Отчалил вдаль тридцатый день осенний...

 Стихи в Харькове


 Ушёл сентябрь, холодный и лучистый
 в разрывах между тяжких облаков,
 унёс кудрявый чуб зеленолистый
 и пачку всласть исчёрканных листков.
 Отчалил вдаль тридцатый день осенний,
 тот день, где, синеглаз и сизокрыл,
 читал стихи и бражничал Есенин,
 где Хлебников пророчества бубнил.

 Почил сентябрь, но скоро Маяковский
 в пиджачной паре по Сумской пройдёт,
 октябрьский громогласный гость московский,
 огромный пленник собственных острот.
 С ним рядом мрамор мухи Мандельштама,
 живьё Каррары. - Сей, осой звеня,
 бросает обвиненье в фальши, - прямо! -
 румынскому оркестру злобы дня.

 И марафетом от Мариенгофа
 помечен курс истории стиха
 здесь, среди стен и лестниц облсовпрофа,
 где жизнь - скорей реальна, чем глуха.
 Прошёл сентябрь. И стало больше солнца.
 Как странно обращение времён!
 Едва умывшись, сядешь у оконца
 и снова врубишь старый патефон.

 Осенняя сова рязанца кычет,
 и Велимир глядит в очки ЧК.
 И чёт, и нечет, и начёт, и вычет,
 и некая счастливая тоска
 о том, что все здесь были и остались
 здесь - в подлинных узлах координат,
 что давность нот и молодости малость
 усилены любовью во стократ.

 И вот, кого опять зову - Шенгели!
 Всегда на мушке века, сам стрелок,
 всегда без дураков, на самом деле -
 Боспора свежий первозданный вздрог.
 Он, восемь лет по Пушкинской шагая,
 Эредиа, фелюгу и себя
 сберёг средь флагов октября и мая,
 пером, словно уключиной, скрипя.

 Миллениум добит. Добыт и скраплен
 из-под пластов иной метан для ТЭЦ.
 Но греет память - рядом Чичибабин,
 улыбкой брат, сединами отец...
 Все были здесь и все слышны доныне.
 Озоном слов их лечится душа.
 Ползвука от святыни до гордыни.
 И, взвешен во всемирной паутине,
 так и живёшь - и каясь, и греша...