но я требую полного сердечного подчинения моей воле, я требую от тебя, чтобы ты не принуждал меня быть строгим, чтобы ты помог мне быть снисходительным и милостивым. Ты не возразил на упрёк во вражде к твоему Государю, скажи мне, почему ты враг ему?
               - Простите, Ваше Величество, что, не ответил сразу на Ваш вопрос, я дал Вам повод неверно обо мне думать. Я никогда не был врагом моего Государя, но был врагом абсолютной монархии. Государь усмехнулся на это смелое признание и воскликнул, хлопая меня по плечу:
               - Мечтания итальянского карбонарства и немецких тугендбундов! Республиканские химеры всех гимназистов, лицеистов, недоваренных мыслителей из университетской аудитории. С виду они величавы и красивы, в существе своём жалки и вредны!
               Республика есть утопия. Силы страны в сосредоточенной власти, ибо где все правят – никто не правит; где всякий законодатель, - там нет ни твёрдого закона, ни единства политических целей, ни внутреннего лада. Каково следствие всего этого? Анархия!
               Государь умолк, раза два прошёлся по кабинету, вдруг остановился передо мной и спросил:
               - Что же ты на это скажешь, поэт?
               - Ваше Величество, - отвечал я, - кроме республиканской формы правления, которой препятствует огромность России и разнородность населения, существует ещё одна политическая форма – конституционная монархия.
                - Она годится для государств, окончательно установившихся, - перебил Государь тоном глубокого убеждения, - а не для таких, которые находятся на пути развития и роста. Россия ещё не достигла своего предназначения, она ещё не оперлась на границы, необходимые для её величия. Она ещё не есть вполне установившаяся, монолитная, ибо элементы, из которых она состоит до сих пор, друг с другом не согласованы. Их сближает и спаивает только самодержавие, неограниченная, всемогущая воля монарха. Без этой воли не было бы ни развития, ни спайки и малейшее сотрясение разрушило бы все строение государства.  Неужели ты думаешь, что будучи конституционным монархом, я мог бы сокрушить главу революционной гидры, которую вы сами, сыны России, вскормили на гибель ей? Неужели ты думаешь, что обаяние самодержавной власти, вручённое мне Богом, мало содействовало удержанию в повиновении остатков гвардии и обуздании уличной черни, всегда готовой к бесчинству, грабежу и насилию?  Она не посмела подняться против меня! Не посмела! Потому что самодержавный царь был для неё представителем Божеского могущества и наместником Бога на земле, потому что она знала, что я понимаю всю великую ответственность своего призвания и что я не человек без закала и воли, которого гнут бури и устрашают громы.
             Когда он говорил это, ощущение собственного величия и могущества, казалось, делало его гигантом. Лицо его было строго, глаза сверкали, но это не были признаки гнева, нет, он в эту минуту не гневался, но испытывал свою силу, измерял силу сопротивления, мысленно боролся и побеждал. Но вскоре выражение его лица смягчилось, глаза погасли, он снова прошёлся по кабинету, снова остановился передо мною и сказал:
              - Ты ещё не всё высказал, ты ещё не вполне очистил свою мысль от предрассудков и заблуждений, может быть, у тебя на сердце лежит что-нибудь такое. Что его тревожит и мучит? Признайся смело, я хочу тебя выслушать и выслушаю.
              - Ваше Величество, - отвечал я с чувством, - Вы сокрушили главу революционной гидре, Вы совершили великое дело, кто станет спорить? Однако, есть и другая гидра, чудовище страшное и губительное, с которым Вы должны бороться, которое должны уничтожить, потому что иначе оно уничтожит Вас!
              - Выражайся яснее, - перебил Государь, готовясь ловить каждое мое слово.
              - Эта гидра, это чудовище, - продолжал я, - самоуправство административных властей, развращённость чиновничества и подкупность судов. Над честью и спокойствием семейств издеваются негодяи, никто не уверен ни в своём достатке, ни в свободе, ни в жизни. Судьба каждого висит на волоске, ибо судьбою каждого управляет не закон. А фантазия любого чиновника, любого доносчика, любого шпиона. Что ж удивительного, Ваше Величество, если нашлись люди, чтоб свергнуть такое положение вещей?
              Вы, Ваше Величество, можете осудить развитие этой мысли, незаконность средств к её осуществлению, излишнюю дерзость предпринятого, но не можете не признать в ней порыва благородного. Вы могли и имели право  покарать виновных, в патриотическом безумии хотевших повалить трон Романовых, но я уверен, что даже карая их, в глубине души, Вы не отказали им ни в сочувствии, нив уважении. Я уверен, что если Государь дрожал, то человек прощал!
               - Смелы твои слова, - сказал Государь сурово, но без гнева, - значит, ты одобряешь мятеж, оправдываешь заговорщиков против государства? Покушение на жизнь монарха?
               - О нет, Ваше Величество, - вскричал я с волнением, - я оправдываю только цель замысла, а не средства. Ваше Величество, Вы умеете проникать в души, соблаговолите проникнуть в мою, и Вы убедитесь, что всё в ней чисто и ясно. В такой душе злой порыв не гнездится, а преступление не скрывается!
                - Хочу верить, что так, и верю, - сказал Государь более мягко, - у тебя нет недостатка ни в благородных побуждениях, ни в чувствах, но тебе недостаёт рассудительности, опытности, основательности. Видя зло, ты возмущаешься, содрогаешься и легкомысленно обвиняешь власть за то, что она сразу не уничтожила это зло и на его развалинах не поспешила воздвигнуть здание всеобщего блага. Знай, что критика легка и что искусство трудно: для глубокой реформы, которую Россия требует, мало одной воли монарха, как бы он ни был твёрд и силён. Ему нужно содействие людей и времени. Нужно соединение всех высших духовных сил государства в одной великой передовой идее.
                Что же до тебя, Пушкин, ты свободен. Я забываю прошлое, даже уже забыл. Не вижу пред собой государственного преступника, виже лишь человека с сердцем и талантом, вижу певца народной славы, на котором лежит высокое призвание – воспламенять души вечными добродетелями и ради великих подвигов! Теперь можешь идти! Где бы ты ни поселился, - ибо выбор зависит от тебя, - помни, что я сказал и как с тобой поступил, служи Родине мыслью, словом и пером. Пиши для современников и для потомства, пиши со всей полнотой вдохновения и совершенной свободой, ибо цензорои твоим - буду я.

                (Листки Святогорского монастыря, выпуск №2, 2007 г., стр.29-33)