Где ни в грусти, ни в радости нас не разъять...

* * *


"Здесь, под небом чужим, я - как гость нежеланный..." -
журавлиную песню отец мой любил.
И всё длится полёт серых птиц над туманной,
над осенней журбой, над предзимьем могил.
Спят, давно уже спят под кладбищенской глиной
и архангел-отец, и послушница-мать.
И всё тянется клин над той былью единой,
где ни в грусти, ни в радости нас не разъять.

Что мне делать, когда "сердцу хочется плакать",
а сухи, - бертолетовой солью, - глаза?
Вновь лимонной листвой бредит чёрная слякоть,
вновь парят дерева, как святых образа.
Говори же, отец, из-под гиблого камня
всё, что ты мне при жизни сказать не успел.
Доживу ль, удержусь ли до мая, до травня
средь зимовий, средь жарких стожаберных тел?

Был чужим среди них, чужаком и останусь
здесь, под хмурым и давящим небом, отец.
Помню звук первозванный - стеклярус и парус,
время осени - жертвенность жёлтых овец.
И с журливым напевом летишь ты не даром,
ибо он - про тебя. А теперь - про меня.
Ибо осень опять по сократовым чарам
разливает цикуту студёного дня.




* * *

Там, где Китеж в стеклярус оправлен,

за пространством, за оптикой рам,

делит дым с воробьём Чичибабин,

сыплет семя щеглу Мандельштам.

Где в окно деревянною буквой –

«Гутен морген!» – стучит Гутенберг,

там ты рос и босотой, и букой,

но гремучих кровей не отверг.

На шершавых задворках бессонниц

нахватавшись репьёв, аки пёс,

от щедрот хулиганских околиц

ты бодрящую дерзость унёс.

Оттого и кивал тебе старый,

что в массовке над чёрной водой,

как винчестером, выхвачен фарой,

до сих пор ты плывёшь молодой!

Из блокбастера вытурен напрочь,

из бестселлера выдут харчком,

сладишь звук – некривой и не навзничь –

нефальшивым подпишешь крючком.

Умягчишь его именем женским,

детским дискантом кликнешь с собой

и Рождественским, Преображенским

синим дымом над рыжей трубой –

полетишь

над мазутной водою,

над острогом – Холодным бугром –

над сестрою, бедой-лебедою,

семижильной травою седою...

Снег с черёмухи, с тополя гром.








Plaza de Toros


Гумилёв конквистАдором конкистадора нарёк –

не для жеста, пожалуй, для вольнолюбивого спора.

Так и ты бы – в крещендо быков андалузских облёк:

не в грамматику – «торо», а в полногремучее «торро»!

Вот он, бык смоляной, вылетает из красных ворот,

словно чёрт из коробки с пружиною, Зорро-задира,

и ноздрями раздутыми воздух предгибельный пьёт –

майский воздух Севильи, любовницы Гвадалквивира.

Вот он роет копытом песок, чёрный Авель, литой

из бойцовой, не помнящей братова имени, плоти...

Верхний ярус арены чадит ядовитой махрой,

и оркестр многотрубный в бравурной сливается ноте

чуть правее тебя, но всё в том же, доступном, ряду,

где курцы табака апплодируют бурно мулете,

в 3-ем тысячелетье, в 12-ом кряду году, –

реконкисты и Каина жертволюбивые дети.

И закланье – изысканно, и позумент золотой

облегает в обтяжку плечо и бедро матадора.

Между алой мулетой и мутно-зелёной водой

к небесам отлетает душа терминатора-торо.

И в бодрящем и праздничном рвенье квадрига коней –

благородные головы в бело-багряных султанах –

мигом тушу увозит... И трубы поют всё пьяней

над весенней Севильей. И полнится летопись дней

Андалузии – в кодах-загадках, желанно и странно...




Над Коктебельской бухтой


Не уставай, ещё прощаться рано,

ещё по веткам ярко-зелен гул.

Могучий сфинкс с лицом Максимильяна

в лазурь залива лапы окунул.

Услышь дыханье этой бухты плавной! –

Темны шипы на сфинксовом горбу,

но свет играет думой своенравной

на каменном высокородном лбу.

Стихи – роса... Едва ль напьётся птица.

Но есть магнитный неизбывный зов.

И если звёзды нам не дышат в лица,

откуда у Завета столько слов?

Останься, не стыдись – прощаться рано.

Кто слышит Зов, тот чисто говорит...

Так зорок сфинкс, двойник Максимильяна –

до римских львов, до львиных пирамид!




* * *


Между пламенем жёлтым и белым морозом

возникает бубенчатый зов Рождества,

между слабым ответом и вечным вопросом

быть не может и нет никакого родства.

Но и то хорошо, что морозно и снежно

в некрещённой и тысячезвёздной ночи.

Пахнет хлев молоком, и колышется нежно

то ли имя души, то ли пламя свечи.

А когда пеленает Мария младенца,

очи добрых животных лелеют вертеп,

и ягнёнок, ложась, подгибает коленца,

и вдыхает ноздрями соломенный хлеб.

Зазвенит бубенец, колокольчик на шее,

а Иосиф ладонью потреплет руно,

чтобы агнец тучнел, завитками белея,

ибо взыщет горячего мяса вино.

Но ни лунам, ни глинам назад не вернуться –

ночь Святая сбылась, и все прежнее – сон,

и назавтра во всём Вифлееме проснутся

чада, камни, смоковницы новых времён.

Между жизнью короткой и правдою долгой

прохудилось до дыр одеяло родства.

Нитка рвётся, и палец изранен иголкой...

Но студёная ночь дышит хвоею колкой,

но трепещет в пещере огонь Рождества.




* * *


Деревянные перила, деревянные террасы,

деревянные ступени грустным голосом поют,

ибо время все бездушней – год от года, час от часа –

перемалывает в пепел перепончатый уют.

И зернистый, и слоистый, искры смол живородящий,

плыл наследный дом сосновый, зыбок и одушевлён.

В летнем коконе веранды, в древесине говорящей

перламутровою жилкой трепетал легчайший сон.

Были в сетке переплёта разноцветны ромбы стёкол,

терем склеен был из хвои и стрекозьего крыла...

Кто звенел там чайной ложкой, кто орех щипцами щёлкал?

Чья беседа по овалу вкруг столешницы текла?

Кто там в платье светло-синем загорелыми руками

над фамильною посудой рано утром ворожил?

Кто входил, ступая грузно, великаньими шагами?

Я один сегодня помню, кто до смерти в доме жил...

Я один на свете вижу те сосновые ступени.

На веранде – капли воска, брызги битого стекла...

И в саду, давно ничейном, холодны дерев колени,

и записка поминанья одинока и бела...




* * *


Борису Чичибабину


Доживём до весны, мой певучий возлюбленный старче!

Долетим до травы вопреки шелудивой зиме.

Вопреки срамоте этой жизни, изрядно собачьей,

доживём. И, даст Бог, обнаружимся в ясном уме.

Я вгляделся в упор в свой пропитый прокуренный город. –

И в цигарке его вспыхнул дымного смысла намёк:

он – и духу плевок, он и брюху холопьему голод.

Счёт грехам он забыл, и ничто не идёт ему впрок...

Я вгляделся в лицо моей жертволюбивой отчизны.

О как стыдно сегодня смотреть нам друг другу в глаза!

А на шраме холма, на разломе кладбищенской тризны,

некий отсвет дрожал, без которого выжить нельзя...

Подорожник – прохлада дождя на горячечной ране –

да по небу прочерченный птицей рифмованный след. –

Нас не предал лишь свет безымянный – на сломе, на грани.

А опоры иной не найти нам ещё триста лет.

Дотужим до весны – там щедрее, там больше дыханья

в голубом и зелёном, чем здесь в тараканьей тоске.

Домолчим, чтоб услышать, как арию чистописанья

прогорланит скворец о хмельном первозданном листке!




Воронеж


Вора к ножу пододвигая

иль нежность с вороном кольцуя,

ты весь холмист, словно Даная,

весь звучен, аки «Аллилуйя».

Не зря ж египетская птица

про три зимы в ложбине-яме

из-за цветной в окне тряпицы

хрустит подсолнушками в ямбе.

Не даром птичники сховали

щегла-певца в твоё лукошко,

ведь в слободском своём подвале

народный хор кормил ты с ложки.

И неспроста в казачьей круче

взбухала нутряная сила,

та суть, что и в дыре паучьей

Платонова наворожила.

Клянусь, что видел лишь в Тоскане

твоей холмистости подобье –

по цвету, по фактуре ткани,

по свежести толчка в утробе.

И там, где зябь да Винчи, точно

перетекала в пашню Джотто,

я узнавал твои, столь сочно

перемешавшиеся ноты:

овраги, балки, буераки,

чебрец на кесаревой ране,

в сиренях звонницы, бараки,

путейцы, вороны, собаки

с глазами иноков – все знаки

Господней бугроватой длани...




* * *


День просветлел. Ушёл тяжёлый дождь

недоброго осеннего разлива.

И синий взор метнул индейский вождь

сквозь листья клёна и косицы ивы.

И странно – вновь на сердце у меня

не поздних лет потери и разлуки,

но давних игр ребячья беготня –

из ясеневых веток копья, луки...

И полон предвкушением побед,

молниеносных и неоспоримых,

день счастья, золотистый на просвет, –

без чисел отрицательных и мнимых.

Без имени, без даты, без примет,

без фабулы какой-либо особой,

он светит мне вовсю так много лет,

как будто он и я – бессмертны оба...




* * *



Хриплый Харьков, торгаш и картёжник,

дёрнув двести, гордится собой.

Под холмом Журавлиным художник

спит в обнимку с промёрзлой судьбой.

А на Лысой Горе, на Голгофе,

за Холодной, тюремной, Горой,

снеговей – свежемолотый кофе,

и мерцает во тьме аналой.

В честь Казанския Матери Божьей

освящён краснокаменный храм.

Век мой – зимний, но я-то – всё тот же,

вновь по-детски внимающий вам,

вам, в Сочельник раскрытые двери,

снег, оклада иконного блик,

запах грусти, надежды, потери

и Марии хранительный лик!

В зимний вечер – тоска изначальна,

сквозь метель всё былое видней,

а душа – просветлённо печальна

в ожиданье Рождественских дней.

Век мой отдан без спросу Иуде,

но, пока не занёс меня снег,

лепечу о прощении-чуде

в непрощаемый Господом век…