Малоизвестные поэты. Александр Миронов

Александр Миронов

 Сын военного моряка. После окончания школы работал библиотекарем, продавцом книг, сторожем на автостоянке, электромехаником лифтов, оператором газовой котельной. С середины 1960-х публиковался за рубежом (Грани), позднее — в ленинградском самиздате (Часы, Обводный канал и др.). Входил в круг поэтов Малой Садовой, с 1966 — в группу хеленуктов, возглавлявшуюся В.Эрлем. В 1970-х сблизился с В.Кривулиным, Е.Шварц. Автор нескольких рукописных сборников. Первая публикация в открытой советской печати — в сборнике Круг (Л., 1985).

Переводил польских поэтов.

* * *

Открывая себя наугад,
я помыслю Грядущее слово,
и опять, невзначай, невпопад
виноградные лозы в цветеньи...

Открывая себя наугад,
я слежу молчаливые тени,
стороживших всю ночь этот сад...
Все пройдет, как богатства Иова...

Нет, не бисер — лукавое слово.
Разве нищим мы дарим слова?
Все круги повторяются снова:
смерть, мерцающий Рай, vita nova,

а душа без молитвы — мертва.

***

Я прячусь в Тебе. Ухожу, ухожу.
Я — твой и внутри, как младенец, лежу,
как царь и букварь твоей жизни, как херъ,
ты знаешь сию и мою — вот пример:

 
Простой, словно пропись: жива ты жива?
Я мертвый младенец в тебе, но едва
ты дверь отворишь — и я снова живой,
всегда без тебя, без тебя и с Тобой.

***  ***  ***
Смерть Александра Миронова, может быть, не стала большой неожиданностью даже для тех, кто не был знаком с ним лично, не видел его в последние годы, не знал о его многолетних болезненности и затворничестве.

И дело, пожалуй, в самих стихах. Поэзия Миронова – это беспредельная одержимость, всецелая пронзенность, полная уязвимость самыми искусительными и опасными из стихий. Защититься от них, хоть отчасти, до поры ему удавалось: в шестидесятых – обэриутским / хеленуктским алогизмом; в семидесятых – восьмидесятых, лучшую для себя пору, – самой музыкой русского стиха, культурой, полностью превратившейся в интонацию и в мелодию; в девяностых – безумной афористичностью. И только в последнее десятилетие в последней прижизненной книге поэт отказался от всякой защиты. Путь, смертельно опасный не только для дара поэта, но и для его души, да и для тела. Зная, как немного уже у него сил, поэт окончательно подставил себя говорящей изнутри бездне:

 
Я как вор ныряю в норы,
Словно лис, укравший кур –
Мне законы и позоры
Там, как дыр и убещур.
Но и там в норе, однако,
Светят черви Зодиака.
Всё червиво, так червиво:
Молния легла на жниво,
Всё хотела, но сожгла…

 
В последний раз я видел Миронова, мельком, на панихиде по Елене Шварц. Я думаю, что ни с одним поэтом своего поколения Шварц на какой-то глубине не была связана так тесно. Дело и в масштабе дара, и в его характере. Но Шварц и Миронов – это как будто две стороны одной сущности, ее полюса. Это относится и к их поэтике (рационалистическое визионерство Шварц – ассоциативная структура большинства стихотворений Миронова), и к мироощущению. Они должны были уйти одновременно, удвоив наше горе и скрепив свое братство тождеством годов рождения и смерти.

 
Дружба поэтов началась со стихотворения Миронова «Концерт для Психеи-sphinx» (1979), написанного под впечатлением от поэзии Шварц (лично они, как это ни странно в тогдашнем «неофициальном» Ленинграде, к тому времени знакомы не были). Но это стихи не столько о ней, «бабочке смышленой», сколько о себе самом. Автопортрет вместо портрета:

 
Она познала не из книг,
Что тайна смерти там, где похоть
Сбирается в отверстый миг
И вмиг кончается Эпохой.

Из разложившихся останков
Потом наделает духов,
Дабы времен на полустанках
Пленять военных женихов

И, провожая снова в бой,
Дарить их шанкром и собой.

 

Между этими взаимопереходящими безднами – смертью, похотью, верхней бездной, Богом, – и пустил поэт плавать свой дух. Вихрь, в котором не оставалось места ничему обыденному и «правильному». И пусть никого не смущает «борхесианское» щегольство. Под ним, как вериги под надушенным светским костюмом, таится пьяный «духовный человек» – хлыст, с последней серьезностью принимающий любой рыкающий зов из тьмы.

 
Нам остались десятки стихотворений, прекрасных, пусть и чуть-чуть болезненной красотой. Их можно цитировать бесконечно:

…сколько времени прошло веков минут
как вошел в меня и душит чей-то блуд

в каждый уд вошел и в ах и в ох и в кхе
отпечатался бельмом на языке

без движенья но в оргазме и в петле
замер он на полуслове на игле

и ни встать ему ни сесть ему ни лечь
вдруг умрешь впотьмах и превратишься в речь

 
Исход – таков? Может быть. В речь Миронов превратился уже при жизни, только она об этом еще не знает. А может быть, и знает уже. Что до души, бесстрашной души поэта, то ей – уже по моей личной вере – отдадут, скажем, планету. Странно представить себе, какие там будут звери и деревья («Звери – цветы, деревья – свечи… – Сад невозможной встречи»). Планета будет, конечно, соприкасаться орбитами и с планетой автора «Лавинии» и – думаю – с планетой старшего друга, о котором Миронов говорил во время единственной моей с ним неформальной беседы, за столом у Шварц, кстати: Леонида Аронзона.

 
Целая, и огромная, эпоха русской поэзии уходит от нас. Дай нам Бог быть хоть отчасти достойными тех, кого мы хороним

* * *

Два солнца в моих глазах,
два ангела на часах.
Здесь - горечь, глухая медь,
там - звон, верещанье, смерть.

Два лета, как в зеркалах,
любовный лелеют прах:
как быть, как любить, как сметь
и облаком умереть.

Да полно: со всех концов
Господь нам пришлет гонцов,
седых от любви отцов,
пока еще без венцов.

Все звоны монастыря
о нас прозвенели зря,
и лишь комариный рой
за нас постоял горой.

1974

* * *

Поэт женился и...скончался
в житейской прозе, как поэт.
Он потускнел и затерялся
среди тарелок и котлет.

 
Пропали стансы и поэмы -
стихи размазались о быт.
Померк сюжет, намокли темы -
поэт женился, ест и спит...

 
А он - обязан обновляться!
Пылать Огнем! Творить! Искать!
В году влюбляться раз по двадцать!
А лучше - в месяц двадцать пять!

 
Гусарить, биться на дуэли,
порой долги не возвращать,
менять привычки и постели
и...гонорары получать!

 
Покуролесить и напиться,
отбросив ханжество и стыд!
И лишь под утро возвратиться
домой от юных Афродит!

 
А на рассвете, в одиночку,
когда никто не мельтешит -
венчать рифмованную строчку
с богатством и теплом души!

ДИАЛОГ

— Ты мыслишь, бедное чело?
У зеркала два страшных глаза,
Разъятых с точностью алмаза.
Эфирное тепло.

 
— Я погружаюсь, я тону,
И в нищете первоначальной
Вновь восстаю нагой, хрустальный,
Обратно сопричастный дну.

1978

* * *

Мало событий. Прочее неинтересно.
Церкви — как перекуры в кровавой работе.
Вехи, эпохи — до измождения плоти
Тварной Истории — главки Книги Небесной,

Правописание — до истощенья правил,
Слов вавилоны — до изможденья Слова —
Эхо, эхо и эхо сквозного зова:
Отче, Отче, зачем Ты меня оставил?

Всё об Одном, о Единственном, о Едином
Черным по белому, черным и белым, Белым
Плачешь, плачешь и никнешь в безвольное тело,
В смертную язву, в богоподобную глину.

1979