Врата Данте

«ВРАТА  ДАНТЕ»


Спиналонга (с ит. Длинный шип) – мощная крепость
      на развалинах античного акрополя (Крит),
        остров Калидон, за который велась борьба.
    С 1903 по 1957год здесь находился лепрозорий,
        вход в него назван «Ворота  Данте».
Сегодня – это место турбизнеса.
Историческая справка


Часть первая

Забыв о родине своей,
забудь о том, что жил когда-то,
усни от счастья, как Тезей,
иль в бездну загляни, ходатай.

Иди и помни, что начать
не поздно – погружаться в небо,
услышать, может, звон ключа,
мечту взлелеять, чудо-небыль.

Воспрянь потом и навсегда
из сердца вырви возвращенье,
ведь в пропасть брошены года,
как будто за грехи отмщенья.

«Ворота Данте» – пред тобой.
Душа взволнованная вспомнит,
как бился голубой прибой
о берег солнечный и тёмный.

Часть вторая

1

На берегу, как путник запоздалый,
стою один, не знаю почему,
наверно, нервы порванные сдали

или поверил сердцу своему,
что верно бог оставил нас навечно
пороку предаваться и уму.

Но эта пристань, ржавчиной беспечно
покрытая, уже не ждёт людей.
И видно мне, как время быстротечно.

Промчалось столько лет, ночей и дней,
и стены обросли железной мятой,
и редко с кем здесь видится Эгей.

Ступени каменные помнят свято
прихода разновозрастной толпы,
а остров этот, демоном проклятый,

сжигал дотла изъязвленные лбы
и слыл прибоем скорби постоянной,
и роскошью считались в нём гробы.

Принять готова малая поляна
отвергнутых мирянами больных,
и как в душе не заживает рана,

на теле зло так царствует у них.
Со всей страны, Европы паразитной
собрали люд убогих и худых.

Им дан билет единственный, транзитный,
живьём в могилу складывать года.
Возврата нет. Ворота – для визита.

Толпа на остров вышла навсегда.
Судьба сказала явственно и внятно,
что есть у греков чёрный календарь…

Бывают и на солнце тоже пятна.

2

В начале того проклятого века,
когда терзали родину мою
и жизнь была никчёмной человека,

вдруг заболел и думал, что сгнию.
И меч дамоклов опустился ниже,
и дрогнул я у бездны на краю.

Проснулся Зверь, и тени стали ближе,
замкнулись дали –  путь назад закрыт.
Огонь ужасный тело жадно лижет.

И потянул меня властитель Крит –
лечить уединением, молитвой,
пугая лепрой хоровод харит,

Миносом – новозванную элиту.
И палками, и камнями побит,
плетусь со всеми к одному корыту…

Средь водной зелени, в морской глуби,
плывут под нами синие мурены
и милости не просят у судьбы:

они уже накормлены Еленой.
Печален кормчий – рок ведёт вперёд,
и стоны непонятны для вселенной.

Лишь остров мрачный неустанно трёт
надежды высланных о камень скорби,
и, может, здесь их успокоит грот

и раньше времени парша не сгорбит.
Ступив на берег (тайной крался ад),
молчат, увидев крепостные скобы,

не надо пушек – духом устоят,
пойдут на крепость зла объединёно,
не устрашит их отрешений яд –

они извечно верой наделёны.

3

И, прежде чем мне сделать первый шаг,
я глянул вверх – на стынущие камни,
подумал грустно: да, росла душа,

тянула в лепрозорий окна, ставни,
надеялась любить ещё не раз,
как было в прошлом мире стародавнем.

И, забывая хворь, вставляла в паз
свою любовь, надежду и молитву.
И редкий день, чтоб кто-нибудь от спазм

не умирал, попав навек в лолитву
железных пут. Мучителен был вой,
похожий на проигранную битву.

О детях – задумывался живой.
И свадьбы славны редким одночасьем,
когда умерших в короб гробовой

укладывали словно бы для счастья,
бросали кости бурые в тартар
иль Минотавру – для игривой страсти.

Цветенье кактуса – для молодости дар,
и день рождался в упоенье скудном.
И этим длились стариков года

в избытке пожеланий безрассудных.
Здесь колокольчик – дивный сувенир –
давно пылился в лавке средь посуды,

свергался не один чужой кумир
в пещерах, уготовленных народу.
Плескалось солнце, обжигал надир,

и не подумал человек бы сроду,
что должен зори видеть, быть с детьми,
а не прощаться с ними после родов.

И молча лечь, как говорят, костьми
во имя человеческого бога:
Святой Пантелеймон излечит мир

несчастных, только потерпи немного.
Молись, пока глаза глядят на крест
и занята до кладбища дорога.

Там тени воцаряются окрест
и мутят моря голубого дали,
и у Харона нет свободных мест.

Не жди, чтоб крысы кости обглодали,
взорвалась твердь, залило б жерло
(как будто черти, веселясь, бодались!).

Такого не припомнит Вавилон,
умеющий грехи людей умножить.
Подземным тварям больше повезло:

поток воды вертеп унять не сможет,
свинцовое весло не тронет их,
и дух критян змея не потревожит.

Однако же того, кто нем и тих,
безропотно на дно сведут ступени,
покорно чтобы погрузиться в Стикс,

в смердящие зловониями тени.
Но радо солнцу чудо-чадо!
Надеюсь, не сгорит, как Старший Плиний,

оно в огне познанья беспощадном.
Отца и мать забыв на материке,
в страницу жизни будет вновь впечатан,

а прошлое, поверим, вдалеке
и не напомнит бестией проклятой
на – розами играющей – руке…

«Я вас спасу», – сказал Христос распятый…
И то благословение его
любви равно, и нет иной оплаты.

Так преклонить перед Крестом изволь
свою гордыню, верен будь до веку.
Наступит кара свыше для того,

кто не поможет жить больному греку,
оставит здесь ступени ада грызть
и с ужасом толкать вперёд телегу.

Не ждать, когда порвёт сознанье рысь
иль нечисть чёртова – чума-волчица,
название которой есть корысть.

Вот от чего попробуй излечиться!

4

Когда бы  знала Афродита тайну
сих чёрных дней, летящих мимо нас,
между землёй и небом непрестанно,

её познал, наверно б, и монах,
сюда пришедший добровольно славить
врача Святого и утишить страх.

Позволено ему было расплавить
в душе свинец, гнетущий каждый миг,
для службы дела мастеров расставить,

утихомирить жуткий плач и крик.
И для него – в заливе Мирабелло,
поднимет парус одинокий бриг,

и жить захочется на свете белом,
молить Исуса, чтоб простил нам грех.
Итак уже достаточно дебилов!

Арес жесток: разделал под орех
то остров Кипр империей османов,
то Крит – как место торга и утех,

где,  кажется, коварством и обманом
достигнуто желанное в миру,
и, слышите! свистят ветра в кармане,

а то и душу просто отберут.
Во имя жизни и любви великой
идут больные к лире и к перу,

работают без отдыха, каникул
и в песнях задыхаются от слёз,
а дети крылья поправляют Нике

и верят в чистоту и силу роз.

5

Игра на лире – ты подобна звону
созвездий из далёких райских мест,
где слышатся в струне морские стоны

и тайно плачет от любви Арес.
И грустно от того, что пролетела
загадкой юность, тёмный диск из Фест,

никто уже не скажет, что там пелось
и чей во времени оборван бег.
Душа творца не умирать хотела,

она ушла в божественный побег –
к высотам дней беспамятного лета,
к благословенной, может быть, судьбе.

Туда, где край немеркнущего света
к себе возьмёт убитого мечтой,
где будет жить по Новому завету

неведомый унынию Святой.
Уверовав в своё предназначенье,
не согнутый суетной маетой,

он вызовет нетленное свеченье
в душе избранника, идущего домой.
Таков итог священного леченья.

Вот ноги чьи, о верящий, омой!
Как будто явь летучего голландца,
грядущее откроется само,

хотя не стоит за него цепляться:
«вратами Данте» скрыто навсегда
оно, как прошлое венецианца.

Не раз здесь дух противный наседал,
о стены билась сабля янычара
и отступал, себе на ус мотал

и думал злобно: «Погоди, сучара…»
И ткал он паутину, как Арахна,
и злоба в бурдюке -душе урчала.

А христианки не успели ахнуть:
продумали осаду турки снять
роскошной лестью, чтобы даже плаху

нельзя было в обмане обвинять.
Врагу поверив, благостно уселись,
отплыли, так и не смогли понять,

как месяц остр, прольёт их кровь на мели,
окрасит твердь в багровые цвета,
и вздрогнут под землёю асфодели.

Любовь богов, вы скажите, не та.
Эрот бессмертен, ненасытный воин,
стрелой пронзивший многие лета

влюблённых, поднимающихся в боинг
лететь бы только вместе – в никуда,
и верить в мир, что к радости устроен.

Имеет память критская вода,
растворена в мозгу она, наверно,
была у предков и у нас…  О да!

Поют и славят Бахуса в тавернах,
в мечтах Колхиду ищут: к ней уплыть
от жизни кратковременной и скверной.

А что иное мог он посулить?
И как подвижники воззрений старых
могли характер детский закалить?

Надеясь на мечту, пустую тару,
они прошли, как ты, погибший Крит,
трагедию подземного удара.

Но, видишь, солнце до сих пор горит,
лучи ласкают царские развалы,
на фресках веселящихся харит

и Кносский двор (так проще бы назвали),
утоптанный подошвами зевак.
Они царя, наверное, достали!

А может, это будущего знак,
чтоб помнили потомки – Минотавра,
и кто такой Оноре де Бальзак

или Шекспир с обезумевшим мавром.
Проказа сдохнет, дня угаснет око,
театр закрыт, умолк и звон литавры…

Дождёмся ль окончательного срока:
земля сгорит, пустыней станет свет,
и солнце наше, уподобясь року,

лить будет равнодушье много лет.

6

Не устрашит нас Чернобога взгляд,
свободы призрак вечно удалённый,
и голос плещущихся волн-наяд,

и ветра вой – неистовый, солёный.
Смотри на эти стены и держись,
как некогда держался мир палёный,

себя и душу чисто содержи
и помни, брат, веление Христова,
накручивая годы-виражи.

От безысходности земля готова
всех успокоить и грехи простить,
и это главный человеку довод –

с надеждой жить и крест свой донести
к вершине острова, шипа над морем…
Там не достанет непокорный Стикс!

Две сотни душ, испепелённых горем,
не потеряв рассудок, жажду жить,
скребли, копали, рыли себе норы.

И кто бы согласился сторожить,
как Цербер лютый, нищие пожитки
и хлам отбросов язвой ворошить?

Но день за днём, медлительней улитки,
шла обречённая на смерть толпа
к любви Господней, несмотря на пытки,

им выпавшим… А кто у врат упал,
того поглотит медленная Лета,
глаза закроет полночи опал.

И только юность, понимая это,
смириться не могла и вознесла
превыше смерти, горя, смрада гетто

Любовь и Веру,  вырвав власть у Зла.


Часть третья

Когда заходишь в сумрак ада
не поднимая головы,
когда нечаянная радость
не больше, чем слушок молвы,

нет ничего на свете ярче
улыбки странного дитя,
рождённому здесь наудачу
на изувеченных путях.

Валы грохочут и хохочут…
Шипучий берег, даль голгоф…
Наверно, берег влажный топчут
лихие всадники богов.

Пройти не жизнь, а половину,
оставит вечность за спиной
и неизвестность, как лавину,
принять и знать, что нет иной

судьбы, молитвы, боли тяжкой,
чем это небо-океан,
где смерть, трёклятая кондрашка,
увековечила свой клан.

Она стянула жилы свету,
легла на свитки древних лет,
а Белый крест Его Завета –
как неизбежный веры след.

В запарке – парки в преисподней,
свирепый бык затих в камнях,
когда сюда под свод Господний
стекалась новая родня.

Она повязана кругами,
одной завязана судьбой –
с отпавшими в пути руками
и отопревшею губой.

Их чёрный парус брошен в море,
и свет – неугасим в груди,
сердца окаменели в горе,
лишь в церкви колокол гудит!

Играй на лире, добрый гений,
последний мученик Орфей,
ты Музе предан, словно Гейне,
оставлен в греческой графе.

Перебирай на струнах лиры
мотив неконченых молитв,
придёт таинственный Валерий,
подымет пыль истлевших плит,

взлетят оплаканные ветром,
слезой омытые – мечты,
и ты услышишь звоны кедра
в спиралях  дантовой версты.

И прикоснувшись к хору пришлых,
давно убитых, но живых,
ты, отрок мой, не будешь лишним
у Клио в ранах ножевых.

Тебя ещё иссушит солнце,
невидимый найдёт родон,
пронзит насквозь смертельный стронций,
как душу – остров Калидон.
апрель 2013