Поэма Эпифания дьявола. 1. Умирающий вольнодумец

Пробило полночь тишины,
Один лишь я, под сенью ночи.
Во мрак вошел,               
           мой рог грохочет,               
Пред призраками часа тьмы!    
Они по небу пробегали,          
    Как исполины сил ее,             
Проблески месяца скрывая,
Дух Вихря правил торжество,
Творя величие свое!
Я ж упивался отголоском,
Своих шагов, и мнилось мне,
Что злые чары, своим войском,
Увековечили людей,
Их, обратив в гранита глыбы,
Всех, истребив, лишь я один,
И содрогнувшись, ясно вижу,
Оконный свет мне луч струит,
Там в высоте своей каморки,
Томится музою поэт,
Пока сон тешит кредиторов,
Пока не виден жалкий свет…
Слагает…колобродит…мыслит…
Бессмертие из-под пера,
Его над бытием возвысит,
Увы, но только до утра…
Тебе я так же благодарен,
Но променял свой лиры звук,
И, вот уж сыт…
     уже, доволен,
Не занимая пером рук,
Нашел я ремесло иное,
В нем та же муза,
             тот же стих,
Чего ж добился ты?
                Что стоишь?
Слагая песни для глухих.
Как Стентор, на пути твоем,
Сейчас тебе напоминаю,
Твое бессмертье прерывая,
Что быстротечен жизни сон…
С тобой мы оба - сторожа,
Ночного, не признав покоя,
И все ж прости, мне жаль тебя,
В твоем терзанье много боли. 
В нем, нет награды, нет нужды,
Время прохладное к поэтам,
И, если хочешь выжить ты,
То пой, как я под лунным светом!
Все ж благодарней, чем писать,
Зритель один, другого нет,
Мне ж – сытость, 
           а тебе – страдать,
Покойной ночи, брат поэт!
И, глянув вверх, я тень увидел,
Трагично кисть легла на лоб,
Он пел, свое бессмертье жизни,
Я ж потянул протяжно в рог…
                Стоп!
Вот окно больного,
Чуть ниже …В тусклом свете,   
                бредит,
Он так же,как поэт,все грезит,
Но в лихорадке бестолково,
Постиг он вольнодумья бездну,
Его холодные глаза огнем горят,
              Огнем мятежным!
Великой тайны в них мечта,
Вгрызаясь в пустоту, спокойно,
Готов он раствориться в ней,
Что бы заснуть, как спит покойник,
Оставив сны, и бред речей,
При тусклом свете двух свечей,
Здесь у постели, где в незнанье,
Застыли трое малышей,
Предсмертные его терзанья,
Непостижимы  им  теперь,
Теперь, когда едва в них жизнь,
Родила первый свой росток,
    В оцепеневшие их лица,
Не лег отца последний вздох,
Лишь женщина, страдая, смотрит,
Еще прекрасна… молода…
Отчаянно ладонь возносит,
Стирая, как бы пот с лица,
Она у Бога жизни просит,
Для мужа, для детей отца,
Но тщетно все, волос волна,
Ее застыла неподвижно,
Уже одна… совсем одна…
Уже оплакивают мысли,
Любовь, которая уходит…
Любовь, которая жива!
С ней рядом, злобою пылая,
Застыл распятье вознеся,
Священник, словом заклинает,
Что б обрела покой душа!
Но слышится не речь о новом…
О деннице святого дня,
Где в райских кущах,
Ангел скроет,
От ада яркого огня,
И вольнодумца, и отца…
Нет! Здесь, в своем обличье черном,
Церковный страж, куда смелей,
Пропел он оду преисподней,
И бездне пустоты над ней…
Все тщетно! Нем больной, как прежде,
Недвижен, и спокоен он,
И наблюдает, как небрежно,
Летают черти за окном,
Всем телом цепенея в смерти,
Он чувствует ее разлив,
Она все выше… выше к сердцу,
Холодным льдом уже бежит,
Чуть слышно ставни проскрипели,
    И всматриваясь в то окно,
Я вздрогнул! Вдруг, он встал с постели,
Как исцеленный вновь рожден,
Больной очнулся, взгляд к ним бросив,
Казалось, уступила смерть…
Но, жизнь людей она уносит,
Что б в этой вспышке догореть…
Да, эта вспышка – лишь мгновенье,
Что озаряет драму ночи,
В ней все… и веры мир весенний…
И, вдохновенной лиры строки,
Как освещение двойное,
В ночи Корреджо, свет сливает,
Одни лучи несут – земное,
Другие небо – открывают.
В единой точке они слились,
И, проблеск чуда посылают…
Больной решительно, и твердо,
Отверг надежду жизни вечной,
Священник в ярости, речь молний,
Стремительно летит на встречу,
Отказу слова Вольнодумца,
Но, в этой ярости не блажь,-
Отчаянье, вселить мираж…
Мираж бессилия, к безумцу,
Вдруг, осознал церковный страж!
И, в ту минуту я поверил,
Что сумасшедший канет в вечность,
Что, оставляя это время,
Ему открыта бесконечность,
Так мысль об уничтоженьи,
Невыносима существам,
В ком есть конечное стремленье,
И, страх сомнения к богам,
Тогда, как дух бессмертной воли,
Бестрепетно приемлет это,
Он порождение Свободы,
Сродни фантазии поэта,
И вот, священник обезумел,
Бессилья ноша в нем легла,
Верный себе он мечет бурю,
Сам дьявол, от его лица,
Здесь протестует своей силой,
Описывая вечный дух,
Который не сотрет могила,
Но, ждет тьма преисподних слуг,
Тем самым страх в минуты эти,
Посеет в сердце он у вас,
И, лучше безысходный ветер,
Чем рвущий изнутри приказ…
К той силе был служитель близок,
Как близок не был грех иной,
Слова, слетая в смелом стиле,
В нем зарождались Сатаной.
Как от проказы смолк больной,
И отвернувшись, взгляд лелеял,
На розах трех, что у постели,
Ему подарены весной.
В эти минуты напоследок,
В сердце нахлынула любовь,
Подобна призрачному следу,
На белых скулах жарко кровь,
Румянец пронесла, и скрылась,
Тогда он сыновей позвал,
И, движимый остатком силы,
Он нежно их поцеловал,
Затем устало на грудь милой,
Тяжелую главу сложил,
И, в сладком выдохе, любимый,
В объятиях любви, почил.
Все замерло, только священник,
Роль дьявола себе избрав,
Гремел его еще ученье,
Что душу с телом в ад предаст,
Сказав последнее, отпрянув,
Он поспешил скорее прочь,
Весь переполненный тем ядом,
С которым вызвался помочь,
Тому свидетель я, и ночь!
Слетев, как черт из двери дома,
Сверкнув глазами в темноте,
Он испугался незнакомой,
Протянутой моей руке,
В которой сжата была пика,
Зачем, и сам не понял я,
- Иди, ты к черту! – он сердито,
Сказал, от страха чуть дыша,
И я, признав свою ошибку,
Ему прискорбно отвечал,
Что в первый миг в его я лике,
Именно «этого» признал.
И, потому направил пику,
Что с нами Бог! Не Сатана!
При этом, как-то содрогнувшись,
Он побежал скорее прочь,
А я к окну опять вернулся,
Смотритель-сторож, в эту ночь…
Не изменить мне… не помочь…
Там в комнате, нижайшей лаской,
Обняв усопшего, стоит,
Красавица, поверив в сказку,
Что к новой жизни, милый, спит,
О, восхитительная вера!
Что в этом сне окрепнет он,
Что поутру, он встанет смело,
Что будет сызнова рожден,
А подле, дети преклонились,
Лишь младший будит все отца,
Увещевая, мать, молилась,
Гладя кудряшки малыша,
Да, сцена слишком хороша!
Я отвернулся, что б не видеть,
Как обольщенья миг отхлынет,
Не видеть горького лица!
И, бессознательно, чуть глухо,
Заупокойную запел,
Что б с музыкой небесных духов,
Он с силой чистою летел,
Что б уловив ее дыханье,
Заклятье пламени, сошло,
И, проклятый, монахом тайным,
Ушел свободно, и легко,
И верю, он сейчас внимает,
Той музе, более никто.
               
                17.01.92.