Гэри эберли. священное время. глава 2

ГЭРИ ЭБЕРЛИ

Священное время

Глава 2
ЧУВСТВО ВРЕМЕНИ

Не так давно по одному взгляду на семейный обеденный стол можно было определить, какое за окном время года. Но вот однажды январским утром мне принесли на завтрак свежую клубнику. В нашей части света клубнику, спаржу и ревень собирают весной, голубику — в июле, а урожаи зерновых, помидоров и других овощей снимают в августе и сентябре. Уже поздней осенью созревают тыквы и кабачки, а также зимние корнеплоды, как, например, турнепс. В прежние времена продукты других сезонов были доступны нам только в виде домашних заготовок. А сегодня мы можем есть свежую клубнику практически круглый год.
В этом нет, конечно, ничего особенного. Разве свежие фрукты в разгар зимы – это чудесный дар? Разумеется, нет. Однако некоторым людям почему-то нравится лакомиться свежими ягодами зимой, даже если они не так вкусны, как привычная зимняя пища.
Так вот эти внесезонные лакомства – тоже подходящий пример, иллюстрирующий проблему утраты священного времени. Мы уже так привыкли выбиваться из естественных природных ритмов жизни, что не замечаем тот момент, когда эти ритмы сами сбиваются с такта. 
Смена времен года, дни равноденствия и солнцестояния, в честь которых прежде устраивали праздники и многолюдные шествия, теперь даже не останавливают нашего внимания. Казалось бы, ну и что? Какая разница? Какое значение имеют эти языческие обряды в современном мире?  На мой взгляд — огромное. Мы постепенно утратили глубинные связи с природой, с Космосом. Наши предки старались жить в согласии с окружающим миром, ничем не нарушать исторически сложившихся ритмов природы, подстраивать свою жизнь, свое бытие и сознание под укоренившиеся веками традиции. Они знали, что если не будут с уважением относиться к окружающему их миру, созданному Богом, то Бог покарает их. Современные люди, в большинстве своем, уже давно не боятся гнева Божьего.
Еще перед буржуазными революциями смена времен года была актуальна, по существу, для каждого. Ритм труда связывался с годичным циклом в природе.  Весной люди сеяли, а осенью собирали урожай. Происходила смена сезонных работ. В зависимости от погоды работали то на полях, то в амбарах. Новые стадии роста диктовали новые задачи.  Последний день жатвы отмечался как большой праздник, праздновались и смены времен года, в людях еще жила память о древнем предании. Зимнее солнцестояние связывалось с рождением Иисуса или с подвигом легендарных солнечных божеств Рамы и Митры, победивших вечный мрак.
Теперь это чувство единства нашего труда и жизни с космическими ритмами почти исчезло.  Как-то один мой друг, биржевой маклер, пожаловался мне, что он в вечном круговороте, и не видит ни конца, ни края своей работе. Биржа открывается и закрывается, курс акций растет или падает, но работа в его представлении всегда одна и та же. Зимой и летом идет продажа ценных бумаг, и финансовый успех не зависит от времени года. Какая может быть связь с природой у квартальных или годовых отчетов? Наша работа, как лестница, по которой мы вынуждены подниматься все выше и выше, быстрее и быстрее, по принципу заведенного механизма.
И для многих из нас, живущих в современном мире, смена времен года знаменуется не великолепием осенней листвы или нежностью первых весенних цветов, а открытием нового телевизионного сезона. Даже святые праздники (приближенность Рождества к зимнему солнцестоянию, а Пасхи к первому после весеннего равноденствия полнолунию) стали оцениваться под углом коммерции – накануне этих дней больше всего покупают. Мы не можем не чувствовать, что смысл Рождества для нас стал в первую очередь материальным, а потом уже небесным. В результате, Святки теперь начинаются не с Рождественского поста, а с рождественской распродажи в магазинах. И подарки к Рождеству становятся предметами бесстыдной гонки торговцев за высокой итоговой прибылью.  Первые рождественские каталоги подарков появляются уже в июле. Гонка к Хэллоуину, который празднуется в ночь на 1 ноября, начинается еще в конце августа, а к рождественским Святкам кое-где начинают готовиться с октября. Как и другие священные дни, этот великий праздник стал настолько коммерциализован и растянут во времени, что его особое значение среди других, обычных дней года уже почти не чувствуется. К сожалению, ощущение праздника, каким оно было еще некоторое время назад, слабеет, уменьшается. Кажется, что само значение Веры и религиозных обычаев в современном мире ослабевает.
Я докажу, что эти примеры показательны для абсолютной временной несогласованности нашей жизни. Эта несогласованность, разлаженность отделяет нас не только от цикла времен года, но и от тех глубин нашего бытия, которые связаны с иными ритмами времени, нежели время часового механизма. Конечно, мы не можем вовсе не смотреть на часы. Горизонтальное время течет. Утро семнадцатого октября 1996 года, например, не повторится уже никогда. Время часового механизма отбивает ритм, подобно метроному. Как река, Время всегда течет из прошлого через настоящее в будущее. Чтобы использовать все преимущества жизни в обществе люди должны научиться подчинять свои индивидуальные ритмы общественным. Те, кто живет вне ритмов общества, едва сводят концы с концами, а люди,  подчинившие себя коллективной воле, получают престиж и деньги. Но в традиционной культуре время общественное было ближе к естественному. У нас, в современном мире, всё иначе, и такое положение неизбежно влияет на нашу психику. Время нашей личной и коллективной жизни следует скоординировать с временами года.
В нашей культурной традиции, тем не менее, все подчиняются времени часового механизма. Который холодно и беспристрастно отстукивает одинаковые минуты из года в год. Как замечает историк Дж. Дж. Уитроу, мы все больше отказываемся от нашего личного времени в пользу безличной временнОй шкалы, выраженной часами и календарем. (1)    В такой жертве есть целый ряд отрицательных сторон.
Для нас, современных людей, чрезмерную актуальность приобретает категория рабочего времени. Наши поговорки призывают нас работать до седьмого пота. Нам внушают, что ленивые руки – игрушка дьявола. Понятно после этого, что общество всегда будет поощрять трудоголиков, даже если их поведение ставит под угрозу семейные устои (домашние то и дело жалуются на то, как мало  времени  трудоголики проводят в семье). Сократи свое личное время – и общество тебя почтит. Посвяти свое время фирме, делу, работе – а взамен получишь деньги, престиж и еще больше работы. Вряд ли это можно назвать нормальным ритмом жизни!
Еще совсем недавно пейджеры были привилегией врачей, которые призваны были отодвигать личные и общественные дела на второй план, ради спасения человеческих жизней. Эти люди всегда – при исполнении служебных обязанностей. Их личный покой может быть нарушен в любую минуту. Зато им достается наш почет и уважение, и мы даже питаем к ним благоговение. Они так ценны для общества, что у них просто нет своего времени. Однако теперь пейджеры и мобильные телефоны есть почти у всех – от водителей грузовиков до ассенизаторов. Даже детей заботливые родители снабдили этими устройствами, чтобы мама не волновалась о том, где ее ребенок находится, пока она сама занята покупками и уборкой. Такая вот удивительная метаморфоза произошла в обществе. Мы решили, что человек должен быть доступен для всех и в любое время.
Когда-то разве что прислугу или приживалку позволено было теребить все двадцать четыре часа в сутки. Своего личного времени не имели только люди, стоящие на низших ступенях общества. Из всех видов социальной борьбы последние 150 лет на первом месте стояла борьба за право располагать собой, за право не зависеть от компании в часы, которые этой компании по закону не принадлежат. А теперь мы по собственной воле разбрасываем наше время, предназначенное для личных нужд. Из-за этих пейджеров, мобильников, факсов мы пребываем в постоянном напряжении: мы не знаем, когда именно призовет нас большой мир, в котором постоянно что-нибудь случается. А чем мы доступнее для всех, тем меньше у нас своего личного времени. Когда-нибудь мы забудем, что такое личное время, как мы забыли о том, что клубника не растет в январе.
Но это лишь одна из сторон такой большой проблемы, как утрата чувства священного времени в современной культуре. У личного времени есть ряд характеристик, которые ставят его вне того механического времени, в котором мы, как правило, существуем. Оно текуче, неравномерно и непостоянно по интенсивности. Мы безусловно переживаем его как более богатое, плотное и связное, в сравнении с временем часового механизма. Оно приходит к нам, как только мы начинаем вести себя более непринужденно. Есть разница между поездкой на работу и прогулкой по берегу моря. Вводя в дом гостей, мы призываем их – быть собой, чувствовать себя как дома, расслабиться.
Наше деловое время разбито на куски равной протяженности и равной же интенсивности. Оно осознается как бессвязное, отрывистое, ускоренное, недостаточно гибкое и лишь по касательной задевающее область наших настроений и чувств. Кому приходится часто засекать время, тот поймет, о чем я говорю. Бывает, что работа завершена, а мы сидим и ждем, пока часы не пробьют окончание рабочего дня, и не позволят нам уйти. В американской школе никто из учеников не вправе задать учителю вопрос, даже касающийся изучаемого предмета, до окончания урока. Добавлю еще примеры. Мы объявляем пятиминутку, а сидим час, потому что максимальная длительность собраний равна часу. Работы может быть через край, а может вообще не быть – и все равно рабочий день длится восемь часов. А бывает и еще хуже – вся жизнь превращается в один нескончаемый рабочий день, потому что мы не отключаем на ночь пейджер.
Йозеф Пипер, немецкий философ католического направления, сказал, что работа в современном мире занимает все наше время, претендует на «тотальные права» в нашей жизни и не дает нам возможности заниматься чем-нибудь еще. Еще тридцать лет назад он отмечал, что мы делаем все более серьезные уступки механическому рабочему времени, что работа диктует нам ритмы, неадекватные нашим естественным ритмам. (2) Представьте себе, пишет он далее, что у всех у нас будет прикреплено к ремню устройство, по которому государство, не считаясь с нашими желаниями, будет призывать нас на гражданскую службу. Восклицание «Коммунизм!» сразу огласит воздух. Но если в роли тирана выступает работа, то мы охотно идем на уступки.
Время, изначально назначенное на роль слуги, выступает теперь как хозяин. И строгий надсмотрщик.
Произошла индустриальная революция, мы отказались от статуса аграрного общества, и это повлекло за собой значительные перемены. Прежде вставали по солнцу и выполняли дневную норму работы (сколько именно, зависело от времени года). А теперь учитывается не то, как мы сделали дело, а то, сколько часов мы отработали. В ранний период индустриальной революции рабочий день длился шестнадцать часов и определялся строго по циферблату и фабричным гудкам. Бывшие сельские работники пошли в рабство к часовому механизму вследствие экономической нужды. Бесчеловечные условия труда в ранне-индустриальной Англии сатирически изображены в романе Диккенса «Тяжелые времена».
Постепенно, благодаря либеральным реформам и требованиям профсоюзов, рабочий день сократился до нормальных восьми часов. Лозунгом реформаторов стало: «Восемь часов на работу, восемь часов на сон, восемь часов на личную жизнь». Благодаря активным действиям профсоюзного движения за право иметь выходной день, в девятнадцатом веке, рабочим подарили один, а затем и два свободных дня в неделю.
Парадокс состоит в том, что хотя большинство рабочих в промышленности имеют более короткую рабочую неделю, нежели полтора века назад, многие из них, если не все, считают, что положение стало еще хуже. Вследствие развития технологий связи граница между личным и рабочим временем для большинства трудящихся по существу стерлась. Предполагалось, что новые информационные технологии сократят объемы нашей работы, вернут нас семьям, словом, сделают людьми. В пятидесятые и шестидесятые годы прошлого века журналы на все лады шумели о том, что будущее подарит нам неограниченный досуг. На самом же деле эта экономичная технология лишь урезала наше личное время. Я был изумлен тем, как много студентов звонят мне в офис, чтобы оставить сообщения на автоответчике после двух часов ночи. Я стал отключать телефон дома после десяти часов вечера, чтобы хоть эту малую часть суток меня никто не мог бы найти.
У Диккенса в романе «Большие надежды» есть персонаж Уэммик. Он состоит на службе в юридической конторе зловещего адвоката Джеггерса. И у него своеобразное раздвоение личности. Одна половинка его «я» существует только для работы, а другая – только для дома. Причем обе половинки разделены даже территориально: между ними расстояние в несколько миль и что-то вроде пограничного рва. Вернувшись домой после тяжелого дня в конторе, где приходилось иметь дело с убийцами и ворами, составляющими клиентуру Джеггерса, Уэммик поднимал мостик надо рвом и палил из пушечки, празднуя шестнадцатичасовое избавление от мрачной реальности своего рабочего места. Словом, две трети дня он мог позволить себе быть тем, кем он не мог быть на работе. В эти свободные часы он читал, праздновал дни рождения, сидел за чаем со стареньким отцом и обаятельной мисс Скиффинс. Правда, в его образе жизни есть что-то шизофреническое, но всё же это лучше для бедного клерка, чем возвращение в его унылый дом с пейджером на поясе, где его поджидал бы очередной факс или письмо пришедшее по электронной почте от неугомонного и всюду проникающего начальника. И вся эта карусель не останавливалась бы все 24 часа в сутки. От электронных домогательств нас не защитит никакой ров.  И отключение компьютера ничего не меняет: электронные депеши уже выстроились в очередь и ждут, когда машину снова включат.
Священное время нельзя заполучить, не разделавшись с домогательствами профанного  времени. Мы должны выйти из времени, только тогда мы сможем войти в вечность. Сделать это с каждым днем труднее, потому что надо приостановить все, посредством чего историческое время посягает на нашу свободу.
Как установился этот поспешный стиль жизни? За последние сто лет мир оказался урезан в измерениях пространства и времени.  С изобретением в начале девятнадцатого века железных дорог, мир сделался в нашем представлении более компактным, и тогда это было положительным сдвигом. Европа для Азии, как и Азия для Европы, была краем света. А теперь на этот «край света» устремились потоки деловых людей и праздных путешественников.
Мир времени так же уменьшился в объеме, как и мир материальный. Раньше парусный корабль совершал трансатлантическое плавание в течение двух месяцев, теперь же океанский лайнер делает вояж всего за пять дней, а «Конкорд» перелетает через Атлантику за каких-нибудь три или четыре часа. Что было неизведанной далью и голубой мечтой, стало близким и доступным, но скорость породила новую болезнь – реактивный синдром. Мы чувствуем утомление и растерянность из-за несогласованности наших биологических часов с местным временем, наступающую при быстром перемещении через часовые пояса. Естественные часы нашего тела не так легко перевести, как наручные или карманные.
И вся наша цивилизация переживает подобный же реактивный синдром. В последнее время нас все чаще посещает чувство беспокойства и неуверенности, подобное тому, которое бывает, когда мы оказываемся в совершенно незнакомой стране. Жизнь в современном мире сообщает нам хронический реактивный синдром.
Спутниковое телевидение, телефоны и компьютеры превратили всемирную деревню во всемирный дом, и точно так же мы уплотнили время. Каждое отдельное дело занимает сегодня гораздо меньше времени, чем прежде. То, на что раньше уходили дни, совершается теперь за несколько часов, то, что мы делали в течение часов, происходит за минуту, а иные вещи возникают буквально мгновенно. Вплоть до начала XIX века доставка информации из одной точки земли в другую осуществлялась с неспешной скоростью всадника или почтового голубя. Специалисты в области теории коммуникаций Маршалл Мак-Луан и Нил Постман писали о том, сколь замедленным был информационный процесс до появления электроники. Конкретные расстояния преодолевались в течение определенного времени, темп был медленным, но процесс обладал статусом реальности. В нем была поступательность, логика и, если можно так выразиться, спокойствие. С появлением поездов в начале XIX века и особенно телеграфа в 1835 году информационный процесс уже абстрагировался от реальных представлений о пространстве и времени. Телеграфные линии, опутавшие континент, передают информацию со скоростью, несоизмеримой со скоростью путешествий. Вечером в Техасе могли узнать, каким был утренний улов омаров в Майне, по поводу чего Торо первым заметил, что ценность такой информации, безотносительно к скорости сообщения, не так уж велика.
Изобретение телефона  в 1876 году вновь сократило время и пространство, и передача информации по телефону была качественно другой, чем при телеграфном способе. Телеграмма шла так же долго, как и письмо. Но ее можно было перед отправкой продумать и исправить. Телефонное сообщение было спонтанным и устным. Письмо можно не вскрывать сразу, а сперва подготовиться внутренне к получению хороших или дурных вестей. А телефонный звонок может застать нас врасплох в любой час дня или ночи. Первые слова, произнесенные в телефонную трубку Александром Грехамом Беллом чуть больше столетия тому назад, были: «Уотсон, иди сюда, ты мне нужен!» Каким бы забавным это не казалось сейчас, но некий Уотсон, занимавшийся за стеной своими делами, оказался первым человеком, чье время было узурпировано посредством новых технологий.
С изобретением радио в 1910 году мир вступил в эру массовых коммуникаций. Стало возможным почти мгновенное распространение новостей и рекламной информации для большого количества людей на огромных территориях. Время и пространство сократились, и результаты этого сказались сразу и самым ошеломляющим образом. Радиопостановка Орсона Уэллса «Война миров», созданная в 1938 году как документальный репортаж о вторжении марсиан, вызвала в стране панику. Спокойный голос Рузвельта в семейном кругу у камина и обращения Уинстона Черчилля в дни Битвы за Британию замкнули окружающий мир в рамки большой, всемирной деревни,  где время каждого жителя обязательно согласовывается  со временем окружающих.
Телевидение, изобретенное менее полувека назад, сводит к нулю роль времени как фактора коммуникации.  В 1962 году первый трансатлантический спутник связал восточное побережье Соединенных Штатов с Англией. Под спутниковым зонтом весь мир может одновременно наблюдать и переживать одно и то же. Кто из американцев может забыть похороны Джона Кеннеди или первые фотоснимки из космоса? Но события надвигаются на нас стремительно, каждое новое вытесняет прежние. Национальная спутниковая связь превратилась вскоре в международную и глобальную. Мы привыкаем к тому, что информационная атака на нас идет круглые сутки. Где-то в мире что-то случилось, разве можем мы пропустить это? CNN, основанная в 1980 году, призвана была заполнить пустоты, о существовании которых мы даже не знали: нам сообщали подробности событий в неведомых для нас странах.
Между тем и в сфере труда имела место аналогичная акселерация. В 1985 году вошел в обиход персональный компьютер, и это в корне изменило темп жизни. Мгновенно, а лучше еще быстрее! – это прозвучало уже не как шутка, а как руководство к действию. С появлением факса и электронной почты обычная почта  стала казаться нам жалким тихоходом. Круглосуточная система доставки породила круглосуточную торговлю.  Машине стали приписывать некое гиперсознание. Трэйси Киддер в книге «Душа новой машины» пишет о том, что конкуренция компьютерных фирм предполагает счет на доли секунды. (3)
Сопоставляя нашу жизнь с возможностями современных машин, вводя все меньшие и меньшие единицы измерения времени, мы столкнулись  в последние несколько лет с абсурдным положением, когда секунды стали казаться подобием вечности. Рисунок будильника или песочных часов на экране компьютера уже раздражает нас, хотя ожидание длится всего лишь несколько мгновений.
«Иди сюда, Уотсон, ты мне нужен!» Произнеся эти слова, Александр Грехам Белл впервые определил, что технология – Бог, что у нее есть право вторгаться в нашу жизнь, что по ее зову мы должны бросить все свои дела и спешить обслуживать машину. Анекдот 1950 года гласит, что однажды президента Эйзенхауэра ввели в огромный зал и усадили за массивный компьютер «Унивак».
Президента попросили задать машине какой-нибудь вопрос. Эйзенхауэр набрал: «Существует ли Бог?» Машина якобы замешкалась, а потом набрала следующее: «Пока существует».
Теперь компьютеры есть почти на каждом рабочем месте и уже во многих домах. Интернет проник буквально во все точки земного шара. И вот мы ощущаем, что на нас движется поток информации, который мы не в состоянии осмыслить, подлинная событийная Ниагара. Что-то из этого хорошо, что-то плохо, что-то просто нас не касается, но нам некогда заниматься рассортировкой. Убедительный пример дает кабельный канал погоды: там почему-то считают, что нам крайне важно знать, какая погода в Джила Бенд, штат Аризона, даже если мы там не живем и не собираемся туда ехать. Ежедневный поток электронной почты словно состоит из череды мелких газовых взрывов, устраиваемых, чтобы помешать нормальной работе нашей мысли. Они не стоят внимания, но они вошли в ум, надо дать им оценку. Однако едва мы задумались, прежнюю депешу сменила новая, еще менее важная. И нам надо успеть разобраться во всем этом ворохе ненужной для нас информации.
Прежде мы вычисляли драгоценное время по солнцу и луне, а теперь дробим его на секунды. Личное, священное и многое другое перестало значиться в категориях времени. Если мы бросим думать, молиться, созерцать вечность или хотя бы любоваться закатами над озером, мы просто погибнем.
Всё меньшие единицы времени начинают приобретать для нас смысл. Реакции должны быть мгновенными. Решения надо принимать молниеносно. Время учитывается с точностью до секунды или миллисекунды. Доходит порой до абсурда.
Ученые должны теперь регистрировать високосные секунды. Так, в полночь 31 декабря 1995 года  были повсеместно остановлены атомарные часы с тем, чтобы прибавить к году секунду. Сверхточные приборы должны засекать малейшие отклонения в круговращении земли.  Секундная погрешность в работе современной навигации, коммуникационных сетей, спутниковой связи может повлечь за собой катастрофу.
Конечно, не только ученые и навигаторы проявляют такую щепетильность в счете времени. Мы сталкиваемся с этим и в спортивной жизни.
В каждых больших состязаниях есть один незримый и безымянный участник – часовой механизм. Легкоатлет на беговой дорожке состязается не только с другими бегунами, он соперничает со временем.  На греческих олимпиадах отнюдь не всегда лавровый венок доставался бегуну, который первым пересек финишную черту. Победителем могли объявить и не самого быстрого, важно, чтобы он бежал красиво, грамотно. На Олимпийских играх 1996 года Майкл Джонсон не только на несколько метров  опередил своего соперника в двухсотметровом забеге, он еще поразил мир тем, что побил им же поставленный за две недели до Игр мировой рекорд, пройдя дистанцию на 0,34 секунды быстрее. Комментаторы, конечно, поиронизировали по поводу столь важной цифры. Вряд ли этому факту придали  бы значение в 1968 году, когда время учитывалось лишь до десятых долей секунды. В том же 1996 году английский спринтер был дисквалифицирован за фальстарт. Часы показали, что он оторвался от дорожки на 0,01 секунды раньше, чем прозвучал выстрел стартового пистолета. Кто бы мог заметить это в прежние времена?
Подобная точность поражает воображение и сбивает с толку наше медлительное душевное время. Атомарные часы показывают время с точностью до одной триллионной доли секунды. Что это значит? Это время, за которое луч света, движущийся со скоростью 186 тысяч миль в час, проходит отрезок, равный толщине игральной карты. (4) В течение наносекунды, единицы, установленной для измерения скорости наших компьютеров, тот же самый луч проходит шесть дюймов. Время щелчка – пятьсот наносекунд.
Приспособлен ли человеческий организм к тому, чтобы длительное время оперировать подобными величинами? Если нет, то зачем же мы измеряем мгновения нашей жизни в этих наносекундах, зачем в карманных дневниках мы носим не рассказы о случившемся и пережитом, а лишь напоминания о том, когда и где надо быть? Зачем мы передоверили нашу жизнь часам и ежедневникам? Неужели так и должно быть?
Несколько лет назад я слушал одну замечательную лекцию. Ее прочел в Университете Детройт – Мерси профессор истории технологий Джон Штауденмайер. Лекция была приурочена к столетию со дня изобретения электрической лампочки. Мы узнали, какие перемены внесла в жизнь эта, казалось бы, безобидная капля в море технологии, давно вошедшая в каждый дом. Появилась лампочка, – говорил профессор, – и мир рассчитался с ночью. Большинство людей живет при свете (настоящем или искусственном) весь день с момента пробуждения  и до той минуты, как он смыкает глаза. Что изменилось с этом – как будто бы ясно. Поначалу появление электричества расценивалось всеми исключительно как благо. Исчезли из обихода дымные, сальные и жирные свечи. Ушли в прошлое виновницы стольких пожаров керосиновые лампы. Можно было вечерами читать и заниматься рукоделием, не напрягая зрения. Ночами стали проходить спортивные состязания. Но были еще другие последствия – не столь очевидные и не столь благие. Полноценное ночное освещение сделало возможным посменный труд. Рабочий день никогда не кончался. Это, конечно, тоже было благо – для предпринимателей, которые могли надолго запускать станки и получать прибыль, но не для биоритмов работающих в ночную смену людей.
И еще кое-что меняется, когда мы выключаем свет. Штауденмайер подчеркнул, что в темноте люди занимаются другими вещами, нежели при свете. Несомненно, достичь близости, физической или душевной, легче в темноте. В темноте или при выключенном электричестве люди говорят друг другу такие вещи, которые никогда не решились бы сказать днем и при  включенном свете. Свет мешает нам открыться другим людям. Кроме того, мы начинаем жить в другом ритме. Во тьме мы не можем двигаться с прежней быстротой. Безумная спешка прекращается. Воображение становится свободней, и в сумерках нам легче петь, читать, сочинять стихи или просто мечтать, чем при свете прозаической лампочки. Постоянно живя при свете, мы выключились из того ритма, который определялся восходом и заходом солнца и в котором жил человеческий род миллионы лет. Смена времени суток естественно диктовала и перемены в душевном состоянии. Правда,  ночью больше совершается преступлений и дурных поступков, поскольку высвобождаются темные страсти, но в то же время, ночью мы перестаем сосредоточиваться на работе и открываем себе доступ к таким тайникам нашего «я», которые не доступны нам больше никогда.
Телевидение увело нас еще дальше от источников творчества и душевного мира. Электрическая лампочка высветила пространство дома, но отношения между домашними остались теми же. Телевизор же, как бесцеремонный гость, являет нам бесконечный, пестрый и безумный поток развлечений, рекламы, триумфов, трагедий, насилия, отвлекая внимание каждого члена семьи, зачастую, на целый день, уродуя тем самым естественный домашний уклад. Этот беспардонный медиум хозяйничает в некоторых домах  круглые сутки, создавая шумовой фон для всех семейных событий.   
Выстраивая рабочие и жизненные планы, мы порой совершенно упускаем из вида более спокойные измерения нашей жизни. Настроенные только на безумный ритм машин, мы теряем собственные неповторимые ритмы, которые и погружают нас в неторопливое течение душевного мира. Душевное время относится к вертикальному измерению нашего бытия, тому самому, где пребывают мудрость, духовность и вечность, откуда берут начало интуиция и творчество. Мы мало уделяем внимания душевному времени. Починить компьютер мы не забудем, но забудем приобрести мудрость, воспитать сердце.
А мудрость обретать труднее, чем разрабатывать компьютерные модели и электронные сети, ибо мудрость не достигается прибавлением новых мегабайтов к объему нашей памяти. Она требует и своеобразия личности и совершенного внимания, и часто она вступает в противоречие с миром скорости, в котором мы привыкли жить.
То же самое можно сказать о любви, о возрастании духовности, о приобретении подлинной зрелости (которая не зависит от возраста). Мудрость нельзя включить, как машину. Нельзя инсталлировать другого человека, как компьютерную программу, в собственное сердце. А любовь требует времени, и никакие мегагерцы не ускоряют процесса.
Ах, опять у нас нет времени?  Мир несется вперед, и мы не в состоянии затормозить, нажав на педаль. Мы плывем по течению. Сегодняшние новшества завтра устареют, и если мы не запасемся любовью и мудростью, нас отбросит назад. Есть такой лозунг: «Либо веди, либо следуй, либо уходи с дороги». К философам, поэтам и искателям истины он не относится.
Как мы дошли до жизни такой? Гораздо важнее ответ на вопрос, что же теперь делать?  Как найти время при том губительном для душ и сердец ритме, в котором мы живем? Можно ли победить этот постоянный, хронический реактивный синдром?
Я хочу верить, что да, но прежде нам надо уяснить себе, что такое время вообще и священное время в особенности.