Кильманда, иди сюда!

(миниатюра входит в состав пьесы по циклу рассказов под общим названием "Остановка")

                Я увидел боль своего врага.
                Я увидел страх перед вечной тьмой.
                Я отбросил острый клинок к ногам…
                Ой, водица, памяти ужас смой!*

Мысли двух людей. Девушка и парень (естественно) не слышат то, о чём говорит другой.

Он:
- Жил у нас в районе старичок один – дядя Лёша по прозвищу Кильманда. Совершенно безобидный, добрый, маленький, сморщенный весь такой старичок. Только двинутый немного. Целыми днями ходил он по улице с палкой и лопотал что-то на разных языках, а может быть, и на каком-то своём одному ему понятном языке. Но когда-то давно он был совершенно здоров и вменяем. Более того, он был умнейшим человеком, действительно знал три языка, кроме родного: немецкий, японский и английский.

Только вот память у людей очень уж короткая. Никто не помнит, а точнее, не хочет помнить, каким он был прежде, никто не рассказывает своим детям и не увещевает уважать убогого и никто… никто не хочет верить в то, что он воевал. Он воевал во Вьетнаме в составе расчёта ЗРК**. В 65-ом году ему было как раз восемнадцать, а когда мы росли… Почему-то тогда я и не пытался посчитать, сколько ему лет. Теперь же понимаю, что старым он вовсе не был, вернее он рано постарел от горя…

Подросшие мальчишки постоянно посмеивались над старичком, а мне противно было до крайности.

- Кильманда! Поди сюда! – кричали они со смехом, - а ну выстрели-выстрели!
Дядя Лёша поднимал палку наперевес вместо ружья, целился, кричал: «Кильманда!» и припускал петуха. А, если ребятня начинала смеяться слишком уж громко и заливисто, тут же убегал встревоженный, словно громкий гомон причинял ему боль. После этого он ещё долго не мог успокоиться и бегал по двору со своей палкой, приставая к прохожим с криками «Хенде хох!» и «Кильманда!».

Если же вдруг я видел, что кто-то переходит рубеж и начинает черезчур яро ехидничать в отношении дяди Лёши, я подходил и ставил нахала на место.

- Что смешно? – говорил я, - А у него оба сына погибли в Первую Чеченскую.
И пристыженные оболтусы тут же менялись, словно я произнёс волшебное заклинание. Почему же нельзя относится к человеку по-человечески просто так, без весомой причины, которую ты можешь и не знать, почему?

А дети у него действительно погибли – два близнеца. А через полгода не стало жены. Материнское сердце не вынесло такого страшного удара судьбы. После этого у дяди Лёши «крыша» и поехала. Сначала это не очень сильно бросалось в глаза, потом, видимо, душевная болезнь прогрессировала, и вот вместо умного рассудительного мужчины получился Кильманда.
В то время я заканчивал ПТУ. А потом армия и война.

Война. Тема, о которой не любят говорить те, кто участвовал. Я тоже не люблю. Вот только она не отпускает меня, преследует по жизни и постоянно возвращает в прошлое, тянет к себе, вырывая из реальности, словно автобусная остановка, с которой уходят все мои маршруты.

Жизнь пехотинца во время открытого боя длится всего несколько секунд. Несколько секунд, которые меняют всё. Несколько секунд грома, криков, боли… Несколько секунд… и друзья лежат неподвижно. Несколько секунд, после которых по полю можно собирать кровавые ошмётки и куски мяса, только что бывшие живыми людьми! Я всё ещё слышу иногда автоматные очереди, взрывы и стоны. Тогда я зажимаю уши ладонями, а голова словно наполняется тяжёлой мутной взвесью и готова сама разорваться на куски, разлететься противопехотным снарядом! Я вижу…., как сейчас вижу глаза человека, которому я лично своей рукой перерезал горло, горячую, липкую, противную струю вражьей крови, от которой мне никогда уже не отмыться! Я слышу его предсмертный хрип… Но раскаяния в сердце нет ни капли. Я делал то, что было нужно, то, что был должен сделать и не по приказу, а потому, что оно (указывает на область сердца) требовало этой жестокой справедливости. Потому что ещё я вижу тела своих боевых друзей, изуродованных нечеловеческими пытками. Я вижу головы, насаженные на колья, выколотые глаза, отрезанные пальцы и заживо содранную кожу! И я кричу: «Господи! Прости ты нас грешных!!! А-а-а-а-а-а…» Я закрываюсь в комнате один, выключаю телефон и начинаю крушить мебель или забиваюсь в угол, будто от памяти можно спрятаться в тёмном углу.
Приступы бывают долгими, а, когда заканчиваются, внутри остаётся неописуемая звенящая пустота. Тогда я начинаю пить…

Не стать бы мне самому таким, как дядя Лёша-Кильманда. Теперь я знаю, как это происходит, я знаю механизм… Странно, но сделать шаг в сторону совсем не хочется. Наверное, я привык. Оказывается даже постоянная жуткая боль может быть комфортной. Весь мой интерес к жизни уместился в девушку, которую люблю, которая ждала меня все эти годы. Только ради неё я готов шагнуть вперёд, даже не ради себя… Кто я? Что я? – отработанный элемент государственной машины, крошечный металлический шип, отслуживший свой короткий срок. Вся беда в том, что даже у шипа есть душа.

Она (вслух):
- Саш, ну, хватит уже. Пошли. Что с тобой сегодня? Ты выпил?
Он (вслух):
- Нет, я не пил. Это место (остановка) как-то странно на меня действует. Пойдём… сейчас.

Он (зрителям):
- Когда я вернулся домой, то жизнь здесь казалась нереальной и очень медленной, почти остановившейся. Но всё же – это был мой родной мир, тот, за который я дрался с оружием в руках, за который и сейчас готов рвать глотки… Постепенно я вписался в обычный ритм, женился, стал немного степеннее и уравновешеннее. Только то, что я видел вокруг, за пределами нашего маленького уютного мирка вызывало всё больше горечи и разочарования.
И вот однажды, возвращаясь вечером домой, в соседнем дворе я увидел дядю Лёшу в окружении троих парней лет по двадцать каждому. Парни были пьяны. Один из них тряс старичка за грудки, а другие стояли и смеялись. Внутри у меня всё заклокотало, кулаки налились свинцовой тяжестью и желваки забегали по лицу. Я бросился к ним. До меня уже доносились обрывки фраз.
- А чё ты Кильманда? – спрашивал тот, что тряс старичка, - Мошт ты «голубой», а?
Он бросил немощного человечка на землю. С головы того слетела кепка, но он продолжал, как обычно бормотать что-то на своём тарабарском…
А эти уроды «ржали» так, будто ничего смешнее в жизни своей не видели. Я бежал, а у самого слёзы на глаза наворачивались.
- Землю есть будешь, а старик? – начал второй.
- Держи его братва, я ему щас золотой дождь устрою, - это снова первый, - лови струю, Кильманда!
Его снова подняли с земли за шиворот, но я уже был рядом.
- Это для тебя он Кильманда, мразь! – заорал я, - А для меня он дядя Лёша! Понял ты…?!

Когда завязалась драка, то я с лёгкостью раскидал всех троих. Двое приятелей этого…, получив по зубам, сразу сбежали. Дядя Лёша тоже исчез. А я бил и бил иступлённо… и не мог остановиться. Теперь враг лежал передо мной безвольным беззащитным распухшим окровавленным телом, а я продолжал и продолжал наносить удары один за другим. Я не видел его. Я снова был на войне. Горы рвались! За спиной мчались БТРы. . Колючий прохладный ветер разносил запах гари и пороха. Чёрный дым плотными клубами окутал небо. Вертушки прикрывали с воздуха. А звуки разрывающихся снарядов только раззадоривали боевой дух. Ещё один бой и товарищи рядом. Я видел их всех… живых, сильных, сосредоточенных. …и продолжал бить… беспощадно, ритмично, со всей силой, со всей злостью, на которые только способен!
Признаться, я был пьян тогда, но не настолько, чтобы выпасть из реальности. Когда приступ кончился и ярость спала, я словно очнулся после гадкого туманного сна и понял, что произошло. Я разорвал свою рубашку и сделал парню перевязку. Потом сам вызвал «скорую» и милицию, сел рядом с ним на тротуар и стал ждать.

Потом пришлось ждать ещё целых 5 лет. Парень к счастью выжил.

На суде родители пострадавшего кричали, что на мне креста нет, что я изувер, сволочь, что таких, как я, расстреливать надо без суда… Они называли меня безбожником. Да разве можно, побывав на войне, не поверить в Бога? А я не просто верю, я точно знаю, что он есть. Я только не уверен, знает ли он о том, что есть я и такие, как я. Прости меня, Господи! Я не знаю, что такое высшая справедливость, я не знаю, как жить правильно, но я знаю, что нужно защищать слабых и помогать обездоленным, что лучше сесть на зону или умереть, чем потерять чувство собственного достоинства. Я не умею и не могу жить иначе. Почему же другие могут? И есть ли смысл проливать кровь, если за твоей спиной, дома те, кого ты защищаешь, издеваются над стариками?! Я ничего не жду от государства, но к каждому отдельному человеку отношусь, как и все, со своими требованиями и сужу по себе. Каждый судит по себе, но не каждый требует от самого себя того же, чего ждёт от других.

А на зоне самым тяжёлым для меня было пережить ещё одну разлуку с любимой. Всё остальное, просто пыль и мелочь. Я чувствовал, что ей так же тяжело, как и мне, что она рядом, постоянно рядом и только это заставляло карабкаться дальше. И только в ней был смысл моей жизни. Целью – выйти, а смыслом – она!

А какие письма она писала - душевные, со стихами! Они грели мне душу.

Она (читает стихотворение):

                Я с тобой.

В порыве чувств рождаются планеты.
Вселенная любовью рождена.
Мерцают души переливом света
И разумом струится тишина.

И я люблю, люблю тебя безмерно,
Мой бедный, верный, благородный страж!
Я знаю, ты вернёшься непременно.
Разлука – лишь пространственный мираж.

Несчастья, что случилось, не исправишь
Ни криком, ни пером, ни ворожбой.
Но в миг, когда ты крылья вновь расправишь,
Я в небеса со дна взлечу с тобой.

Мой милый, дорогой, родной, желанный!
Сквозь беды, сквозь огонь, сквозь смерть, сквозь бой,
Сквозь серые застенки и капканы
Я, как всегда, иду с тобой, с тобой!

Ничто нас в мире разлучить не может.
Мы вместе, потому что мы – одно
И сердце наше в душу нашу вложит
Реальности цветное полотно!

А если ж, вдруг, совсем уйти случится,
За телом, переломанным судьбой,
К Аиду в преисподнюю спуститься…
Я, как всегда, с тобой, с тобой, с тобой!

Он:
- Когда вышел на волю, узнал, что дядя Лёша-Кильманда уже умер. А я всё ещё никак не могу привыкнуть к нормальной жизни. Моя остановка где-то там в далёком прошлом, когда что-то во мне треснуло, что-то сломалось и теперь медленно догнивает. Я не стал другим, не смирился, не поумнел и не снизил планки. Я просто научился скрывать свой внутренний мир от посторонних глаз. Ни к чему им знать…
*                *                *
Она:
- Я полюбила его за его пылкое и доброе сердце, за то, что не был законченным эгоистом и всегда переживал за других людей сильнее, чем за себя. И уж, конечно, за то, что всегда могла опереться на его мужественное плечо. Впрочем, разве можно точно сказать, за что любишь человека? Мы просто нашли друг друга и поняли, что это наша судьба. Когда Сашу забрали в армию, я осталась одна. Писала письма, молилась и ждала. Когда узнала, что он попал в Чечню, целый день проплакала. Подруги говорили, что мы с ним не пара: у меня институт, связи родителей и хорошие перспективы, а он либо станет инвалидом, либо вернётся отмороженным на всю голову, если вообще вернётся. Я перестала общаться с подругами. Я ждала. Не слушала никого и не верила ни чему. Я чувствовала, что нужна ему, что он верит в нас и в то, что я буду ждать. Я ждала. Я ждала и дождалась, и счастью моему не было предела! Нашему счастью не было предела! Хотелось петь и летать, а мир вокруг расцвёл небывалыми красками. Мы поженились, а через два месяца его посадили за драку. Его посадили, и горе наше было столь же велико, как счастье, которое оно сменило. Мрак, слёзы в подушку, чувство безысходности и гаснущая нереальная надежда. Его посадили – я ждала. Снова письма, горечь снов, тревога как вечное состояние и косые взгляды знакомых. Пять лет. Пять лет одиночества, тоски и неизрасходованной ласки. Два нервных срыва. Я не писала ему. Об этом не пишут. После третьего срыва, попала в больницу. Полгода пролежала там. Какими-то уколами доводили до состояния комы, а потом быстро выводили обратно, пичкали таблетками… Помогли в общем. Письма под мою диктовку писали соседки по палате, которые были не в таком тяжёлом состоянии.

Родители уговаривали подать на развод и уехать. Я перестала звонить родителям. Подруги знакомили с кавалерами. Но, если любишь, то и пять и десять лет выдержишь и двадцать. Я переругалась с последними подругами. Одиночество моё стало полным. Я испила эту чашу до дна и выстрадала своё счастье. Мы оба выстрадали наше счастье. Я снова дождалась. Но это был уже совсем не мой Саша. Он по-прежнему любит и поцелуи его такие же сладкие, а объятия крепкие и горячие. Но он стал закрытым, жёстким и даже каким-то нелюдимым. Морщины на его лице вросли в душу и состарили его там внутри. Теперь я снова жду, хотя он рядом. Я всё ещё жду, что он снова станет тем Сашей, которого я знала и любила. Любви становится всё меньше, а отчаяния всё больше. Я вижу, как Добро и Зло постоянно бьются в нём, может быть, как в каждом человеке, и молюсь, молюсь, молюсь... Но, если человек стал полем брани, жди, что после боя это поле будет взрыто и изорвано снарядами.
Иногда он становится просто неуправляемым, агрессивным, и я начинаю бояться. Разве можно любить того, кого боишься? Но я стараюсь любить и жду.

Ведь дело не только в том, через что проходит человек, но и в том, как он это проходит, что переживает внутри и переживает ли вообще. Врачи сказали мне, что это состояние душевной ущемлённости, которое свойственно всем, кто вернулся оттуда, и что это скоро должно пройти. Но время идёт, а легче не становится. Он всё больше отдаляется от меня, становится чужим и грубым, и я ничего не могу с этим сделать, ничего…

Мы до сих пор ещё не говорили о детях. Я понимаю, что в такой атмосфере рожать нельзя. Он тоже понимает и поэтому молчит. Иногда мы подолгу смотрим друг другу в глаза и молчим, любуясь, всё прекрасно понимая, читая мысли друг друга, лаская взглядами души друг друга… В такие минуты я начинаю верить, что не всё ещё потеряно, что битва ещё не проиграна и что это моя битва. Он – мужчина. Мужчины воюют кулаками и оружием. А я – женщина. Женщины воюют в подплане, в мире чувств. И не известно ещё, какая война страшнее. Нет во вселенной оружия сильнее, чем ЛЮБОВЬ! Только она одна способна и убивать и воскрешать!
Господи! Как же я люблю его!!! Как же сильно я люблю его!!! Ты знаешь, ты видишь это, Господи. Так помоги же нам! Сколько сил ещё нужно, что бы победить? – я всё вынесу! Сколько лет ещё нужно, что бы всё замолить? – я вытерплю! Сколько слёз ещё нужно? – я отолью! Господи! Слышишь ли ты меня?!

(плачет)

Я стала позволять себе выпивать вместе с ним, чтобы он не уходил из дома и не пьянствовал в подворотнях, как многие. Я бросила хорошую прибыльную работу и перешла в продавцы на рынок, чтобы больше времени проводить с ним. Мало-по-малу, мне удалось вывести его на нормальный уровень. Он и сам не хочет пить, просто боль от прожитого в его душе настолько велика, что он не справляется и постоянно страдает. Я это вижу, чувствую, я страдаю вместе с ним. Поражение в этой войне означает гибель нас обоих.
Но я знаю главное: я буду с ним до конца. Не важно, какими мы станем, не важно, что будут говорить другие, не важно, что ещё преподнесёт судьба, мы должны быть вместе! И я не отступлю – я буду биться за своего любимого, за своего Сашу.
*                *                *
Он:
- Иногда я слишком явно начинаю осознавать, что болен. Моя психика неуравновешенна, а нервы расшатаны. Но сердце моё обливается кровью не от этого, а от того, что я вижу, как из-за меня страдает она – моя любимая. Мы никогда не обсуждали этого вслух, но мне хватает одного короткого взгляда в её добрые уставшие глаза, чтобы мне захотелось выть. Несколько раз хотел уйти из этой жизни, чтобы освободить её от тяжести жалкого существования со мной, но она будто чувствовала, даже знала и каждый раз опережала мои тайные желания, не давала оставаться одному, снимала напряжение… В эти моменты я понимал, что нужно идти к психиатру, к психологу, да хоть к чёрту, только бы что-то изменить, но уже через мгновение дёргал сам себя за рукав мыслью о том, что таких, как я много. Много нас, прошедших через войну, через тюрьму, через боль и разлуки. Многие адаптировались и живут нормальной жизнью. Неужели я слабее других? Справлюсь. Вместе мы справимся. Потому что не должно быть такого, чтобы любовь проиграла битву! Если бы не любил, давно бы уже спился. Да что говорить…

Ненаглядная моя! Я бы, наверное, не выжил, если бы не знал, что она ждёт меня…

Она:
- Я жду.
Он:
- Я бы, наверное, не выжил, если бы не знал, что она любит меня…
Она:
- Я люблю.
Он:
- …если бы не чувствовал, что она всегда рядом…
Она:
- Я с тобой.
Он:
- …если бы не видел каждую ночь во сне её прекрасных глаз,…
Она:
- Я с тобой.
Он:
- …если бы нежные слова из писем, написанных на тетрадных листах, не звучали в моих ушах сказочной песней…
Она:
- Я с тобой.
Он:
- Я давно ушёл бы отсюда, если бы не чувствовал каждый день её нежных пальцев, её милых пухлых губ…
Она (плачет):
- Я с тобой…
Он (плачет):
- …если бы не понимал, скольким она жертвует ради меня…
Она:
- Я с тобой…
Он:
- Я с тобой…
Она:
- Я с тобой…
Он (тише):
- Я с тобой…
Она (тише):
- Я с тобой…
Он (совсем тихо):
- Я с тобой…
Она (совсем тихо):
- Я с тобой…

* отрывок из стихотворения «Боль врага».
**ЗРК – зенитно-ракетный комплекс. Участие в боях этих комплексов было единственным официальным присутствием советских солдат во Вьетнаме.