Февраль, Семён, сосулька и другие Свидетельское по

Всем добрым людям, лично С.Л. Пиндюку
и неповторимой отечественной системе ЖКХ
посвящается…

Мне даже вспоминать об этом страшно
(о, с;етной фортуны ипостась!)…
В февральский день (с морозцем эпатажным)
с карниза крыши девятиэтажки
огромная сосулька сорвал;сь.

И ладно б (ну, переизбыток веса)!
Но в сей момент —
упрямый, как хохол,
Семён Лукич Пиндюк, дежурный слесарь,
вдоль девятиэтажки этой шёл.

На лютую холодную погоду
он не взирал, в нём «проступала суть»:
в дом; с утра отключенную воду
он шёл квартиросъёмщикам вернуть.

Он трезв был, как стекло (с утра — ни «б;лька»!),
сквозь снег и холод шёл — как сквозь век;!..
И вот — такая ж (как стекло)  сосулька
вонзилась в темя Сени Пиндюк;.

Я был свидетель (скоро — ближе к теме)…
Но прекрати, читатель, скорбный стон!
Он — жив! Он «с головой» на бюллетене —
дежурный слесарь наш Пиндюк Семён!

Теперь — о главном (строчки виновато,
мучительно ложатся на листок):
в том, что Пиндюк погибнуть мог, ребята, —
я виноват. И более никто.
…
В тот день с утра вдруг отключили воду —
без объявленья (как и испокон),
и в девять этажей был утром стон…
А днём собаку я — ох, в непогоду! —
прогуливать пошёл. С небритой мордой.
С моей небритой, неумытой мордой —
собаку благороднейшего роду,
что ненавидит «сызмальства» вор;н

(я про вор;н упомянул резонно).
Я вышел из подъезда, еле жив
от злости за полдневный неумыв, —
и вдруг услышал карканье вороны,
усевшейся подъезда супрот;в.

И поводок собачий натянулся,
залаял пёс… И я (о, как я мог!?)
злорадно и небрито ухмыльнулся —
и отцепил собачий поводок.

«Стой, Джерри!..» (крик мой был раскатом грома).
Он на ворону бросился — как зверь
(Пиндюк в тот миг уже шагал вдоль дома).
От лая обалдевшая ворона —
предвестницей увечий и потерь —

со злостью, громко каркая, взлетела
над крышей дома. «Кар» да «кар» — и вдруг
с размаху на сосульку сверху села,
а та (в «переизбытке веса» дело!)
вниз сорвал;сь. Туда, где шёл Пиндюк…

Я был свидетель… И поныне страшно…
Я каюсь как виновник сей беды…
Уже плевать, что девятиэтажка
сидит почти неделю без воды.

Другое важно: совестью забитый,
приняв на грудь для бодрости «сто грамм»,
держу стило — небритый, неумытый —
и правду всю описываю вам.

Пускай моё раск;янное слово
пребудет в этом мире навсегда!
Семён Пиндюк поправится — и снова
из кранов наших потечёт вода!

И пусть не будет дураков у трона
(но это — к слову; все не без греха)…
Кто виноват? Собака? Я? Ворона?
А может быть, — система Ж(э)К(а)Х(а)?

…Февраль. Мороз. Лошадка, снег почуя,
несётся рысью, аки верный пёс.
…Вчера зашёл к Семёну Лукич; я,
бутылочку и яблочко принёс.

Мне тот визит мозги переиначил.
Ко мне — в слезах — «семёновая» мать:
«Семён чернила достаёт — и плачет,
и что-то очень хочет написать!..»

Я взял чернила (что вор;н чернее) —
и написал такой «дежурный спич»:
«Ты — нужен! Выздоравливай скорее,
дежурный слесарь наш Семён Лукич!..»
…
…Мне снится сон: всё сумрачно и голо;
мой пёс не спит (и лая не унять) —
он чует «кар-р» во всё воронье горло
и скрип (под Пиндюком скрипит кровать);
Семёна Лукича я слышу голос —
с печальной умудрённостью глаголит
Пиндюк: «Нам не дано предугадать…»