Голос Волошина

Герой этого эссе вызывает во мне трепет. Сродни священному… Я просто не знаю, как к нему подступиться – от робости. От невежества, коим кажется на его фоне все, доселе узнанное, понятое и пережитое. Потому что когда пытаешься постичь, понять суть Максимилиана Волошина, весь твой багаж будто мгновенно испаряется под лучами палящего солнца… или растворяется, как капля в океане… Но ты забываешь о своей малости, когда обращаешься к стихам Волошина: в них – хотя и не во всех – ты будто получаешь ответы на свои собственные вопросы. Не во всех – потому что многие вопросы, его занимавшие, нам сегодня в голову не приходят: эпоха – иная.

Волошин, однажды приняв участие (как, надо полагать, многие его сверстники) в студенческих революционных выступлениях, в 1899 году был исключен из Московского университета, где учился на юридическом факультете, правда, с правом восстановления. Этим правом он не воспользовался, но – занялся самообразованием, обширным, глубоким, главным образом в Европе: слушал лекции в Сорбонне, занимался в европейских библиотеках, брал уроки рисования и гравюры. Из Парижа в 1912 году он написал «Напутствие Бальмонту», который близок ему по духу творчества:

Мы в тюрьме изведанных пространств...
Старый мир давно стал духу тесен,
Жаждущему сказочных убранств.
   
О, поэт пленительнейших песен,
Ты опять бежишь на край земли...
Но и он – тебе ли неизвестен?
<…>
Не столетий беглый хоровод –
Пред тобой стена тысячелетий
Из-за океана восстает:
   
"Эллины, вы перед нами дети"...
Говорил Солону древний жрец.
Но меж нас слова забыты эти...
   
Ты ж разъял глухую вязь колец,
И, мечту столетий обнимая,
Ты несешь утерянный венец.
   
Где вставала ночь времен немая,
Ты раздвинул яркий горизонт.
Лемурия... Атлантида... Майя:
Ты пловец пучин времен, Бальмонт!

Максимилиан Волошин, с одной стороны, – физически – оказался во времени распада и разрушения (упадка – декаданса), когда кто-то находил от этого спасение в революционных преобразованиях, кто-то единственную возможность спастись видел в поиске опоры внутри себя. И эта эпоха поисков себя породила такие направления в искусстве, как символизм, модернизм, к которым формально можно отнести и творчество Волошина. Но – и это с другой стороны – он, пробуя эти формы как бы на ощупь, метафизически находился вне всех этих течений. Физически он нашел опору на земле Коктебеля в Крыму, духовно – как заметила Цветаева в своем очерке о Волошине «Живое о живом» – он находился над схваткой:

«Не становясь на сторону мою или моего обидчика, или, что то же, становясь на сторону и его, и мою, он просто оставался на своей, которая была вне (поля действия и нашего зрения) – внутри него и au dessus de la melee (над схваткой – фр.)» – писала она. И на этой – своей стороне – Волошин обозревал мир и взаимосвязи в нем, которые тянулись – от древности в современность, из космоса – к Земле, от человека – к человеку. Посвящение Волошина – Валерию Брюсову:

По ночам, когда в тумане
Звезды в небе время ткут,
Я ловлю разрывы ткани
В вечном кружеве минут.

Я ловлю в мгновенья эти,
Как свивается покров
Со всего, что в формах, в цвете,
Со всего, что в звуке слов.

Да, я помню мир иной –
Полустертый, непохожий,
В вашем мире я – прохожий,
Близкий всем, всему чужой.

Ряд случайных сочетаний
Мировых путей и сил
В этот мир замкнутых граней
Влил меня и воплотил.

Как ядро, к ноге прикован
Шар земной. Свершая путь,
Я не смею, зачарован,
Вниз на звезды заглянуть.
<…>
Вечность с жгучей пустотою
Неразгаданных чудес
Скрыта близкой синевою
Примиряющих небес.

Мне так радостно и ново
Все обычное для вас –
Я люблю обманность слова
И прозрачность ваших глаз.

Ваши детские понятья
Смерти, зла, любви, грехов –
Мир души, одетый в платье
Из священных лживых слов.

Гармонично и поблекло
В них мерцает мир вещей,
Как узорчатые стекла
В мгле готических церквей...

В вечных поисках истоков
Я люблю в себе следить
Жутких мыслей и пороков
Нас связующую нить.

Написано это в 1903 году в Коктебеле – в том месте земли, где единство всего со всем можно было ощутить физически. Может быть, потому что здесь царил – Волошин, натура цельная и мощная нет только телом, но и духом, который, проникая в суть материи мира и духа мира, в суть времен и событий, притягивал к себе – тех, кто также стремился познать себя и мир.

Вновь обратимся к впечатлениям Марины Цветаевой: «Пишу и вижу: голова Зевеса на могучих плечах, а на дремучих, невероятного завива кудрях, узенький полынный веночек, насущная необходимость, принимаемая дураками за стилизацию, равно как его белый парусиновый балахон… Парусина, полынь, сандалии – что чище и вечнее, и почему человек не вправе предпочитать чистое (стирающееся, как парусина, и сменяющееся, но неизменное, как сандалии и полынь) – чистое и вечное – грязному (городскому) и случайному (модному)?».

Костер мой догорал на берегу пустыни.
Шуршали шелесты струистого стекла.
И горькая душа тоскующей полыни
В истомной мгле качалась и текла.

В гранитах скал – надломленные крылья.
Под бременем холмов – изогнутый хребет.
Земли отверженной застывшие усилья.
Уста Праматери, которым слова нет!

Дитя ночей призывных и пытливых,
Я сам – твои глаза, раскрытые в ночи
К сиянью древних звезд, таких же сиротливых,
Простерших в темноту зовущие лучи.

Я сам – уста твои, безгласные как камень!
Я тоже изнемог в оковах немоты.
Я – свет потухших солнц, я – слов застывший пламень,
Незрячий и немой, бескрылый, как и ты

О мать-невольница! На грудь твоей пустыни
Склоняюсь я в полночной тишине...
И горький дым костра, и горький дух полыни,
И горечь волн — останутся во мне.

Это стихотворение Максимилиана Волошина 1906 года «Полынь», из сборника «Киммерийские сумерки». Киммерия – территория Северного Причерноморья, местность, упоминаемая Гомером, однако достоверных исторических сведений ни о ее границах, ни об образе жизни не существует. Для Волошина эта по большей части мифологическая страна стала символом некоего праединства человека с космосом, поскольку Земля – также принадлежит космосу, Вселенной, и именно Коктебель, где его мать, личность также цельная и творческая, приобрела участок земли и построила дом, стал для него тем местом, где можно было миф воплощать в жизнь.

Родился Максимилиан Волошин 16 (28) мая 1877 года в Киеве, при рождении получил двойную фамилию отца – Кириенко-Волошин. Когда ему было три года, мать ушла от мужа, и если верить впечатлениям Марины Цветаевой – ушла, чтобы сохранить собственную цельность, и сохранить цельность маленького сына, который с детства не был похож на других детей.

Вот характерное замечание Цветаевой: «Это была неразрывная пара, и вовсе не дружная пара. Вся мужественность, данная на двоих, пошла на мать, вся женственность – на сына, ибо элементарной мужественности в Максе не было никогда, как в Е.О. элементарной женственности. Если Макс позже являл чудеса бесстрашия и самоотверженности, то являл их человек и поэт, отнюдь не муж (воин). Являл в делах мира (примирения), а не в делах войны. …Миротворчество М.В. входило в его мифотворчество: мифа о великом, мудром и добром человеке».

И это не просто слова, не просто – образ: Волошин действительно был мудрецом, философом, и те же впечатления Цветаевой подтверждаются и его творчеством, и его поступками. В своих статьях, стихотворениях он размышлял о природе войн и противостояний, никого не обвиняя, а лишь – проникая в суть проблемы. В жизни – в начале первой мировой войны написал письмо военному министру России об отказе от участия в кровавой бойне. Вот Цветаева вспоминает ответ Волошина матери: «Не могу же я влезть в гимнастерку и стрелять в живых людей только потому, что они думают, что думают иначе, чем я». И пишет далее: «Вражду он ощущал союзом. Так он видел и германскую войну, и гражданскую войну… Так можно видеть только сверху, никого сбоку, никогда из гущи». И в подтверждение – стихотворение периода гражданской войны 1919 года, «Неопалимая купина»:

Всё неразумно, необычайно:
Взмахи побед и разрух...
Мысль замирает пред вещею тайной
И ужасается дух.
<…>
Помню квадратные спины и плечи
Грузных германских солдат –
Год... и в Германии русское вече:
Красные флаги кипят.
<…>
Мы – зараженные совестью: в каждом
Стеньке – святой Серафим,
Отданный тем же похмельям и жаждам,
Тою же волей томим.

Мы погибаем, не умирая,
Дух обнажаем до дна.
Дивное диво – горит, не сгорая,
Неопалимая Купина!

Волошин в своей статье «Поль Верлен. Стихи, избранные и переведенные Ф.Сологубом», написал: «…есть область искусства, которая иногда (правда, редко, случайно и прихотливо), но все же доносит нам наиболее интимные, наиболее драгоценные  оттенки голосов тех людей, которых уж нет. Это ритмическая речь – стих».

По мнению Волошина, именно голос есть материализация души человека, и таким образом стих – проявленная душа поэта. Здесь он выразил интересную мысль, которая граничит со – знанием: он отождествил голос человека с его душой, и даже доказал свое предположение тем, что после смерти остается тело – но исчезает голос, так же как отлетает душа, и ни то, ни другое, нельзя пощупать и взвесить.

В статье он размышлял о переводах, и поскольку сам много переводил, как никто другой мог оценить переводы других. Так, Волошин писал: «Только чудом перевоплощения стихотворный перевод может быть хорош. Но чуду не стать правилом, и потому только отдельные стихотворения в случайных совпадениях творчества могут осуществить чудо. Переводы Сологуба из Верлэна – это осуществленное чудо. Ему удалось осуществить то, что казалось невозможным и немыслимым: передать в русском стихе голос Верлэна».

Сам же Волошин пытался в переводах передать голос бельгийского поэта-символиста, писавшего на французском, – Эмиля Верхарна, для творчества которого характерны мотивы разочарования, пессимистические настроения, форма стиха часто неровная, ритм сбивчивый – как бы передающие растерянность человека в огромном неуютном мире. Вот перевод стихотворения Верхарна «Ноябрь», сделанный Максимилианом Волошиным:

Большие дороги лучатся крестами
В бесконечность между лесами.
Большие дороги лучатся крестами длинными
В бесконечность между равнинами.
Большие дороги скрестились в излучины
В дали холодной, где ветер измученный,
Сыростью вея,
Ходит и плачет по голым аллеям.

Деревья, шатаясь, идут по равнинам,
В ветвях облетевших повис ураган.
Певучая вьюга гудит, как орган.
Деревья сплетаются в шествиях длинных,
На север уходят процессии их.
О, эти дни «Всех Святых»...
«Всех Мертвых»...

Вот он – Ноябрь – сидит у огня,
Грея худые и синие пальцы.
О, эти души, так ждавшие дня!
О, эти ветры-скитальцы!
Бьются о стены, кружат у огня,
С веток срывают убранство,
И улетают, звеня и стеня,
В мглу, в бесконечность, в пространство.
<…>
И Ноябрь дрожащими руками
Зажигает лампу зимних вечеров
И смягчить пытается слезами
Ровный ход безжалостных часов.

А в полях все то же.
Мгла все тяжелее...
Мертвые... деревья... ветер и туман.
И идут на север длинные аллеи,
И в ветвях безумных виснет ураган.
Серые дороги вдаль ушли крестами
В бесконечность тусклых, дремлющих полей.
Серые дороги и лучи аллей –
По полям... по скатам... вдаль... между лесами...

Насколько Волошин сумел передать голос Верхарна, судить может только тот, кто знает оригинал. «Перевести чужие стихи несравненно труднее, чем написать свои собственные, – утверждал Волошин. – К стихотворным переводам нельзя никак предъявлять требования точности. Как читателю разобраться в том, что от поэта, что от его переводчика?» – спрашивает он в своей статье далее. И все же, мы, читатели, если и не слышим голос поэта в прямом смысле, то читая этот перевод Волошина, ясно ощущаем вибрацию мысли, нерв и настроение автора, ибо в данном случае переводчик и автор слились воедино, или – как говорил сам Волошин, – произошло чудо перевоплощения переводчика – в автора.

Перевод этот датирован 1904 годом. Именно в это время Максимилиан Волошин не только живет и занимается самообразованием в Париже, но также пишет для русской и французской прессы, много делая для сближения двух культур. Здесь же, в Париже, в 1905 году Волошин стал масоном… До сих пор большинство из нас имеет смутное представление об этом явлении, масонам приписывают всяческие мировые заговоры, узурпацию неких сакральных тайн вселенной и человечества… Вот что говорится в одном из современных словарей: «масонство позиционируется как нравственно-этическая система, выраженная в аллегориях и иллюстрируемая символами. Большинство символики заимствовано из иудаизма и христианства… Внимание масонов обращается на необходимость нравственного самосовершенствования, а также духовного роста в рамках той религии, которую каждый из них исповедует».

Как известно, масонами были Пушкин, Тютчев… или еще можно сказать – посвященными, которым действительно доступно некое высшее знание. Но если в основе явления лежит духовное развитие, то постижение неких тайн неизбежно. И это – непостижимо для тех, кто не осознает необходимости собственного совершенствования. Волошин очевидно был – из посвященных:
1.
В начале был мятеж,
Мятеж был против Бога
И Бог был мятежом.
И все, что есть, началось чрез мятеж.

2.
Из вихрей и противоборств возник
Мир осязаемых
И стойких равновесий.
И равновесье стало веществом.
Но этот мир разумный и жестокий
Был обречен природой на распад.

3.
Чтобы не дать материи изникнуть,
В нее впился сплавляющий огонь.
Он тлеет в "я", и вещество не может
Его объять собой и задушить.
<…>
7.
Настало время новых мятежей
И катастроф: падений и безумий.
Благоразумным:
"Возвратитесь в стадо",
Мятежнику:
"Пересоздай себя".

Это фрагменты части под названием «Мятеж» из цикла «Путями Каина. Трагедия материальной культуры», созданного Волошиным в 1923 году. В январе того же года была написана и эта часть цикла, ставшая его первой частью. Но стихи, в него вошедшие, были написаны в разное время, в том числе и в период особого увлечения им философией и творчеством Верхарна.

В собственных стихотворениях Максимилиан Волошин выстраивал философскую концепцию мира, комментировать которую, конечно, можно, но прежде всего – необходимо в нее вникнуть, найти – или не найти – соответствие, созвучие собственным представлениям о мире и о себе. Поэтому лучше вновь обратиться к стихотворению Волошина – из того же цикла «Путями Каина», часть XV и последняя, Суд, написана в феврале 1915 года, то есть, в разгар первой мировой войны:
1.
Праху – прах…
Я стал давно землей.
Мною
Цвели растенья,
Мной светило солнце.
Все, что было плотью,
Развеялось, как радужная пыль
Живая, безымянная.
И Океан времен
Катил прибой столетий…
2.
Вдруг
Призыв Архангела,
Насквозь сверкающий
Кругами медных звуков,
Потряс Вселенную;
И вспомнил себя
Я каждою частицей,
Рассеянною в мире.
<…>
4.
Настало
Великое молчанье.
В шафранном
И тусклом сумраке
Земля лежала
<…>
5.
Когда же темным клубнем,
В комках земли и спутанных волос
Раскрылась голова
И мертвые разверзлись очи, –
Небо
Разодралось, как занавес,
Иссякло время,
Пространство сморщилось
И перестало быть…
6.
И каждый
Внутри себя увидел солнц
В Зверином круге…
7.
…И сам себя судил.

 «Макс был знающий, – писала Марина Цветаева. – У него была тайна, которой он не говорил. Это знали все, этой тайны не узнал никто. … Объяснить эту тайну принадлежностью к антропософии или занятиями магией – не глубоко. Я много штейнерианцев и несколько магов знала, и всегда впечатление: человек – и то, что он знает; здесь же было единство, Макс сам был эта тайна…». Действительно, в своих поисках истины Волошин постигал разные философские и эстетические концепции. В их числе – и совершенно новое в те времена учение антропософии, основанное в 1912 году Рудольфом Штейнером, который дал такое определение: «Антропософия есть познание, осуществляемое в человеке его высшим «Я».

То есть, как видим, Максимилиан Волошин в познании мировой культуры и современной литературы, в живописи, в философско-религиозных учениях разными путями и средствами стремился к одной сверхзадаче – познать себя, свою глубинную суть. «Познай себя – и познаешь мир»… Возможно, Волошину это удалось. В годы гражданской войны у себя в Коктебеле он умудрялся не только спасать от преследований и верной гибели белых и красных, но и – самого себя и свой дом. Убеждена, это не удалось бы человеку, вовлеченному в междоусобные страсти. Впрочем, он все же пострадал: после 1923 года его перестали печатать. Грубо говоря, официальная власть закрыла поэту рот – на долгие годы. Но к этому прискорбному факту Волошин отнесся по-философски:

 Мои ж уста давно замкнуты... Пусть!
Почетней быть твердимым наизусть
И списываться тайно и украдкой,
При жизни быть не книгой, а тетрадкой.
И ты, и я — мы все имели честь
“Мир посетить в минуты роковые”
И стать грустней и зорче, чем мы есть.
Я не изгой, а пасынок России.
Я в эти дни — немой ее укор.
Я сам избрал пустынный сей затвор
Землею добровольного изгнанья,
Чтоб в годы лжи, падений и разрух
В уединенье выплавить свой дух
И выстрадать великое познанье.

Это фрагмент стихотворения Максимилиана Волошина 1926 года «Дом поэта». Речь идет о том самом доме в Коктебеле, который с 1924 года поэт – с одобрения Наркомпроса – превратил в бесплатный дом творчества. Который, по сути, таковым – Домом Творчества – был всегда.

Дверь отперта. Переступи порог.
Мой дом раскрыт навстречу всех дорог.
В прохладных кельях, беленных известкой,
Вздыхает ветр, живет глухой раскат
Волны, взмывающей на берег плоский,
Полынный дух и жесткий треск цикад.

Свой дом Максимилиан Волошин завещал Союзу писателей. Умер он после второго инсульта 11 августа 1932 года в Коктебеле. Дух дома поддерживала вдова поэта Мария Степановна Заболоцкая, и в условиях политики замалчивания памяти и творчества Волошина это можно назвать настоящим подвигом.

Имя Максимилиана Волошина вновь стало открыто упоминаться только после 1961 года, в годы хрущевской оттепели. Но к тому времени выросли поколения читателей, для которых философские системы, культура и эстетика начала двадцатого века казались непостижимым космосом. Таким для многих из нас по-прежнему остается и Максимилиан Волошин. Но достаточно прочесть его строчки, сохранившие живую вибрацию мысли, и ты как бы подключаешься к тайному знанию, о котором рассказал поэт, и чувствуешь – космос становится ближе…