Еврейский вопрос Степана Домовитого

Продолжение. Начало Чайковский на нудистском пляже http://stihi.ru/2013/09/06/6852


«Рахиль проживала в Одессе с бездонными, как медные сковородки тети Аси, комплексами засидевшейся в девках еврейки, густым подбородком, покатыми плечами и мясистыми, как южные помидоры, грудями, с тоской и жжением в оливковых сосках ожидавшими мужской ласки. Не для гурманов, но аппетитна.
Рахиль мечтала о внуке старосты синагоги рубщиков кошерного мяса, носившем белые парусиновые штаны, яркие рубашки, широченный чесучовый пиджак и прюнелевые штиблеты с тупыми носами.
Проходя мимо Рахили, он всегда старался прижаться к ней и щекотнуть полную шею намазанными фиксатуаром усами, пахнувшими голландской сажей и вазелиновым маслом. Без обещания свадьбы она не была готова на близость, за что он прозвал ее суфражисткой. Когда к процессу подключился ее двоюродный дядя, управляющий большого продовольственного магазина на Дерибасовской, семейное счастье стало почти решенным делом.
Новоиспеченному жениху повезло – перед самой войной он глупо и счастливо убился, ударившись головой о каменный парапет на бульваре Фельдмана.
Оказавшись в Майданеке, Рахиль быстро осунулась, но еще долго оставалась пригодной. Ее и мордатую, с крепкими широкими бедрами, казачку Марусю бесконечными ночами пользовали в бараке пьяные охранники, иногда вознаграждая объедками. Благодаря выносливости к ласкам Рахиль угодила в печь одной из последних. Больше всех повезло ее неродившимся детям»…
«… Весьма похвально» – после долгой паузы задумчиво произнес Чайковский – «что ты, Степан, осваиваешь новые формы и перешел на прозаические миниатюры».
Вальяжно развалившись в потрескавшемся от времени кожаном кресле, Гектор Петрович разливал по рюмашкам. Степан с узкого дивана напротив слюновыделительно созерцал заваленный закусками кривобокий антикварный столик, по самому центру которого на голубом блюдце антрацитно дыбилась внушительная горка черной икры.
«Ты не стесняйся, Степа, накладывай икорочку – то, - хохотнул Чайковский. Какую предпочитаешь - осетровую или севрюжью? Ладно, не ссы, это – подкрашенная щучья икра из Ашана, а настоящий Кавиар, я, как и ты, уже тыщу лет не пробовал».
Степан осторожно ковырнул икру ножом, мазнул на хлеб, опрокинул рюмашку и закусил.
Чайковский любил свой плотно заставленный старомодной мебелью кабинет. Квартира в доме писателей в Лаврушинском переулке досталась Гектору Петровичу от родителей. Он часто шутил, что квартирка и было тем единственным, за что его полюбила Андромухина…
Гектор Петрович разлил по новой. Стапан, соорудив пухлявый копчённистый бутерброд, случайно прислонил его к лежавшей на краю столика книжке. «Э, не марай колбасой библию – завизжал Чайковский. Это же редчайший экземпляр. Знаешь, сколько за него могут отвалить букинисты. Во время войны Сталин решил издать библию, правда, ограниченным тиражом. А жильца этого дома писателя Вирта назначил цензором. К счастью, серьезных отклонений от коммунистической идеологии ни в Ветхом, ни в Новом Заветах тот не обнаружил...»
Гектор Петрович проверил святую книгу на предмет оставленных жирных пятен и, успокоившись, засунул в скрипучий секретер «от греха подальше». «Ладно, давай вернемся к твоей «Истории любви Рахили и внука старосты синагоги рубщиков кошерного мяса» - продолжил он.- Сразу вспомнилась ветхозаветная Рахиль, любимая жена Иакова и мать Иосифа, и чудесное рождение ею в пожилом возрасте своего сына…
Да, написано жёстко и жестоко – продолжа Гектор Петрович - «Да, это не фильтрованная проза. Да, это бьёт по нервам. Есть человеческая боль. Она в трагическом сарказме. В верно расставленных акцентах. В особой плотности сюжета и всех выразительных средств. Повеяло Бабелем. Помнишь, про изнасилованную дебильную девочку, которой "теперь хлопотать под целым эскадроном". Но скажу честно: твой опус может вызвать бурю самых разных эмоций, как у семитов, так и антисемитов».
Степан кивнул. Он мог бы вслед за лордом Черчиллем изречь, что он не антисемит, поскольку не считает евреев умнее себя. Впрочем, по отношению к Домовитому в той же степени подходило наблюдение Ахматовой - для русской интеллигенции характерен не антисемитизм, но легкая настороженность к еврейству, парадоксально сочетающаяся с уважением к евреям.
Если Степан рабиновичей и недолюбливал, то непублично и совсем чуть-чуть. Чувство легкого раздражения, например, пробуждалось в нем, когда в издательстве отбирали не его стихи, а, скажем, какого-нибудь Семена Каца.
Домовитый вспомнил, как после выхода на экраны «Подстрочника» он вдрызг разругался с Посадовским. «Картавая героиня фильма – изрек Посадковский – на первый взгляд, чрезвычайно мила, обаятельна и правдива. Но почему она Родину не пошла защищать? Ведь на момент начала войны ей стукнул 21 год. Ах, была не обязана? Моей матери было 17, когда она добровольцем ушла санитаркой на фронт. Ладно, может «подстрочница» на заводе, падая от усталости, снаряды лудила? Нет! Ничегошеньки она не делала. А её муж-естественно-еврей почему на войну не попал?… Ах, у него броня была. Ах, в ГИТИСе обучался. Может, у него плоскостопие обнаружили? И потом, посмотри, 98 процентов персонажей книжки - евреи. А что, нормальные русские люди, которые войну выиграли, её не интересовали?»
«Ну чего ты несешь?!!!!» – возмутился тогда Степан – «Соученики героини «Подстрочника» - поэты Коган и Багрицкий, погибли на фронте. Они что – не евреи? А Кауфман - Самойлов разве не воевал? Слушай сюда: «А если мне смерть повстречается близко,/Положит с собою в кровать,/Ты скажешь друзьям, что Захар Городисский/Совсем не привык отступать,/Что я, нахлебавшись смертельного ветра,/Упал не назад, а вперед,/Чтоб лишних сто семьдесят два сантиметра/Вошли в завоеванный счет». Догадываешься ли ты, Посадовский, что погибший на фронте Городисский тоже был евреем»?...
«Я много размышлял об удивительном парадоксе – продолжал Чайковский - «Христиане столетиями преследовали иудеев и одновременно продолжали преклоняться еврею, даже если считать только по матери. И все новозаветное политбюро состояло из двенадцати апостолов-евреев. Если бы не Павел, который на самом деле был Шаулем, может быть сегодня обрезанной ходила бы вся Европа, и звались все – иудохристиане. Ведь именно он порешил, что брит мила – по-нашему обрезание - не обязательна для неофитов…
И вот еще. Когда после разрушения Иерусалимского Храма Веспасиан заставил иудеев сдавать свои драхмы в Римский Капитолий, они стали выкручиваться - не иудеи мы мол – платить не будем. Римские фискалы, согласно Светонию, раздевали их прямо на глазах прохожих – предъяви причинное место! И куда тут деться… Нацисты, кстати, применяли тот же способ, но в качестве налога брали жизнь…»
Их разговор был прерван вплывшей в кабинет Андромухиной в небрежно накинутом халатике на голое тело. «Ну что, мальчики, опять под водочку про судьбы мира рассуждаете» – ехидно спросила Андромухина. Еврейский вопрос не сильно волновал её. Когда-то давно за ней ухаживал один курчавый еврейский юноша, но он слишком сильно зависел от мнения своей мамаши.
«У моей фиалковенчанной Афродиты сися наружу выскочила – добродушно отреагировал Гектор Петрович и легонько шлёпнул Андромухину по заду. «Ой, и вправду» – Андромухина сделала вид, что только сейчас обнаружила свое неряшество - «да ладно, ведь мы же теперь все нудисты - чего скрывать-то - весело добавила она. Но халатик все-таки запахнула. Степан с сожалением глубоко вздохнул…
А Гектор Петрович задумчиво произнес: «Пиши, Степа, прозу. Все равно в России ты не станешь большим поэтом, потому что ты не еврей. «Как так?» – оторопел захмелевший Домовитый. «А так! Посмотри на великих – ну все же евреи – и Блок, и Мандельштам, и Пастернак, и Бродский.»
«Блок - русский» - попытался возразить Степан. «По воспоминаниям Гиппиус - прервал его Чайковский – «в ходе 1-ой мировой Блок призывал «перевешать всех жидов". Но фамилия при этом у него была какая-то подозрительная, да и отчество у бати тоже. Сам-то он был СанСанычем. Вот у тебя какое отчество – спросил он Домовитого. «Иваныч» - ответил тот. «Кстати, знаешь - по ашкеназской традиции не принято называть детей в честь живых родственников, а у сефардов – наоборот – очень даже принято – просветил Степана Чайковский.- По этой логике ты мог бы быть ашкеназом, а Блок – сефардом.»
«При чем здесь сефарды и ашкеназы? При чем тут отчество» – раздраженно буркнул Степан – « что, у графа Толстого имя тоже подозрительное?!!!»
«Я слышал, что Израиль – продолжал поддразнивать Гектор Петрович - объявил Пушкина эфиопским евреем. Но по последним данным он - чадский. «Как Чацкий?» – не понял Степан. Не ЧаЦкий, а ЧаДДДДский – поправил Чайковский. Говорят, что предки Пушкина жили на озере Чад…»
Квасили допоздна, много, по-русски. Перед уходом Степа приобнял выползшую попрощаться из спальни в коридор Анромухину, которая в ответ загадочно улыбнулась. Хозяин квартиры еле держался на ногах...
Наконец добредя до своего подъезда, Степан выудил из почтового ящика кипу квитанций и письмецо от двоюродной сестры Наташки из Тамбова. « Степа, привет! – писала сестренка – «Наконец, добралась до тамбовских архивов в поисках нашей родословной. Как водится - есть две новости, одна - обхохочешься, а другая - не знаю даже какая… Первая - наш земляк Посадовский оказался евреем!!! Его дед – Пинхас Симхович Пургензон до революции держал скобяную лавку на Маршанской».
Степан действительно расхохотался и долго не мог остановиться. Посадовский влип! Он даже представил, как, встретив того в буфете дома литераторов, подъебнет: Ну что, Пургензон, Лехаим! А ты уверен, что это заведение для тебя достаточно кошерно?"
«Новость вторая – писала Наташка - нашего прадеда по материнской линии звали Натан Шмуэльевич Блох. Зато по отцу вроде все в порядке – пять поколений одних Огурцовых».
Домовитый подошел к трюмо и долго всматривался в ставшее вдруг как бы не совсем знакомым изумленное лицо тамбовского мужичка. Затем зачем-то померил линейкой нос и, оттопырив трусы, с недоверием разглядел детородный орган…
Не закусывая, он накатил стакан и завалился спать. «Натан Шмуэльевич Блох, Блох Натан Шмуэльевич» - навязчиво на все лады крутилось в голове. И еще всплыла в памяти фраза из Довлатова: «Знакомьтесь, - гражданским тоном сказал подполковник, - это наши маяки. Сержант Тхапсаев, сержант Гафиатулин, сержант Чичиашвили, младший сержант Шахмаметьев, ефрейтор Лаури, рядовые Кемоклидзе и Овсепян... "Перкеле, - задумался Густав, - одни жиды..."
Наутро Степан долго плескался в ванной и безжалостно тер плечи махровым полотенцем. «Хорошо, что не Сруль Соломонович Судакер – вдруг успокоено произнес он. И еще ему подумалось, что его шансы стать поэтом первой величины за прошедшую ночь значительно подросли… Он судорожно схватил ручку и бумагу и записал: «И как-то вдруг случилась тишина./От нежности смущенная луна/чуть скрашивала скудость обстановки-/кувшин, корзины, старые циновки…/Какой-то плотник некую Марию/заботливо за плечи обнимал./Их мир переполнялся эйфорией/и был как раз - и не велик, не мал…