Он верил в нее так сильно, что ей позволял сбегать

Он верил в нее так сильно, что ей позволял сбегать.
Она улетала ночью в распахнутое окно.
И пусть за его спиною ее называли "****ь".
Он знал, что она лишь дразнит.
Лишь дразнит она его.

Он знал это по улыбке, которой она порой
Делилась с ним безвозмездно. И щуря едва глаза,
Она его целовала, лишь только зайдя домой.
Она его тоже любит – он знал это.
Просто знал.

Он ей покупал конфеты, фиалки уже в горшках.
Она выводила рожи гуашью на глине их.
И эта святая вера (а, может быть, просто страх)
Ему позволяли видеть в ней больше, чем есть в других.

Он верил: она остынет. И парочка новых дней
Прижмет ее крылья к полу их двушки на Рузовской.
Он знал, что однажды ночью она не рванет к луне,
А молча приляжет рядом, чтоб спать под его рукой.

Он верил в нее так сильно. И вот как-то раз опять
Она улетела ночью. А утром – увы и ах!
Он ждал ее очень долго. Но тот, кто рожден летать,
Не сможет – увы – остаться в квартирных, как клеть, стенах.

Он ждал ее очень долго, но видно не суждено.
Он (будто) нашел другую и (будто) набрался сил
И напрочь закрыл в их двушке на крепкий замок окно.
И сердце свое он крепко – как это окно – закрыл.