Николай Тарасенко

НИЧЕГО КРОМЕ ЖИЗНИ
(Философская лирика)

ДВА СОНЕТА
1
Поймать свой ритм пусть не спешат лета,
само собой придет искусство это.
Блеснет античных статуй красота,
скульптурная законченность сонета.

В оправе строф, как в раме для портрета,
всей жизни уместилась маета,
вздох первый и последняя черта,
огонь вакханки, сдержанность аскета.

А между тем душа запросит чуда
понять: «Кто мы, зачем мы и откуда?
И что за цель в конечном далеке?»

Вдруг чуда не окажется в сонете,
поэт передоверил тайны эти
единственной оставшейся строке.

2
Поднимаюсь на холм. Вот сегодня мое восхожденье,
он терновым кустом и верблюжьей колючкой порос,
он достаточно крут, чтобы мышцам вернуть напряженье,
смоделировать жизнь, разгадать обещая всерьез.

Поднимаюсь на холм. Мой ботинок цепляет коренья,
оступаюсь, карабкаюсь, камни летят под откос.
Наверху – плоскогорье и шумное столпотворенье
хмурых сосен, дрожащих осинок, веселых берез.

Вроде, цели достиг, и как будто опять на пороге,
углубись в этот лес, и окажешься снова в дороге,
ее снова придется, пока не стемнело, пройти.

А на спуске в долину, на самом последнем пределе,
вдруг догонят вопросы немые о смысле и цели,
те, что слабо тревожили и забывались в пути.

ПРЕЖДЕВРЕМЕННАЯ СТРОКА
Преждевременная строка,
прежде времени ты слагалась.

Обозначенная слегка,
все равно не воспринималась,
узнаваемая с трудом,
недоверчивая к подсказке,
как на вечере выпускном
старшеклассница в полумаске.

Что угадывалось едва,
продолжает звучать свободно.
Преждевременные слова,
будто найденные сегодня.

АРХИЛОХ
Создатель ямба, Архилох,
в венке из лавра, стал эстампом.
Он о себе сказать не мог:
«Пишу традиционным ямбом».

Он был отважен, Архилох,
знал щит и меч – служил солдатом,
Свой небывалый, смелый слог
ступнею пыльною в сандалье
отстукивал.
А до него
нет ни Алкея, ни Сапфо –
рабовладельческая эра
гремит гекзаметром Гомера.

Создатель ямба, Архилох,
обласкан не был дифирамбом,
погиб солдат и в землю лег,
в венке из лавра, стал эстампом.

Пишу традиционным ямбом.
         
ОРЕХ
Орех, ты нашей жизни древо,
и нам приходится страдать,
когда направо и налево
твой дар торопятся продать.

Все лето лупят чем попало,
сбивают камнем и шестом,
с молочной мякотью сначала,
с незрелым ядрышком потом.

 А я, бродя в твоих пределах,
когда осенний свет уныл,
плодов с десяток, самых спелых,
стрясенных ветром, находил.

Живем с надеждой на огрехи
всех тех, чья очередь первей.
Творенья зреют, как орехи
с недосягаемых ветвей.

ЛЕГЕНДА
Сегодняшняя палуба крепка,
с нее тебя и в штормы не смывает,
моей душой опять овладевает
просторная Гомерова строка.

Левей по Геллеспонту – Илион,
мифическая разыскалась Троя,
ее открыл, лишь текст побеспокоя,
тот, кто поверил в невозможный сон.

И моряка и книжного доцента
равно влечет туманная легенда,
как вещь в себе, собою хороша.

Подобьем витаминного экстракта
легенда оживляет прозу факта,
она ему, что смертному душа.

***
Еще вникаю в суть вопросов,
еще тревожу жизнь свою.
еще, как давних дней философ,
злым духам противостою.

Прицельная или слепая,
словесная велась пальба,
и я терялся, отступая
и отирая пот со лба.

А время с мыслями собраться,
тому философу под стать:
среди вранья и казнокрадства
на слове чести настоять.

***
Искра сознанья во мраке материи,
мы загляделись на звездный посев.
Бездны вдохнём и погаснем потерянно,
собственный свет распознать не успев.

Жизнь понимая отсрочкой от гибели,
радостью странствий, семейных ли стен,
что бы там ни было, как бы там ни было,
нам не предложено что-то взамен.

Вечного рабства -  и то не предложено,
не оправдаем, как видно, затрат.
Что ж, не положено так не положено.
…Гиблые войны, душа растревожена,
и не востребован электорат.

Боль, хоть какая, со временем выболит,
смотришь, дождался тепла своего.
Что бы там ни было, как бы там ни было,
нет, кроме жизни, у нас ничего.

***
Испробуй древнего отшельничества,
в своём саду шалаш построй.

Из благ всеобщего мошенничества
себе лишь прошлое присвой.

Историю в её растянутости
вдоль паутинки временной.

Деметры храм в его растерянности
перед войной очередной.

Вслед за философами-стоиками
мысль о начале и конце.

Ах, мой шалаш! Стенами тоненькими
ты, как ладони на лице.

Вдали от грейдера бензинящего
что он сберёг? Какой завет?

Тень прошлого, подсветка нынешнего,
и только будущего нет.

***
Рапсоды, схимники, витающие в сферах,
вы честно вымрете, одни в своих
                пещерах.

Не унимается духовная тревога,
когда все молятся, а ты не веришь в бога

Вдруг обнаружится, чем боги были
                заняты,          
и торсы рушатся, трамбуются               
                в фундаменты,      
и ветры буйствуют, и вдаль плывёт
                Улисс…               
Все богохульствуют, а ты один молись.

***
О, доброе старое время
чернильниц-непроливаек,
и ситцевых галстуков красных,
и розовых снов наяву!

Хвостатых бумажных змеев,
ступенчатых стихотворений
и митингов слишком единственных,
чтоб времени их повторить.

Ораторов строгих с балконов,
нарастающими голосами
зовущих далёко-далёко,
куда уж самим не успеть.

О, доброе старое время
опасных прыжков с парашютом,
прыжков в высоту невысоких,
метанья спортивных гранат.

Длина целомудренных платьев,
свиданий идейная краткость,
эпоха немедленных действий
по линии новой любви.

О, доброе старое время!
Ты – время мое молодое,
и в этом, я думаю, главный
твоих притяжений секрет.
 
***
Пейзаж осенний весь в миноре,
ржавеет жесть, тускнеет медь.
Как парк шумит!
Он грохот моря
решился вдруг перешуметь.

А ветер… Что ты знал о ветре?
На клумбах он сама любовь,
но, взвившись, оголяет ветви
старинных вязов и дубов.

В нём столько ревности и рвенья,
он гнёт верхушки тополей…
Чем выше тянутся деревья,
тем ветры буйствуют сильней.

Севастополь