5 Симфония Шостаковича

"Если бы во сне у меня остановилось сердце, это был бы самый чудесный, самый лучший выход из сложившейся ситуации",так начал свой монолог, чуть гнусавя, мой сосед по купе.
Людям всегда проще высказать всё, что у них творится в душе, незнакомому человеку.
Но такие беседы меня всегда настораживали и раздражали. Настораживали, потому что я не доверял чужим,и мне всегда казалось, что после всех этих душевных излияний последуют просьбы рассказать что-нибудь о себе, о семье, сколько лет и чем я занимаюсь.
А раздражали, потому что все это приходилось выслушивать и делать вид, что интересно. Просто если мне не интересно, я не могу делать вид, по крайней мере, на протяжении долгого времени, а такие рассказы могли длиться до глубокой ночи,и даже еле сдерживаемая зевота не наводила этих чертовых болтунов на ту мысль, что пора бы и замолчать.
Своё личное пространство я оберегал, как волчица своих детенышей, ведь все люди-они не вместе, такой разрозненный коллектив homo sapiens.
«То есть, ты желаешь умереть?! Желаешь себе смерти, придурок?», подумал я равнодушно, не нарушая застывшую на мгновение тишину, такую тяжелую в поездах дальнего следования, где вечно пахнет влажным постельным бельем и перьями, которыми так скудно набиты казенные подушки.
«Я не желаю себе смерти!», вдруг неожиданно и серьезно  произнес  мой попутчик.
Как если бы он ответил  на мой  вопрос,  прочитав мои мысли.
«Я просто хочу выйти из сложившейся ситуации без боли - это самый приемлемый способ, мне кажется», всё это он произнес  тихо, вполголоса.
Во мне закипала такая злость, что я начал швыряться в него словами. 
Словно камни, полетели они в него.
Я четко выговаривал каждое слово, надеясь, что хоть одно попадет  прямо в цель:
«Вы хотите сказать, что желаете себе самой легкой смерти, чтобы избежать жизни со всеми её трудностями и ухищрениями? Вы хотите легко отделаться, голубчик».
Меня  трясло от гнева.
«Ну что же вы молчите?», не унимался я.
«Смерть во сне! это же как благословение Божье, не каждый его заслуживает, даже если эта чертова жизнь одно беспрерывное страдание. Вы считаете, что заслуживаете  эвтаназии, которую вам милостиво предоставит  сам Господь Бог?!»
Странный пассажир молчал.
Он сидел, прикрыв глаза, покачиваясь в такт движения поезда. Казалось, что стук колес напевал колыбельную о  бесконечности нашего пути, колыбельная безысходности для странников, навсегда потерявших надежду вернуться  домой.
И где-то между пунктом А и Б, протяжный гудок поезда на секунду другую заставлял сонных пассажиров очнуться, чтобы они могли перевернуться на другой бок и снова покоиться в своей безмятежной реке забвения.
Унылые пейзажи окутывали смертельной  тоской чувствительные души только тех, кто привык томиться в маленьких, тесных VIP купе, словно в одиночных тюремных камерах, и мучиться от бессонницы. Проводники,как ленивые надзиратели, сновали по коридору неслышно, неряшливые и молчаливые.
Я молча смотрел на моего спутника и тихонько барабанил костяшками пальцев по серому, колючему одеялу, что так спасает порой от сквозняков в этих продуваемых насквозь вагонах.
Я покорно ждал, пока он не открыл глаза и не уставился  пристально на меня.
Так мы рассматривали друг друга некоторое время, и я был поражен, сколько холода в  его голубых, выцветших от времени, глазах.
Его взгляд как будто кромсал тебя на куски.
Я не вытерпел и отвернулся в сторону двери. На двери висело зеркало, и я увидел в него, что он не шелохнувшись, продолжал сидеть в этой же позе еще некоторое время.
То, что потом он спросил, заставило меня усомниться в его психическом состоянии, и я даже не подозревал, чем всё это обернется для меня.
«Простите, я, что здесь не один?», прогнусавил он.
«Что?», переспросил я изумленно.
«Я думал, что я здесь один», ответил он мне.
«Как вы можете здесь быть один, когда я сижу напротив вас», сказал я, снова еле сдерживая злость.
Вдруг он резко перегнулся через стол,разделявший нас,вытянув вперед одну руку.
Я успел увернуться, увидев, как его пальцы ощупали воздух, словно он выбирал ткань в отделе готового платья.
Потом он резким движением отдернул руку, брезгливо потирая друг о друга указательный и большой пальцы. Другая его рука покоилась на правом колене.
«С вами всё в порядке?» поинтересовался я уже более дружелюбным, спокойным голосом.
Он снова смотрел на меня в упор и молчал.
Его странный вопрос не давал мне покоя, я все таки думал, что он сумасшедший и надо каким-то образом подговорить проводника, чтобы моего попутчика высадили на первой же станции.
«Знаете», - сказал он, глубоко вздохнув,
«я слеп от рождения, все сорок лет слеп, как крот. Я только слышу этот мир, и знаю его на ощупь. Я не вижу ни контуров, ни даже размытой тени».
Я притих, стараясь не выдать своего смущения.
Он продолжал:
«У меня ни разу не возникло желания, представляете-ни разу в жизни, хотя бы на секунду увидеть, как выглядит дерево, например. Мне хватает того, что я слышу ветер, шумящий в его листве. Нам в спецшколе дали представления о многих вещах, но мне нравится, что я сам могу выбирать образы в своем сознании, абсолютно не переживая о том, что они могут существенно отличаться от оригинала. Да я и не знаю, что принимать за оригинал. Еще я не хотел бы увидеть, как выглядит солнце или луна, потому что привык жить в кромешной темноте, которая не делится на ваши привычные день и ночь. Мне не интересно, как выглядят лица людей. Мне хватает звука чужих голосов, я так устаю от этого. Вот знаете, как если бы вы сорок лет подряд слушали пятую симфонию Шостаковича. Вы бы устали, поверьте, от всех этих скрипок, тромбонов, литавр. Вас бы тошнило от этой чудовищной какофонии звуков, от этой ужасной, никогда не меняющейся партитуры. Вы бы расценивали это как наказание, и вас бы не интересовала классическая музыка, как вид искусства. Просто потому, что у вас бы не было выбора. У меня в доме висит зеркало, одно единственное, в прихожей, как один знакомый мне рассказал, что оно в полный мой рост и очень старое. Вы, наверное, удивляетесь, зачем слепому зеркало?», он попытался улыбнуться, но его лицо рассекла кривая усмешка.
«Так вот затем, чтобы прикасаться к нему обеими ладонями, чувствовать холод зеркальной поверхности и радоваться тому, что я не такой как все.
Мне рассказывали  в детстве, что люди, которые видят, отражаются в этих стеклах со специальным нанесением, видят себя, их видит их отражение. Моя особенность в том, что мой двойник так же слеп от рождения, как и я, мы никогда друг друга не увидим. Поэтому я люблю прикасаться к зеркалу, словно  я прикасаюсь к  вечности, вечность ничего не отражает, там абсолютная тьма»
Он замолчал и повернулся к окну.
Нащупав занавеску, задернул её, как будто бы его раздражал свет, если бы он смог увидеть его.
«Простите меня»,- прошептал я.
Я не знаю, услышал ли он меня, наверное, как и все остальные, я был для него всего лишь звуком какой-нибудь унылой скрипки из  пятой симфонии…

                Эпилог.
Я вышел как то ранним утром из дому, чтобы купить газету и выпить где-нибудь кофе.
Солнце проливалось  благостным теплым потоком на маленькие улочки и большие проспекты, несмотря на то, что уже наступил ноябрь.
Я зашагал по направлению к вокзалу, сам не зная, почему выбрал именно этот маршрут.
Мне захотелось услышать гудки отправляющихся поездов, весь этот шум кочевой жизни.
Я подошел к зданию вокзала и услышал, как воркуют голуби под его крышей.
Я вспомнил слепого попутчика, с которым ехал пару лет назад в одном купе и меня пронзила грусть. 
Я зашагал прочь от вокзала, дорога шла в гору, к центральной улице: к кофейням, к парку, к башне с часами над старым универмагом, к старому фонтану у здания ратуши, ко всему, что могло меня успокоить и загладить то неприятное, странное ощущение тоски у здания старого вокзала. 
Но я вдруг замедлил шаг, поразившись такому своему внезапному решению и скоро вовсе остановился.
Я закрыл глаза, но яркий свет все равно мешал мне полностью погрузиться в свою внутреннюю темноту, тогда я сильно зажмурился и прикрыл ладонями лицо, чтобы уже наверняка.
Я захотел слышать, но не видеть.
Хотя бы на мгновение заставить себя поверить в то, что я никогда не видел до этого ни единой размытой тени, ни единого контура, только мрак.
Я слышал сначала только обычный шум города, а потом резко эта звуковая картина рассыпалась на тысячи мелких осколков,тончайших и  хрупких: вот проехала машина и по звуку её мотора я определил, что это грузовик; вот где-то распахнулось окно, я услышал этот звук, как будто распахивается что-то мне неведомое в пустоту, вот что-то бьется,и я отчетливо слышу, как вибрирует и звенит  воздух.
Задумался о том, что сами предметы и вещи, которые нас окружают, не звучат, им звуки не принадлежат.
Было что-то такое неуловимое, что я силился понять, разгадать, но это ускользало от меня.
Я устал стоять с закрытыми глазами и слушать.
Я продолжил свой путь, и думал о том, что все таки каким же дураком я выглядел со стороны во время своего неудачного эксперимента.
Подойдя к стеклянной двери кафе и взявшись за ручку, я увидел свое отражение и невольно улыбнулся ему.
5 симфонию Шостаковича у меня так и не возникло желания послушать, хотя я очень любил классическую музыку.