Баллада о вторичности

Когда стихий шальная сила
в февраль вносила перелом, –
он доставал свои чернила
и долго плакал за столом.

И только строчки Пастернака
шептал в звенящей тишине:
– «Февраль! Достать чернил и плакать!»
Как просто!.. Боже! Дай же мне!..

И вот уже перо строчило,
и он пытался дрожь унять:
«Когда дряхлеющие силы
Нам начинают изменять...»

И замирал, мрачнее тучи,
как будто в зыбком полусне.
и грустно улыбался Тютчев
с фотопортрета на стене.

«Всё – было! Я себя ославлю!..» –
стучало бешено в висках.
Но полусон кончался явью,
и вот опять – перо в руках.

Он жалок был в порыве яром –
поэтов будущих «предтеча»,
заблудший среди сотен строк:
«Скажи-ка, дядя, ведь недаром...»,
«В одной давильне всех калеча...»,
«Когда не в шутку занемог...».

Впадал он в пессимизм глубокий,
себя вторичным сознавая –
душою, мыслями, судьбой...
«Белеет парус одинокий...»,
«Люблю грозу в начале мая...»,
«Бери шинель, пошли домой...».

И раздавался смех утробный.
Смеялся в пух, и в прах, и в дым
великий и четырёхстопный
ямб над приверженцем своим.

...Судьба, которая с изъяном,
всегда у юмора в долгу...
Пусть он смешон. Но графоманом
назвать его я не могу.

Чужие строчки – как оковы,
пред ними был он нищ и гол.
Но он – искал. Свой стиль. И Слово.
Всю жизнь искал. И не нашёл.

Так не судите очень строго
того, чей горестен удел.
Тем паче, Вы – нашли дорогу.
Свою. А он вот – не сумел.

...Раскрытый томик Пастернака,
страница двадцать тридцать шесть:
«Февраль! Достать чернил и плакать!..»
Кончаю. Страшно перечесть.