Двадцать семь

Не по душе мне, что у нас как будто сани одни,
Что вы сидите, а мне горло обхватили ремни,
Что мне не всё дано хотя бы за саму себя решать,
Что априори недостаточно для вас хороша.

Что чьи-то дочери экстерном получают комфорт,
У них есть выходы на то, куда другим заказан вход,
Что при непыльной работе им не придется горевать.
Что с тех, кто ничего не делает, и спросу не бывать.

Вас подведет тупая сытость среди пресных идей
И вырожденье на примере ваших собственных детей,
Когда они, не обнаружив, кому можно дать приказ,
Не смогут выбраться из леса или выключить газ.

Моя прабабка слыла ведьмой и горела на костре,
А мама выросла такая же, но злее и острее
На язык, но в тридцать лет она уже сошла с ума.
Мне двадцать семь, и в этой жизни я всё делала сама.

И это зря. У нас кто едет, тот других и повезёт.
Я буду ярче и талантливей хотя бы на зло.
Считайте, это мой тотем и мой шаманский обряд.
Все мои мысли вырабатывают атомный заряд.

И на прицеле будут все, с кем по пути до поры,
Но мне хотелось бы живою выйти из чужой игры,
В которой правила оспаривать никто не привык,
Но я вся в маму, только злее и острее на язык.

А моя бабка была первой ворожеей на селе,
И мама выросла такой же, но умней и веселей,
Но к тридцати она уже брела по тонкому льду.
Мне двадцать семь, и только кажется, что правильно иду.

Но мы однажды станем ближе, поборов свою спесь,
Возможно даже в этой жизни, может быть где-то здесь,
Когда вы будете искать кого-то днем с фонарём,
А я забуду все слова и мысли, кроме звука Ом.

Ну а пока мне остается петь все то, что пою,
И загонять обратно память родовую свою
В её надежное убежище чернее теней,
И верить в то, что мои дети будут просто умней.

Но моя тетка прожила спокойно до сорока лет,
затем приставила к виску одной знакомой пистолет.
Я до сих пор не очень верю, что потом ей было жаль.
Мне двадцать семь, но в моем доме, слава небу, нет ружья!