На берегу Рызлейки села я и заплакала...

   Книга известного, модного ныне португальского писателя Пауло Коэльо «На берегу Рио-Пьедра села я и заплакала» удивила своим необычным названием. Ещё не зная, о чём она, по какой-то не сразу уловимой ассоциации вспомнилось своё, сокровенное. Дрогнуло, заныло сердце: попадание в него было точным. Но об этом – потом.

   Роман я, конечно, прочла, и с большим любопытством: это была первая книга Пауло Коэльо, попавшаяся мне в руки. Про себя отметила: писатель, несомненно, большой знаток человеческой души, тонкий психолог, особенно в вопросах, касающихся любви между мужчиной и женщиной. Но уж очень сильно выпирают «конструкция» романа, надуманность его сюжета. Да и говорится в произведении о вещах, в общем-то, многим читателям, наверное, известных. Правда, как они поданы – это другая тема: в мудрости, фантазии писателю не откажешь…

   Словом, книга была прочитана, повторюсь, с любопытством, но без особого восторга. Чужая страна, чужая религия, вымышленные главные герои – девушка Пилар и её друг, их непростые отношения… Все изображаемые события подчинены одной цели: показать, что в любви заложено зерно нашего духовного роста. Кто бы спорил…

   Прошло время, содержание книги забылось. А вот её название нет-нет да и всплывало в памяти. И переиначивалось на свой лад, на свой жизненный опыт: «На берегу Рызлейки села я и заплакала». Да, был, был в моей жизни такой момент, когда я села на берегу речки своего детства и горько заплакала. Наверное, так же плакала Пилар на берегу реки своего детства Рио-Пьедра, когда ей показалось, что она «лицом к лицу встретилась с миром, на который… опустилась тьма». Только для слёз у нас были совершенно разные причины. Девушка из романа безутешно рыдала от страданий по мужчине, моё же сердце разрывалось на части от того, что пришлось увидеть и перечувствовать на своей малой родине, в селе, где я родилась, провела детство, отрочество и куда приехала в гости после долгих лет разлуки.

   …Итак, на берегу Рызлейки села я и заплакала… После кончины отца и матери я не была на родине двадцать лет: путь из Курска в Ульяновскую область не близкий, с двумя пересадками, да и ехать в родное село вроде уже  не к кому… Но однажды так заболела душа, так запросилась в отчий край, что не поехать туда, не поклониться ему стало невозможно…

   И вот я здесь, на высоком берегу тихой, неглубокой – вода по колено – речки моего детства. Сижу и безудержно плачу. И, к счастью, рядом нет никого, кто мог бы помочь мне остановить слёзы. К счастью, потому, что, если бы их остановить, груз пережитого от увиденного способен был, кажется, раздавить меня.

   Целый день бродила я по окрестностям села, полевым и луговым тропинкам… На первый взгляд, если смотреть на холмы, поля и луга издалека, всё оставалось таким же, как прежде, как в светлом незабываемом детстве. А подойдёшь ближе…

   Где она, наша прекрасная, с черёмуховыми зарослями по берегам старица, которая осталась на лугу возле речки, как говорили нам деды, а им – их деды, ещё с ледникового периода? Это голубое озерцо было одним из заповедных мест нашего края. Вёснами мы, ребятишки, бегали сюда, чтобы нарвать и принести домой букеты белоснежной душистой черёмухи. У взрослых была радость посильнее нашей. Мужчины забрасывали в старицу верши и возвращались к своим «хозяйкам» с вёдрами, до краёв наполненными золотыми карасями. Рыбой питалось всё село.

   Так было из года в год, из века в век. Карасей в водных глубинах, кажется, не убывало. Они-то и стали в начале девяностых годов прошлого века причиной гибели старицы. Однажды летней ночью, когда сельчане крепко спали, подъехали к ней на тракторе тати – преступники, воры. Прорыли глубокую траншею, поставили сеть и, спустив из озерца в реку воду, одним махом выловили всю рыбу: надо полагать, на продажу. Раны от этого святотатства в людских сердцах не зарубцевались до сих пор.

   …Тут, у подножия холма, когда-то бил родник чистейшей холодной воды. Около него на небольшой полянке во время сенокосов, кашеварили женщины, готовя обед для своих мужей и сынов, без устали махавших косами в луговом разнотравье. Водичка родника питала росший неподалёку  ольшаник, добиралась потихоньку и до луговых трав и цветов – всему давала жизнь и радость существования.

   Теперь не найдёшь даже того места, откуда била живительная влага. Забыли о роднике люди, перестали за ним ухаживать. Иссяк он, и высох ольшаник, в тени которого обедали и отдыхали когда-то косари. И будто почернел, обезжизнев от палящего поволжского солнца, луг, стал никому не нужным. О каких сенокосах теперь может идти речь, если колхоза в селе давно нет, животноводческие фермы словно тоже кто-то стёр с земли, да и само слово «сенокос» в его прежнем понимании стало уже анахронизмом? Впрочем, так же, как и слово «колхоз».

   Здесь, на высоком берегу Рызлейки, причудливо огибавшей село с юга, ещё недавно стояло большое деревянное здание клуба – бывший дворянский дом, хорошо сохранившееся дореволюционное строение. В нём располагались ещё библиотека и медпункт. Теперь тут ровное место и ничто не напоминает об украшавшем нЕкогда населённый пункт здании – центре сельской культуры и экстренной медицинской помощи. Ни единой щепочки, ни запаха гари: несколько лет назад в новогоднюю ночь клуб, стоявший на отшибе села, был подожжён оставшимися неизвестными до сих пор вандалами и сгорел дотла.

   Приметы недавнего и сегодняшнего времени… Сколько их – не перечесть.

   На любимой улице Путиловке, где стоял и до сих пор стоит, мой – теперь нежилой – отчий дом, точно так же пустует и потихоньку разваливается половина других потемневших от времени домов. А сколько жизни и звонких человеческих голосов здесь было когда-то!

   Когда-то – это до конца пятидесятых, начала шестидесятых годов. Именно тогда начался массовый исход подросших детей в иные города и веси. Уезжали работать и учиться – кто куда. 

   Теперь село вымирает, как и многие другие деревни и сёла в настоящее время по всей стране. Но те, «другие», - чьи-то и где-то. А это моё и здесь. И потому осознавать сегодняшнюю реальность особенно больно, горько и страшно.
 
   Кому нужны теперь эти красивейшие окрестности – холмы, поросшие лесами, где на полянах летом полно ягод и цветов; эти безлюдные поля и выжженный солнцем луг; эта река, бывшая для нас в детстве радостью и забавой… Какие запруды мы строили на ней из глыб береговой земли и как весело бултыхались в воде, ставшей вдруг на несколько счастливых минут – пока не прорвёт плотину – глубокой, такой, что ногами не достанешь до песчаного дна!

   Как давно это было, сколько лет и воды унесла к морю эта река! Почему на берегу Рызлейки села я и заплакала так, будто прорвалась плотина дремавших много лет чувств? Разве можно изменить прошлое? Разве всё в жизни не диктуется объективными причинами? Зачем же я ещё сегодня утром подходила к своему отчему дому, прижималась щекой и губами к его бревенчатой стене? Просила прощения и признавалась в любви?

   «Жили-были юноша и девушка, и полюбили они друг друга… И решили они пожениться. А жених и невеста всегда делают друг другу подарки.
 
   Юноша был беден: единственным его достоянием были часы, доставшиеся ему по наследству от деда. И вот он решил продать их, а на вырученные деньги купить своей возлюбленной, у которой были очень красивые волосы, серебряный гребень.

   А у девушки тоже не было денег на подарок жениху. И тогда пошла она в лавку самого богатого в городе купца и продала свои волосы. Получив деньги, купила она золотую цепочку для часов.

   И когда встретились они в день свадьбы, невеста подарила жениху цепочку для часов, которые он продал, а жених невесте – гребень для волос, которые она остригла».
 
   Эту историю рассказала в детстве Пилар её мать. Пришло время, и девушка поняла, что эта история и про неё тоже.  Потому-то она и заплакала, сидя на берегу Рио-Пьедра.

   Но как бы там ни было, несмотря на то, что юноша и девушка подарили друг другу теперь уже не нужные вещи, они всё же встретились в день свадьбы, и, значит, останутся друг с другом.

   А зачем я приехала на встречу с отчим домом со своей запоздалой любовью? Эта любовь ему не нужна, потому что она бездеятельна: я уже никогда не вернусь в родные края навсегда. Дом дал мне последнюю возможность прижаться к его бревенчатой стене щекой и губами. Но, может быть, своим старым нутром и он понимал, что наша встреча ничего не изменит ни в его, ни в моей жизни? Ничего…

   Всё будет так, как будет. Всё есть так, как есть. Потому-то и сижу я на берегу Рызлейки, и плачу. И некому меня утешить. Да и утешать меня не надо. Хотя бы потому, что у меня теперь есть другой свой дом на земле. И пусть он совсем не похож на отчий, он тоже родной. Настоящий. В нём протекает моя жизнь и делается моя судьба.

   И когда я, наконец, понимаю это, слёзы на моих глазах постепенно высыхают. И, сидя на берегу Рызлейки, глядя на её безостановочно текущие воды, я начинаю мечтать. Мечтать о том, что речка унесёт и утопит в море все наступившие беды моей малой родины. И настанет время, когда в моём умирающем селе люди будут строить новые дома, обустраивать свою жизнь, рожать детей, многие из которых согласно поговорке «где родился, там и пригодился», возможно, навсегда останутся в родном краю, довольные делом, которым займутся. И так будет на просторах всей нашей страны.

   И больше никто и никогда на берегу Рызлейки или другой реки своего детства не заплачет горькими слезами. А сядет на берегу и улыбнётся.