Тамагучи

    Приехала она в это село сознательно, по собственному желанию. Мартовское солнышко уже боролось на улице с безобразием ночных наледей, а они хрусткими корочками обманывали шагающие ноги. Раннее время топорщилось взъерошенной курицей и никак не затевалось идти ровно, как полагается, вслед за часовой стрелочкой в маленьких наручных часиках на  длинной руке этой рослой худой девушки, оказавшейся после выхода из пригревшего автобуса не известно где. С привычного сорвавшись, стояла она посреди незнакомой сельской улицы и не знала, куда двинуться, куда пойти. Пылала самой себе непонятной решимостью, не замечала весны и  уже что-то делала, договаривалась, устраивалась и скоро уже вышла на работу… неуверенная ни в чём.
    Старенькие родители остались в городе, расстроенные и напуганные не столько её, словно джин из бутыли, вырвавшимся решением, сколько собственным бессилием хоть как-то  поправить, перехватить её ничем не оправданный бунт. Городская трёхкомнатная благоустроенная квартира, выпестовавшая это голенастое создание, осталась растерянной, с уютом, созданным на века, да в одночасье покинутом, сделавшимся не то, что ненужным, а прямо противопоказанным молодому поколению, отчего-то враждебным.
   Люди в селе ни о чём таком ещё не догадывались. Мало ли в село приезжает разного сорта специалистов, своих-то в селе не выпестуешь, не подготовишь, и каждый, словно инопланетянин, ходит поначалу чужим, дистанцию держит, как будто сельской жизни стесняется, а, может, брезгует ею. Эта тоже… приехала на должность ветеринарного врача, а то, что таких ветврачей не бывает, селяне стали догадываться сразу, но приняли метаморфозу.
    Длинная, худобой в жердину молодайка не возбудила интереса у местных парней, да и повела себя странно. Нет, по работе она бегала, старалась. С рани без оглядки на погоду спешила длинноногая в чёрном халате поверх пальто женщина ли, девушка ли… по вызовам. В руках пропахшая лекарствами кирзовая сумка. На голове по-старушечьи домком подвязанный платок. Личико – одни глаза под маленьким лбом, с острым блеском, как у настороженной вороны. И вся она, широко шагавшая по делам, была не от мира сего, но ждали в селе, понятно, от нечего делать, чем же этот человек кончится: или же скоро уедет, или  притрётся.
     Ветврачиха, на село одна, больше таких не было, хоть шаром покати, обжила прямо в ветпункте находившуюся квартиру. Комнатка с телефоном и туалетом на улице сразу стала её гнездом. Отсюда, правда, без карканья, срывалась по делам специалистка, и никто никогда не слышал её жалоб. Да что там, простых подобающих селу разговоров с соседями ли, или просто со знакомыми не было. Разговоров, как-то скрепляющих наполняющих жизнь всякого человека содержанием, без которого тот никто и ничто. Говорила она почти всегда только по делу, про больных животных. Ну, к примеру, что съела ваша корова перед тем, как у неё вздуло брюхо? Слушала внимательно. Или вдруг заводилась на полчаса, почему надо обязательно делать все прививки свинье, если вы хотите забить её на мясо здоровенькой… Про свою жизнь ветеринарка не то что не рассказывала, она о своём заговаривала, да выходило такое чужое общепринятому, что было просто не поддержать её разговора современному сельскому человеку,  не впихнуть её вопросы и ответы в привычную сельскую суету.
     Раз по вечерней темени она без своей сумки влетела в корпункт журналиста, который тоже странной килой висел в нормальном сельском захолустье, где освещать-то что-нибудь было для многих, как позорить и вмешиваться в стройный порядок дел – молчал бы лучше. Было уже послерабочее время, да журналюга, следуя то ли вдохновению, то ли благому желанию отвязаться от очередного кусочка своей рутины разом, засиделся, и явление нагнувшейся в проходе двери женщины насторожило. Э, да стены маленького закутка корпункта видали много разного. Сюда почему-то чаще шли с необыкновенным или за необыкновенным.
     Вот и теперь заглянувший в гости поболтать и очень мешавший хормейстер местного Дома культуры вынужден был попятиться, приподняться с единственного посетителям предназначенного табурета. Чёрно-серое создание с отблеском в зрачке шагнуло широко от порога и оказалось нависшим над этим маленьким гармонистом и прямо перед сотрудником районной газеты: «Проходила мимо. Дай, думаю, загляну. Слышала про вас…»
     Явной угрозы да ещё при свидетеле ворвавшийся снаряд не представлял никакой, и газетный, предпенсионного возраста мужчина, провернувшись на своём сиденье в сторону гостьи, заулыбался, заприглашал присесть, показывая одновременно округлившимся глазом культработнику, чтобы тот догадался, уступил даме место. Тот уступил. Однако никуда не собираясь, он просто ужался в объёме под полками с книгами и папками бумаг, присобаченными здесь повсюду, вероятно, чтобы придать «кабинету» должный окрас.
    «Давно хотела посмотреть, кто же тут работает, - продолжила своё нападение на мирных людей залетевшая хищная птица. – Всё-таки в таком убогом селе не так уж много собеседников, с которыми можно поговорить». Избочась и прицелясь, она говорила какие-то вполне приемлемые слова, и приэтом никак не влезала в маленькую комнатку. Размахивала длинными руками… вдруг принялась читать стихи. Культработник, пару раз понятливо хихикнув, попытался поддакивать, пообещал даже поиграть при случае на баяне, для чего тут же пригласил высококультурную исполнительницу стихов в свой кружок при ДК. Та, заинтересованная, повернулась к нему всей… душой. Отыскала его, маленького, где-то под мышкой, и заговорила уже не газетчиком, который смотрел и молчал, как пробка, а с подавшим голос  человеком, получается, высокого родственного настроя.
     «А вы знаете Тютчева?»- на полном серьёзе спросила любительница поэзии прочитавшего всего две книги в своей жизни культработника. «А помните, он сказал…- скороговоркой посыпались слова. – А ещё я люблю и современных… Рубцова, например… На его стихи песни поют…» Беседа затевалась нешуточная. Правда, работник культуры в ней только кивал, делал понимающие глаза. Кивать головой да ещё ухмыляться только и оставалось, почему-то оглядываясь на угол… Больше оглянуться было некуда: всё, всё заполняла она, размахавшаяся руками, пробовавшая даже вскочить с махонькой табуретки и заплясать.
    Старый газетчик, откинувшись от работы на столе, отдыхал душой. Лишённый обязанности расспрашивать, вымучивать, вытаскивать клещами какие-то слова, сведенья, признания, он  переводил дух. Его чувства купались в естестве непривычного, незнакомого, но тоже имеющего право жить так, как ему вздумается, хочется. Кто в конце концов установил правила, вот так можно говорить и думать, а так нельзя? Скучные ханжи. Журналист всегда любил различать разнообразие жизни и тяготился общеобразием, учреждаемым людьми вовсе не от великого ума, а от какого-то обычно серого желания отвязаться от сложностей, от проблем, от необходимости самому перемениться, примениться к новому неожиданному. Давать право ему, этому вылезшему неизвестно откуда, на существование, означало обустраивать его…
      Девушка, заглянувшая на огонёк в корпункт, давно уже сосредоточилась на культработнике, хоть как-то отозвавшемся на её водопад слов. А работник пера, неплохой вобщем физиономист и по-своему психолог, с сочувствием вслушивался в фонтан слов. Наблюдал невооружённым глазом драму. Девочка нелепой внешности оказалась в вакууме людского отчуждения там у себя в городе. Должно быть, одна дочь в интеллигентной семье, где говорить стихами – потребность. Получила высшее образование как гарант будущей обеспеченной счастливой жизни… Почему ветеринарное?.. Отчуждение же оформилось карой и преследовало по пятам. При неуёмном характере, который лез из щелей и прорех навязанной  телесной оболочки, механизм волевых действий и уговоры родителей не обеспечили должного плавного начала жизненного пути. Душевного надлома, какие бывают после первых актов обманутой любви, журналюга не видел, но допускал, что непригнанность неуравновешенного характера, где родители только почва, довела разрыв вообще с людьми до критической массы… Отсюда и бегство из дому в незнакомое село, поиск независимой от всяческой опеки самостоятельной жизни. Чтобы обрести воздух для дыхания, девочка шагнула в пропасть. И вот идёт время, а жизни, наполненной нужным необходимым, всё равно нет, не складывается.
     А культработник уже не смеялся, почти хохотал, и соответственно расходившаяся, как вскипающая на горячей плите кастрюля, молодая женщина уже почти вприсядку пыталась изобразить что-то невыражаемое на словах. Газетчик, обрадовавшись сложившемуся союзу, сунулся с предложением обязательно продолжить общение в ДК, который по вечернему времени только открывался для работы. Косо глянув на предложение, вихрь в сером одеянии, прихватив с собой хихикающего культурника, так же резко, как и появилась, исчезла за дверью. Сразу зазвенела тишина.
      Март за окном на улице в вечерней темноте ощупывал принадлежащее. И словно застыли на месте деревенские дома, небо над ними, дорога в никуда - застыли понятия, неизвестно почему и когда сложившиеся. Накативший вихрь случился, конечно, от душевной неурядицы. Как-то сразу понял журналист. И какая-то печаль, может быть, даже невесёлое предчувствие легло на его расхристанную душу осознанием напряжения, может быть, будущей беды.
      Легко предсказывать беды. Если она не случится, останутся довольными все, и никто не осудит за ошибку в предсказании – все сразу постараются забыть нежеланное. Но прошло много дней, недели и даже месяцы, когда журналист в новый раз встретил ветеринарку. Нет, на улице при встречах мимоходом теперь здоровались, как знакомые, но случая остановиться и обстоятельно поговорить как-то не складывалось. Каждый почему-то всякий раз торопился по своим делам. А тут у журналиста в личном  хозяйстве заболел козлёнок. И ладно бы сдох сразу.  Ладно бы родился уродом и, мучась сам, мучил бы хозяев… нет, чёрная, как антрацит, блестящая шёрстка так и льнула к рукам, козлёнок был вылитая картинка, сосал маму, радовал людей, а тут вдруг захворал, прожив всего-то недели две.
    Ветврача позвали, как знакомую. Такое в селе выделяется, на особицу учитывается. Потому что от приглашенного ждут особого старания, ждут заведомого себе добра. А она пришла, как шла ко всем, скорая, решительная в исполнении своего долга.
    Козлёнка в руки не взяла, взглянула на него с высоты своего непомерного роста. Маленький стоял на ножках и был завидно опрятен, правда, недвижим, что не свойственно козлятам этой прыгучей поры. Взглянула, но не дотронулась. Потом сморщив и без того узенький лоб под серым платком, что-то себе подумала. Задала несколько вопросов… И вдруг без разгона заявила, что хозяин очевидно не любит животных, а за ними нужен уход, ласка требуется… Сразу же было поставлено условие, козлёнка перевести в жилой дом в тепло. Потом в своей записной книжке ветврач затеялась писать рецепт. Хозяина такое вступление ошарашило.  Ожидал другого, практической помощи. А тут растерянно старался запомнить рекомендации, названия снадобий, которые сыпались, как из пулемёта… Когда пошло шестое, седьмое наименование и перечень действий по их применению, затем следующее, потом ещё…-  отключился. Он-то полагал: придёт, осмотрит, сделает нужный укол и… на поправку. На деле в который уже раз услышал, что да, да, он не любит животных, а надо любить, за ними терпеливо ухаживать. С удивлением заметил, что названия лекарственных препаратов (которые откуда же, спрашивается, он будет доставать, если даже у ветеринара под рукой их нет?) пишутся уже на обратной стороне вырванного из записной книжки листа. «А как же вы думали? Чтобы выходить животное, надо много души в него вложить… а в данном случае строго следовать вот тут изложенному мной. А как вы хотели? По-другому не получается. По-другому не выходит… Так я к вам загляну через пару деньков».  И растаяла.
    Мужчина после ухода специалиста перенёс козлёнка из хлева к себе домой, хоть и знал, что от мамки отделять не надо бы. Прямо на крашеном полу отгородили уголок. Засорили, застлали его сеном. Выглядел-то козлёнок по-прежнему игрушкой, но почти не двигался и уже не стоял, мягко валился с ножек, мог только лежать. Ну ничего, подумал журналюга, дай бог оклемается. Покормил с блюдечка. Козлёнок мамкиного молока даже не цокнул. Идти выкупать длинный перечень выписанных лекарств никто и не собирался. Рекомендации в голове перепутались сразу, и откуда он знает, какие из лекарств лучше. Он же не ветеринар, не знает, как ими пользоваться. За вызов ветврачу полагалось заплатить немалые по сельским представлениям деньги. А тут ещё и лекарства… дешёвых в наступившие времена просто не стало. Да где их и покупать? В ветпункте? Так чего ж сама не принесёт?.. «А - решил старик, - бедняга сам или поправится или сдохнет. Дешевле будет».
     Вызов ветврачихи пришёлся на день – к вечеру козлёнок сдох. Хозяин выбросил малыша собакам да и без обиды забыл о неприятности.
    Жизнь текла дальше, и нескоро довелось увидеться вновь журналисту с необычной женщиной. Слышал по селу, кто-то посмеивается, а кто и уже с сочувствием отзывается о новой селянке, запросто общавшейся с людьми, провернувшей даже какие-то свои ветеринарные мероприятия с домашним скотом и даже привлекаемой, успевающей заниматься профилактикой в местном совхозном стаде. Обжилась, видимо, не давала себя в обиду одинокая молодайка… Только жила чем? По-газетному не выходило нужды проследить за ней, собственная напряжённая работа не давала поднять головы над рутинной суетой, но всё же пришла пора заглянуть к ветврачу в гости.
    Чаю не предложила, извинилась: печку по летнему времени давно не топила, а спиртовка, на которой кипятила воду для чая, лопнула. С гордостью показала сожжённые кислотой пальцы, которые к тому же резко пахли непередаваемой смесью. Приходу к ней в рабочий кабинет этого человека она явно обрадовалась. Заговорила сама.
   Рассказала, как к ней недавно приезжала мама. Звала в город. Но она… ничего, не собирается. Наоборот, в райцентре ей предлагают работу в ветуправлении, одновременно подруга из северного района зовёт к себе в тундру, к оленям. Но пока ничего не решено, хотя северная зарплата, как сообщила подруга, на порядок выше здешней, и поэтому стоит подумать…  Снова перед уроженцем села, словно пичуга грудкой в стекло, билась нескладная женская особь, и было жаль, что не может он уделить ей, имеющей все права на хорошее отношение, хоть сколько-нибудь очевидно необходимого участия. Ну, почему взбалмошная, но честная же и неоспоримо старательная, она не найдёт себе обыкновенную житейскую долю? не осядет, не успокоится душой в обыденных каждодневных заботах? не выйдет, наконец, за кого-нибудь замуж?.. Кричит, что-то доказывает, а ведь душа-то, видно без очков, чистая: что думает, то и говорит. Ну, немножко внешностью подгуляла, так ведь на селе не всякая -  красавица. А она решительная да прямая. Такая многим молодым мужикам подошла бы, тем же спасением от пьяного безволия - вдруг бы счастье составилось.
     Думал, размышлял про себя, а, вышло, что-то и проговорил вслух. «А я вам разве не говорила?- засмеялась ветврачиха.- Я тут замуж успела сходить за вашего односельчанина. Да!.. Да!»
     Оказалось, приглядел её всё-таки один разведенец из тех, что стали табуниться вокруг её одинокой квартирки в ветлечебнице. А она… да пошла к нему жить. Домой! К его родителям, в его семью. Правда, он пьющий, так сразу поставила своё условие: не пить! Совсем не пить! Потому что этого она не переносит, а, значит, жить с постоянно пьяным не сможет. Просто не сможет… Он обещал бросить. Она уточнила, что, если при ней напьётся, хоть раз, уйдёт от него. Разведенец дал слово. Да, собственно, какой выбор оставался молодому ещё мужику:  жена от него из-за пьянки ушла, и другие местные бабы на него не засматривались, понимали, слабоват для жизни. Хорошо, хоть детей у него нет, только младшие сёстры и братья.
     Потом… как рассказывала соломенная невеста, её муж, вобщем-то, неплохой, по её словам, человечек, день держался и вдруг появился под шафе, и от него так пахло перегаром. Повинился, и она поняла, сразу простила. Затем в семье… однажды за общим столом и ей налили, как и всем, водочки. Улыбчиво хмыкая в кулачок, сама мать подталкивала под локоток: «Да ты чего? Выпей немножко… ништо. Уважь нас. Все же пьют». Ночью наедине в постели сказала мужу, что в последний раз предупреждает его… а он засмеялся, довольный, отвернулся  и заснул. Тогда она и ушла. Охо-хой! С пьяницами жить… Она как будто была наделена уже этим горьким опытом, но, было видно по всему, что поступила-то ходульно, просто по чьему-то лекалу, снятому с чьих-то рассказов, с чьих-то слов. Но как раз эта-то ходульность, детскость бескомпромиссная и спасла её от обычного в деревне хомута: жить в пьющей семье с пьяницей, затоптав себя напрочь. 
    И ведь не Бог сберёг, не родительская опека отвела беду – оказалось, помог тамагучи. Словно бы наскоро смахнув рассказ о своём нелепом хождении замуж, ветврач с увлечением заговорила, да тут же и поймала себя, перехватила… о тамагучи. Силилась утаить, спрятать дорогое своё, наверное, уже неединажды высмеянное досужими людьми, но не удержалась простая душа - рассказала: «Прихожу после работы, на вызова иной раз очень далеко ходить приходится, а дома меня мой тамагучи ждёт. Ой, да что я вам говорю… я же компьютер себе привезла… Включаю, а там у меня уже не один тамагучи, там сынок мой, ребёнок, плачет, некормленый, муж злится, газету читает, в квартире выстыло, пелёнки не стираны, обед, хотя бы наскоро, надо приготовить… И это ведь всё при учёте реального времени. Никак нельзя просрочить чего-нибудь. Ребёнка во время не покорми – заболеть и умереть может… а это заботы по устройству похорон… Муж опять же. Такой, знаете, придирчивый, вредный. То рубашку… плохо ему воротник погладила, то рыба была недожаренной, сыроватой. Я же стараюсь, всё делаю правильно, а он придирается, всё равно недостатки находит».
    «…Господи! Безумие это, или данность времени? – не перебивая, заужасался про себя деревенский философ. - Как же так может быть, что вот живой человек, а неживым живёт, в виртуальной семье своё настоящее место нашёл, нашла то есть? Нескладная, но в чём-то и неплохая, годная для жизни девушка не находит себе места в реальном мире и вынуждена тянуться к миражу прописанной нормами жизни. Только неприятие окружающих людей, которые и в новой свежей сельской среде не подошли, только звериная скука одиночества могла толкнуть на такое. Не может она без нормального, предписанного человеку образа жизни… А его-то и нет для неё… Ну, была бы она слабоумной дурочкой, а то ведь Рубцова выбрала, наизусть читает. Выросла, сложилась в женщину и заждалась той какой-то жизни, в которую поверила. И при неуклюжести своей просто не согласна на ту, которую ей всячески подсовывают нынешние люди и обстоятельства. Что же это такое?»
     Ворочались булыжники мыслей в голове у повидавшего своё человека, и жаль такая неподъёмная, с такою обидой на неумелость свою помочь, поднималась в душе. Грозилась выплеснуться спором… Только спором с кем? С этой потерявшейся в поисках добра женщиной? И уже уважал журналюга сидевшую перед ним за упрямое, пусть детское и несовершенное нежелание мириться с пакостями житейскими, за стремление в чистую жизнь. Да, он знал, что жизнь человеческая особенно в последнее время везде в стране, со взорванными напрочь порядками, сильно поплошала, покрылась больными коростами, и, наверное, можно каждой бедной женщине подобрать виртуальную семью в компьютере, но помочь этим, хотя бы одной, вряд ли получится. И как же много, многих пришла нужда утешать в их неумении жить… И какие же несусветные утешения они отыскивают для себя. Никакая церковная мораль с этим не справится, да многие и не верят в бога, верят в компьютер.
    Не держал сельский человек никакой обиды на неё – разве на детей, да ещё таких светлых, обижаются. И хоть очень смахивало на ворону трещавшее голенастое чудо в юбке, он уже даже любил её, как говорят в русском народе, жалел.
     Не принято у русских издеваться над юродивыми, принято стараться понять их вычурные слова и указки. Не стоит, конечно же, говорить за всех, журналисту было жаль молодую женщину и очень хотелось ей помочь – только он не мог придумать как, не мог найти ладного выхода в одночасье.
     А потом она уехала.