III. Кан-Ко значит отверженный

Словно крылья гнева вращались за спиной Векко – так нёсся он в хижину Эло. Кособокое жилище старухи испуганно мигало жёлтым окном и будто сильнее пригибалось к земле. Дряхлое, путаное дерево с сиреневыми кисточками низко нависало над крыльцом, слишком низко. Вождь выхватил большой нож, злобно перерезал мешавшую ветку, затем вошёл.
Ничего не увидал Векко, только мешки с травами и множество штор-перегородок. Одна занавеска колыхнулась – оттуда вынырнула Эло и как вкопанная остановилась перед Вождём.
- Где? – сотряс Векко своим голосом давнюю и ветхую тишину дома.
- Боги! – протянула старуха и загородилась руками от юноши, как если бы он хотел броситься на неё.
- Где? – снова громыхнул голос Вождя. Но старуха только полоумно таращилась на нож и тряслась.
Тогда юноша кинулся вперёд, рассекая шторы, как заросли диких лесов. Ткань страшно затрещала под лезвием, но вскоре выдала своё сокровище – колыбель с младенцем.
- Боги! Глядите! Как вину жены понесу и исправлю так, как исправил бы свою вину. Дитя, рождённое на радость смерти, обагри руки мои кровью и отмой позор горький!.. – так возопил Векко, поднимая нож, но отшатнулся, едва взглянул на младенца. Лежал перед ним ребёнок на лазурных покрывалах, крохотный и розовый, и беззащитно глядел на отца глазами чистыми и светлыми, цвет которых и небеса затмит в самую ясную погоду.
Неслыханное диво – голубоглазое дитя! Возможно ли? Когда ни единой горошины Благодатного дождя не послали боги, когда время чёрных птиц и черноглазых отпрысков.
 Изумление, похожее на страх, объяло Векко. Осторожно сдвинул он ткань с головки первенца: почти прозрачный, золотистый пух открылся ему. Дитя весело зашевелилось и улыбнулось на прикосновение. Жалостью и тоской отозвалось сердце Вождя на улыбку. Нет! Пусть в панцирь теперь заковано сердце Векко – нет в нём места ничему другому, кроме твёрдости и суровой воли.   
Векко взглянул на лезвие: надеялся он увидеть кровь правосудия, но увидел только отражение своего бледного лица. Тяжело вздохнув, юноша заткнул нож за пояс и произнёс:
- Заметил я печаль Воркуалы и боялся беды. Но мог ли ожидать такого предательства!.. Кого тогда унесла чёрная птица?
- Куклу, куклу – Эло встала рядом с вождём и глядела на проснувшееся дитя. Младенец шевелил ручками и внимательно рассматривал блестящий амулет Векко в виде слияния белого и чёрного солнца.
Старуха грустно поглядела на Вождя. Крепок, непоколебим Векко снаружи! Но тучи тяжёлые, скрытые, залегли в душе его для вечной непогоды.
- Рассказывай, Эло. Всё рассказывай без утайки.
- Скажу, Векко, как было. Мудрый ты вождь, хоть и годы твои ой-какие ранние. Верю, что справедливо поступишь, – начала свой рассказ старуха Эло, – Воркуала ко мне пришла за снадобьем. Есть трава такая, аромат которой усыпляет. Ты ведь знаешь, что с травами у меня отношения особые. С детства я всеми их тайнами ведаю. Вот и попросила она травы, которая сон вызывает. Я дала ей, а сама гадаю, зачем понадобилась она Воркуале. Страшно сделалось мне: вдруг девушка задумала непоправимое? Ох, и лицо у неё было! Горем отравлено, будто ядом каким! Ведь если травы моей больше, чем надобно, развесить у постели, можно и не проснуться. Решила тогда проследить за ней. Спряталась за деревом и гляжу: Воркуала цветы собирает, как и положено в день траура, чёрные. Ничего странного, собирает и собирает – так должно быть. Но вдруг, вижу, она траву усыпляющую в букет свой ввязывать начала. Удивилась очень, зачем бы это. Вижу потом, как в дом зашла, младенца спеленала, пеплом священным присыпала по обряду и в корзину с цветами спрятала. Затем куклу достала и точно так же спеленала, как дитя живое, да так ловко, что и отличить невозможно. Я так и обомлела со страху: неужели она дитя утаить собирается, а вместо него куклу отправить к Жёлтой Воде? Хотела кинуться, да тут девушки с младенцами и траурными букетами пришли к жене вождя, чтобы вела она их к Священному месту.  Воркуалу я люблю, как родную, потому не побежала с жалобой к вождю. Решила: вид сделаю, будто не знаю ничего. Но не смогла утерпеть. Дождалась, когда девушки букеты свои обратно забирать начали. Положено ведь после молитвы глубокой, когда напитаются благостью цветы от священного растения, забирать их в дом свой. Догнала я Воркуалу и шепчу ей, что знаю о совершённом преступлении. Да и говорю: «Отдай дитя, я утаю его вместо тебя и грех на себя возьму. Скажу, что выкрала чадо проклятое, а на его место куклу подложила, что не было у бедной Эло детей никогда – вот и не удержалась». Сама плачу и корзину пытаюсь забрать. А Воркуала вдруг говорит: «Мой сын, Эло, не проклятый. Глаза у него лазурные, какие и у токкийцев не встречаются, разве у богов только. Лазури лазурней!» «Не может быть, – думаю, – сошла с ума наша Воркуала!», а сама говорю: «Отдай! Ко мне в хижину никто не заглядывает. У меня лучше всего спрятать младенца». Вижу, Воркуала сомневается. «Хорошо, пусть у тебя останется. Но ночью, когда пройдёт действие травы, иди ко мне и зови. Я буду кормить его» – сказала она, наконец, и отдала корзину. На том и порешили. Пришла я домой – рыдаю, остановиться не могу. Думаю, что делать, как быть, сошла с ума моя милая, добрая Воркуала. Но ночью, – здесь старуха Эло не удержалась и стала, в самом деле, плакать, – Но ночью увидела я глаза эти… обожгли они меня лазурью невиданной!
Старуха всхлипывала и жалобно смотрела на Векко:
- Что будет теперь?
- Вот слово моё – после долгого молчания, ответил вождь, – Пусть собрание судит.  Верю я, устами народа моего боги мне ответят. Будет так!
- Разгадать бы только, какие уста из народа боги предпочли, а с какими зло в заговоре, – прошептала Эло, покачав головой.
- Верю, боги мне ответят, – повторил Векко над крошечной колыбелью, – Бери, Эло, дитя и следуй за мной.

Теперь, когда Эло несла ребёнка к собранию, Векко ступал впереди, высоко подняв голову. Видел он суд над собой и готовился принять судьбу свою с честью. Никогда душа юноши не знала такого терзания.
У священного растения, того самого, что подобно человеческому уху, волновалась толпа. Всегда воздержанные токкийцы многоголосым чудовищем теперь исторгали шум. Были здесь и Контропа, и Ксено, и Отто с сыновьями – богатейшие мужи Токка, и прославленные мудрецы – Варро и Саффо, ведающие книги древних и слагающие книги будущего. А также славные ловцы и рыбари, и мастера, выделывающие одежды, с их жёнами и детьми. И весь народ великий с правого и левого крыла Солны.
Гарто, Зокки и молодой монах Нону стояли у одной из больших раковин-рупоров и старались призвать к тишине собравшихся. Но можно ли перекричать бурлящую воду во время грозы?  Можно ли отогнать ветры, смутившие поле?
Был же причиной столь сильного волнения Локо, только что державший речь. Вот что говорил он народу:
- Потому мы позвали всех, потому оторвали от спокойных жилищ, что перестали они быть спокойными. Дома наши под великой угрозой. Неслыханное проклятье навлечено на Токк! Знаете вы, что всякое отступление от Закона карается. Но впервые, говорю вам, впервые произошло такое бесчестие и ослушание!  Можно ли представить, какое наказание пошлют нам боги, если мы утаим от них дитя черноглазое. Да, да! – воскликнул Локо, и сверкнул очами в толпу, – именно черноглазое!
- Но кто, Локо? – в ужасе вопили токкийцы, – Кто посмел утаить?
- Я – этот голос сотряс воздух, этот взгляд заставил замолчать всех разом. Векко медленно ступал к раковине. Но и без раковины теперь расслышали бы токкийцы слова его – такая тишина стояла вокруг.
- Я виновен. В моём доме младенец.
Тишина натягивалась всё сильнее – так натягивается тетива перед выстрелом.
- Ты ведь убил его, Векко? – донеслось из толпы. Все, не отрываясь, следили за свёртком в руках Эло. Дитя молчало. «Должно быть, Векко свершил уже  правосудие» – одобрительно подумали токкийцы.
- Нет.
- Нет? – Локо торжествовал. Точно хищник, готовый вот-вот разорвать свою жертву, глядел он на Вождя.
- Нет. Перед людьми Токка предстал, ибо смутился я, ибо не смог поднять нож на младенца с глазами священного цвета. Судите! Вот он – Векко взял запищавший свёрток – Голубоглазый.
- Голу… – Локо не договорил. Он спешно приблизился к Векко и, бледнея, отступил.
Теперь вождя обступили знатные токкийцы. Обескураженный народ вытягивал шеи, пытаясь подробнее разглядеть происходящее.
Невероятное событие! Невозможное! Как? Потрясённые мужи с трудом пересиливали волнение.
Первым опомнился Локо.
- Каждый токкиец знает, что рождённые без Благодати дети должны быть изгнаны. Каждый токкиец помнит, какую беду скликает он ослушанием. Чистейшее племя! Нет среди нас предателей, кто отступит от заветов наших отцов! Оставить младенца – впустить страшное чудовище в свой дом. Чудовище, которое осквернит весь наш род. Чудовище, кровь которого – яд, что вытравит наше будущее. Не мы – боги отнимают благодать новорожденных, требуя справедливой жертвы от нас. Исполним же начертанное! Смерть – младенцу!
 От Векко не ускользнуло, что хранитель порядка часто переглядывается с Отто, словно ожидая одобряющего знака. «Значит, они за одно, – думал Вождь, – значит, Отто зол, что я выпустил Берто из тюрьмы. Отто не отступит и не остановится. Отто мстителен»
- Прав, Локо! Смерть – младенцу! – доносились выкрики.
Следующим выступил Зокки. Старик тепло просиял, увидев глаза ребёнка. Он взял малыша из рук Эло и, подняв свёрток над толпой, громко произнёс:
- Есть ли среди вас, кто поднимет руку на младенца с лазурными глазами!
Слова возымели действие. Ни один токкиец не способен даже помыслить о таком преступлении! Все молчали.
- Нет, – будто пояснил возникшее замешательство Зокки, – нет у нас такого права. И не найдётся такого человека, у которого хватило бы духу занести нож над чадом, отмеченным высшим даром – лазурным цветом глаз, безукоризненно лазурным, редчайшим среди нас.
 - Удивительны, – согласился Локо, – глаза его, но сами боги указывают, отнимая благодать, что Жёлтые Воды должны принять младенца или, в случае позорного утаивания, смерть!
Толпа загудела, разделившись надвое. Никогда раньше не было такого шума на собраниях. Никогда раньше великое племя не позволяло себе брань и враждебность. Теперь будто гроза, всколыхнувшая небеса, переселилась в сердца, порываясь разорвать терпеливый нрав токкийца. 
- Люди Токка! Вот моё слово! – Векко пытался дождаться тишины, но тишина с большим трудом втискивалась между людьми.
- Слово Вождя! – громко протянул Гарто в раковину.
- Слово, слово, слово… – пробежало из уст в уста по всей толпе, и, наконец, все смолкло.
- Мы должны сохранить жизнь младенцу, – Векко заметил, как что-то мелькнуло за деревом. Отчётливая тень рисовала на траве девушку, притаившуюся с ножом в руке. «Должно быть, это Воркуала?» – подумал вождь.
- Тогда пусть живёт, как насекомые живут в поле: незаметно для нас, – вставил Локо, – Отвращение для глаз – видеть его, кощунство для сердца – жалеть его.
- Да! Пусть ни лука, ни жены не получит, – закричали из толпы. 
При этих словах Воркуала вынырнула из-за дерева и встала против Векко. Ничего не сказала жена вождя – бросила только нож к ногам мужа. Заметил он ненависть, какую не подозревал в женщине – гордую ненависть, подобную пожару.
- А вот и преступница! – презрительно крикнул Ксено, который давно желал отдать в жёны вождю одну из своих дочерей, и теперь не замедлил воспользоваться случаем – Пусть Векко возьмёт другую женщину и отвергнет недостойную!
Толпа снова взорвалась бешенством.
Векко не выдержал:
- Люди Токка! Заставьте молчать язык свой! Ибо вождь слово имеет к вам!
Так громко пронеслись слова укора над головами, так резко метнулись в уши, что токкийцы опомнились и устыдились.
Векко поглядел на Воркуалу: холодной и чужой стояла перед ним жена. В глазах девушки он будто видел пурпурные и изумрудные берега Солны, где сидели когда-то обнявшись они, но которые теперь пожирает чёрная болезнь.
Устало оглядел Векко присутствующих и объявил так:
-  Нарекаю младенца Кан-Ко, что значит «отверженный». Пусть останется в племени не как брат (ибо никогда ему не стать равным нам), не как раб (ибо никогда не было рабов на земле нашей), но как изгой, клеймённый и бесправный.
- А как же Воркуала? – не унимался Ксено.
- Боги связали нас, потому богам судить, а не людям.
- Она обманула тебя, Векко!
- Воркуала испугалась.  Нет закона, который судит женщину за страх перед мужем.
Векко сделал знак Зокки, чтобы тот передал ребёнка матери. Голодный Кан-Ко жадно сосал одеяльце и плакал. Девушка подняла глаза на мужа. Векко кивнул ей, разрешая покинуть собрание, не дождавшись общей молитвы.