Маша-зэчка

  Давно это было и сейчас уже многим покажется вымыслом или раскрашкой какой, вроде поэм Николая Гоголя или сказок Максима Горького. На самом же деле все то, что мы узнали из рассказов старых людей – какая ни на есть, но доподлинная правда. Соленая, горькая, да простите за откровение и старинную прямоту слога, кондовая и печальная бывальщина.
- Итак, все начиналось в одной из некогда самых воспеваемых стран в мире и в один из самых многообещающих весенних дней на свете.

 Господа, вы не знаете и не можете себе даже представить, как в той сказочной стране на рассвете пел соловей. Он не пел – он просто издевался над людскою приземленностью, выдавливая из себя высокие до хрипоты и визга звуки, он чисто злобствовал, как самый что ни на есть сказочный соловей – разбойник. Слюна с его камерного клювика падала на робкую желтизну одуванчиковых головок и шипела, как яичница на сковородке.

 Двое молодых созданий, он и она, спали на пахучем от прошлогодних высушенных летних трав и остывшем за ночь сеновале, утомленные жаркой и юной любовью. Снились им сны про последний звонок в сельской школе, которую они должны были вот – вот закончить. Снились сны про самое прекрасное и долговечное на свете: про крепкие и долгие объятия, про все такое, что и не расскажешь постороннему человеку без особой надобности и разом запылавших ушей.

 Спало в то раннее утро и все село, раскинутое по окраине северного леса, когда еще до первых петушиных криков на центральную деревенскую улицу вкатил автозак, прозванный в народе вороном. Черная полуторатонная маруся – и так именовали в те времена машины для перевозки арестованных или заключенных, - тяжело кряхтя разбитыми рессорами и вздыхая старым движком, резко свернула в просторный крестьянский двор. Трудно зарычав перегретыми цилиндрами, остановилась напротив колодца. Из кабинки вылезли толстощекий красный командир и молоденький шофер в туркестанской тюбетейке.

 - Где энта сука? – сразу заорал командир, некрасиво кривя красным, мясистым ртом и одновременно лузгая семечки подсолнуха.
На эти слова никто не откликнулся. Только лениво, словно нехотя залаял старый, весь в грязных репьях, пес, подергивая ржавой цепью как частью своего песьего тела.

 - Командир, а ты гляди туда, - молодой водила показал потной ладошкой на лестницу, приставленную к чердачному окну, по которой, задрав пышную юбку, бойко спускалась задастая девка.

 - Фу ты, сатана! – Ругнулся старшой. – Мы ее, контру, понимаешь, ищем кругом, а она на чердаке, понимаешь, прохлаждается себе на здравие желаю.

На крыльце показался плешивый, босоногий мужичок и словно хозяин поинтересовался у служивых людей насчет столь раннего приезда. Мужичка, как и полагается в таких случаях, сразу послали по адресу, но на первый раз не стали сильно бить, а только свалили с ног и пару-тройку раз пнули под ребра свиной кожей наркомовских сапог, заставив говорить: кто у него и почему ночует вне дома и не уважает тем самым родную власть. Особенно старался малый в тюбетейке. Он же сноровисто принимал молодуху с лестницы и подтаскивал к начальнику на допрос.

 Толстый начальник не спешил с допросом. Важно, больше для порядка, смачно высморкался на загаженную крупным рогатым скотом землю, а потом произнес только одно слово: «Падла!»
Молодуха - ни слова в ответ. Даже в крестьянской, убогой одежде было хорошо видно как она красива и соблазнительна.

 - Ну? – Начальник въелся лупастыми глазами в синие омуты девичьих глаз. – Ты и есть, понимаешь, дочка комиссарова?

 - Чего время тянешь, начальник? – Девчонка оказалась не из робких. – Знаю, вы отца забрали. Теперь моя очередь. Дайте хоть собраться.

 - Уважаю понятливых! – Сказал старшой. – Пошли, вещички в дорогу прихватишь и муфточку всполоснешь, а то не скоро, понимаешь, подмыться дадут: «Гы – гы – гы!». Когда он смеялся, то обнажал два ряда желтых и крупных, как у породистого мерина, зубов.

 - Пошли, - не растерялась девушка, - очень вам благодарна за вашу отеческую заботу. – Они направились к соседнему крестьянскому дому.

И надо же было в это самое время угораздить дружка молодухи спуститься на чердачную лестницу. Появление парня органы оценили как действия злоумышленника, шедшего на подмогу задержанному антисоветскому элементу.

 - Давай, давай сюда, мудачок! – Застонал от счастья жирный командир, вытаскивая из синих просторов галифе наган. – Стой! Стрелять б-буду! – Произнес больше ради порядка, чем для смысла начальственный пузан, слегка заикаясь, но быстрой скороговоркой. Еще быстрее поднял руку с наганом и, почти не целясь, очень натренированно выстрелил в спускавшегося по лесенке паренька. Второй раз, по инструкции, - в воздух, добросовестно отрабатывая дополнительные дни к отпуску.

 - А-А-А! – Дико и обреченно завопили окрестности. Молодуха сиамской кошкой бросилась на убийцу, но куда там! Тот был сыт и дороден. Как и всякий при власти в тех краях вельможа или боярин. И не важно, что он был большевик по билету. По роже – тоже не скажешь, что бандит, а не бухгалтер какой – нибудь мелкой конной артели. Так дал ей в промежность, что взвыла наша девка пуще прежнего и упала на остывающее тело своего разлюбезного дружка.

 - Тащи ее в автозак, - скомандовал шоферу старший чекист. – Да смотри, чтобы не обделала машину. Терпеть, понимаешь, не могу их трусливого запаху! – Гы - гы – гы!
 - Православные! Хошь чайку попейтя! – Заорал очнувшийся хозяин дома. – Я давно чуял, што за энтой курвой скоро хорошие люди прийдут. Поэнтому завсегда хорроший чай для добрых людей имею.

 - Некогды нам с контрами чаи гонять! – сплюнул начальник. – Ты вот лучше снеди какой на дорожку собери, понимаешь.

 - Завсегда рады, завсегда рады! - Мужичонка, путаясь в сползших на щиколотки подштанниках, резво бросился в избу. И так скоро выскочил с двумя плетеными туесами, словно давно наготовил всего в дорогу славным командирам.

 - Слышь, Кирюха? – Принимая туеса, старшой кивнул тюбетейке. – А игде наше славное воинство? Какого хера, ты меня извини, мы только вдвоем с тобою сражаемся с энтими вы****ками?

 - Так они ишшо не отошли со вчерашнего, командир. Прикажете поднять?
 - Да мать их так! Сами управимся с энтим дерьмом! – Начальник с удовольствием ударил носком начищенного дегтем сапога еще теплый труп парня в висок, а ладошкой поддал рыдавшей девке по крупной попке. – Кончай, понимаешь, в остатний раз и по коням. – А шоферу приказал: «Тащи эту шмару. Сколько тебе, козлу, понимаешь, повторять одно и то же!»

 В хлеву так жалобно промычала давно не доенная, с воспаленным, перегруженным выменем пестрая корова, словно прощаясь с кем – то. Над деревней медленно поднималась бурая, точно обрыганная мелким пропойцей чахоточная заря.

Бойцы при задержании контры изрядно нашумели, но никто за ворота деревенских домов не вышел, чтобы посмотреть на то, как увозили дочку когда – то прославленного в этих краях красного комиссара, потом сгинувшего в ежовском наборе. «А пускай – самим бы выжить!» - так думал каждый, спустив в неясной надежде на что – то с цепи грозного волкодава.

Воронье, почувствовав близкую падаль, стаей бросилось на слабое, едва-едва нарождающееся солнце – ребенка, легкомысленно рискнувшего так и не дожить до своего совершеннолетия в это безумное время.

 И только сейчас, словно протрезрев, плешивый мужичонка упал на землю и раненным зверем подполз к бездыханному телу мальчишки, обхватил его кровавую рубашонку большими, крюкастыми и темными от вечного пребывания в черной работе руками, уткнулся маленькой головешкой куда-то в под мышку безжизненного тела и завыл по-звериному так тягостно и протяжно, что можно было и на том свете услыхать:

 - Убили! А-А-А! Кровинушка вы моя единственная, сынок вы мой разлюбезный, сколько раз вам сказывал, не ходите вы с энтой зазнобой. Так и до цугундера недалеченько. А вы што удумали: умерли совсем. А-А-А! Сокол наш ясный! Заря нашей жизни!

Только зря он так кричал: у власти были хорошие уши. Начальнику эта речь совсем не приглянулась. Он в последнее время очень устал в борьбе за народную власть. Да так устал, что даже не представлял себе: кто и как может побеспокоить и оскорбить его, истового радетеля мировой революции. Хорошо бы его одного, а то и все государство одним разом, как лярву какую-то приблатненную пнуть. «Ну, вот вам по самые помидоры, а в обиду мы себя не дадим, - подумал командир. - Нам, начальству, виднее, что с вами, заразами, делать. И не то еще будет, понимаешь, если не покоритесь, жуки навозные!»

 - Эй, ты, - стряхнув с себя задумчивость, - заорал на мужичонку толстобрюхий командир, уже ступив на подножку маруси, - ты вой, да меру знай! Он, сученок, у тебя с контрихой спутался и задумал терракт совершить, понимаешь. Хочешь и сам по пятьдесят восьмой пазгануться? Или я тебя тут, как здесь, одним моментом и тоже туда.

Мужичок, почуяв близкую опасность, замолчал. Поживший изрядно на свете, он знал один хорошо проверенный еще дедами способ удержать разгулявшиеся чувства и насквозь прокусил свой старый и жесткий язык. Кровь пошла полною струею в горло и заставила замолчать беднягу. Только корявые, как корни дуба, неумело обнявшие бездыханное тело мальца тряские руки выдавали волнение старика.

 Органы такое поведение со стороны мужика одобрили. Что же до отеческих или там еще каких-нибудь чувств, то государство благосклонно допускало некоторое их наличие у своих несознательных подданных.

 - То - то же! – удовлетворенно похвалил начальник заглохшего отца покойного. – Молчи и цел будешь! – Скомандовал водителю: «Трогай, Кирюха! Поехали, понимаешь!» – Небрежно бросил старику и убитому мальчишке: «Оставайтесь с богом!»

 Кирюха, поправив сползшую на широкую переносицу тюбетейку, с большой любовью нажал на стартер своей колымаги и запел от избытка чувств: «Летят перелетные птицы…» Слов он толком не знал, но птицы у него летели замечательно, это раз. Он был хорошим механиком и мог любой жиклер запросто продуть и очистить от налета копоти и смолы, два. А мог еще легко, так - для разнообразия, продуть трубы и у несознательного элемента, три. За это начальство его просто обожало и одаривало спецпайками к революционным праздникам, приговаривая: «Жми, Кирюха, на стартер, понимаешь!»

 Маруся, грузовик – автобус АМО, раскачиваясь задними крыльями, как подгулявшая сельская барышня бедрами, пошла-поехала вон из северной деревни по рытвинам-колдобинам, увозя в своем нутре маленькую узницу, вцепившуюся из последних сил в зарешеченное окошко автозака. Полуторатонка с общим отделением и шестью отдельными боксами была готова для перевозки как минимум тридцати пяти человек. Но сегодня в ней везли одну Машу – так по злой иронии судьбы звали нашу героиню. Тезка Маши была покрашена в темно-зеленый, почти черный цвет. По обоим бокам этой гулаговской савраски красовалась крупная надпись «Мясо» на русском, немецком и английском языках. На кой черт, никто из сотрудников не знал, но смутно догадывался, что так их строгая миссия забойщиков скота не привлекает к себе внимания той же европейской и прочей общественности.

 За селом дорога пошла чахлыми перелесками. Впереди пробежал лось, высоко задирая рогатую корону, и пропал между елей.

 Минут через тридцать старшой скомандовал остановиться. Машина стала у небольшого леска, состоящего из елочек-подростков. Начальнику это не понравилось. Он матюкнулся и приказал проехать до настоящего леса, где можно было бы спрятаться от этого невыносимого солнца и глаз разных там соглядатаев.

 Проехали еще и вкатились в глухой овраг с тонкой лентой ручья по глубокому, заросшему ивняком дну. Там оказалась поляна с встревоженными крупными головками синих колокольчиков. На густой и не по-весеннему высокой траве виднелись капельки утренней росы и маленькие колокольчики белых до невинности ландышей. Место на этот раз начальнику приглянулось и они устроили привал.

 Начальник дал команду выгнать всех из машины. А там и было то: Марусенька-зэчка и два конвоира-недотепы, пьяные еще со вчерашнего.

 На поляне накрыли богатый стол. Покушать им было чего: колбаска свиная домашняя, гусь запеченный, сало с розовыми прослойками, холодненькие огурчики прямо с бочки, яблоки моченые, густая сметана в глечике, еще теплый каравай хлеба, картоха горячая в мундирах, крашенные прошлогодним луком разноцветные яйца и куличи, покрытые сахарной глазурью с двумя крупными буквами «Х.В.»

 - Разговеемся, понимаешь, православные! – весело воскликнул начальник. – Чай, пасха седни.

-Христос воскресе! – отозвался веселый Кирюха и выкатил из-под сиденья воронка потную четверть самогона - первача.

-Воистину воскресе! – хором произнесли ожившие конвоиры и первыми уселись за скатерть-самобранку.

 По православной традиции все стали друг с другом горячо христосоваться. Целовались по русскому обычаю прямо в губы и по три раза.

 Маша стояла в стороне и боялась шевельнуться, а еще ей больше всего хотелось сбегать в лес под сосенку. Но как тут скажешь. Она еще никогда не была под арестом и совершенно не знала как вести себя в таких ситуациях. Да еще когда мужики лезут христосоваться.

 Выручил сметливый начальник, дав команду разойтись и оправиться. Маша тоже разошлась. Но, заметив охрану, в нерешительности остановилась.

- Ты чего, девка? – спросил конвойный постарше. – Не бойсь. Сходи по нужде, а мы глядеть не будем.

 Маша пошла и присела под кустик. Не успела она как следует сделать свое дело, как почувствовала, что сзади ее крепко обнимают и валят на землю. Сопя противно и цепляясь за все тело, проникают в нее и совершают гнусный обряд насильственного совокупления.
 Что она ощутила в первые секунды надругательства – так вы не поверите – замешанное на страхе и брезгливости, но все же наслаждение. Природа брала свое и, отстраняя ее от смерти, призывала быть благоразумной и отзываться на животную страсть пьяных и вооруженных насильников.

 Конвоиры уже застегивали штаны, когда подоспел шустрый Кирюха, Он был ласковый по натуре. Ласково же обошелся и с Машей, подложив ей под спину свою новую кожанку. Потом нежно, как брат, поцеловал в губы и забрал курточку назад, резко выдернув форменку из-под озябших женских ягодиц.

 Начальник был опытный. Он сначала плотно поел, то есть разговелся. Потом изрядно выпил злющей самогонки. Снова разговелся. Заставил всех напиться до бесчувствия. Но перед этим провел положенную политбеседу по поводу происков японских империалистов и злых помыслов бандитов-троцкистов. Разрешил даже подчиненным задать уточняющие вопросы относительно текущей политики партии в аграрном секторе. Спокойно и вдумчиво ответил на них. По своей же инициативе уточнил политику партии в области тяжелой промышленности и пролетарской культуры. Долго говорил про отеческую заботу товарища Сталина насчет подрастающего поколения, вроде Маши. Вспомнил и товарища Ленина с его настойчивым призывом к молодежи «учиться, учиться и еще раз учиться!» понимаешь. Только потом отвел Машу в ближайший овражек, привычно задрал комсомолке юбку и продолжил политинформацию с арестованной в более тесном общении.

 Жара, самогон и Маша сделали свое дело. Скоро все мужики храпели в беспробудном сне. Начальник так и заснул в овражке с расстегнутыми и спущенными до сапог штанами. Над ним носились разноцветные бабочки и жирные шмели, готовые запустить свой хоботок в поры начальственного тела. Маша поймала себя на том, что она следит за шмелями и словно чего-то от них дожидается. Как умоляет шмелей ужалить начальника побольнее в открывшуюся белую полоску тела между задравшейся гимнастеркой и сползшим галифе. Но шмели, покружив над спящим, не оправдывают ожиданий и улетают в глубину леса. Маша почему-то облегченно вздыхает.

 Ей становится легко-легко, словно гора сваливается с плеч. А ведь она недоброе поначалу задумала, когда увидела всех своих обидчиков крепко спящими с беспечно разбросанным по поляне оружием. «Убью тварей и вся недолга!» - первою была мысль, пришедшая на ум. - «А там будь, что будет. Бог не выдаст – свинья не съест». И уже, приведя себя в порядок, она встала. Подобрала конвоирскую винтовку. Спустила с предохранителя и передернула затвор, введя патрон в патронник.

Нащупала пальцем холодный спусковой крючок. Навела было ствол на начальника, а тут эти шмели со своими хоботками и веселым жужжанием. Покружили-покружили над поляной и улетели. Даже остатки сладких куличей с каплями цветочного меда их не заинтересовали. Это озадачило Машу. Она задумалась, но ответа не могла найти. Тут ее злость стала угасать. И уже ей не хотелось до смерти убивать обидчиков, а только попугать, чтобы знали, как комиссарскую дочку обижать. С этой целью и стала стрелять между ног начальника…

 Разбуженные стрельбой конвоиры быстро разоружили Машу. Били ее долго и с большим наслаждением. «Сука! Теракт задумала супротив органов, понимаешь. Таперича пойдешь с отягчающими под высшую меру!» - рычал старшой, дубася девчонку руками и ногами по недавно с таким наслаждением излапанному телу.

 Перепачкавшись теплой кровью изувеченной женщины, гебисты долго и с фырканьем отмывались в ручье, протекавшем по дну оврага. Похмелились остатками сивухи. Плотно заправились деревенскими яйцами с иссиня – желтыми шарами желтков и подтаявшим на солнце салом. Начальник, икнув, подвел черту: «Разговелись. Теперь по коням, понимаешь».
 Машу намертво пристегнули наручниками к вонючему нутру маруси и повезли в местную губчека.

 Проселочная дорога шла густым лесом. Ветки деревьев в некоторых местах срослись в сплошную стену и сильно били по жестяным бокам маруси. Иногда Маша даже догадывалась: ветки каких деревьев преграждали им путь, словно не давая увозить ее из родимых мест.
 Вот осина хлестко шибанула своими упругими и длинными руками по толстой жести кузова. Ее руки-ветви долго царапались по мрачному автозаку. Протяжно тянулись от кабины и до фаркопа.

 Согнувшись на неровностях капота на манер тетивы, ветка осины срывалась, гулко ударяла по зарешеченным окошкам и по всему, что попадалось под горячую руку. Елки шелестели, мягко охватывая шелковистыми лапами норовистую марусю. Шелест хвои одинаково ровно доносился спереди и сзади, справа и слева, снизу и сверху, лишая привычного ощущения пространства. В такие мгновения Маша, лежа на полу автомобиля, теряла ощущение земли и неба.

 Голова кружилась от потери крови и ориентировки в пространстве. В чувство приводил громовой хруст сухостоя. Чаще всего это были пересохшие ветки клена или березы. Они с пушечным выстрелом ломались и ложились под тяжелую марусю. Иногда машина со слепу наскакивала на пенек и тогда кто-то из оплошавших конвоиров прокусывал себе язык. Матерился и просил остановить машину, чтобы оправиться. Начальник потом долго костерил полоротого, который, понимаешь, хуже арестантки себя ведет.

 Скоро лес совсем загустел. Ветки теперь не просто били по обшивке автозака: они яростно и с наслаждением секли несчастный агрегат, словно старались запороть до смерти или хотя бы позабавиться с непрошеным гостем. Иногда им это почти удавалось. Шофер резко тормозил. Соскакивал с подножки и бежал с резиновым ведром, сработанным из старой камеры, в ближайший овраг по воду. Но воды нигде не было. Хотя она-то была, но подобраться к ней было невозможно: круто и высоко обрывались края оврага, поросшие густым терновником.

 Между тем начинало темнеть. Сумерки в лесу короткие. Не успело солнце скатиться за макушки елок, как наступила ночь.

Далеко-далеко, но очень отчетливо в глубине леса заголосил ребенок.
 - Дите в лесу, - Кирюха покосился на старшого.

 - Олух! – огрызнулся начальник. – Волки!

 - Свят, свят, свят! – перекрестился пожилой конвоир.

В одном месте попали в глубокую колею и сели на задний мост. Шофер взял саперную лопатку и лег под машину. Долго оттуда не появлялся. Начальник даже забеспокоился и стал тащить подчиненного за сапоги: «Кирюха! Кирюха, понимаешь!» Тот не сопротивлялся, но и никак не помогал, словно умер.

Конвоиры стали помогать начальнику и скоро вытащили бездыханное тело шофера с туркестанской тюбетейкой на уткнувшейся лицом в землю голове. Потяжелевшего Кирюху с трудом перевернули на спину. Всех обуял ужас: у шофера нижняя половина лица отсутствовала. Из разодранной горячей раны шел пар и струилась кровь под жидким светом фонарика, который держал дрожащей рукой не на шутку перепуганный начальник.

Он подумал, что так быстро стал сбываться его давешний пророческий сон. Но может это ему только снится. Проснется он и ничего этого не будет. Так бывало уже много раз и он привык просыпаться от кошмарных снов.

«И не надейся» - сказал чей – то голос и пропал в глубине быстро остывающего к весенней ночи леса. Где-то солидным басом ухнул пожилой филин. Потом кто-то застонал и так жалобно детским голосом произнес: «Мама, мама, мамочка моя…Я боюсь, иди ко мне, мама». «Ам-ма, а-ма, м-а, а» - раздалось эхо по ту сторону оврага. А затем послышалась песня:

 -«Тюбетеечка шита золотом,
 Рожь с пшеницею на хлеба перемолоты…»

 Голоса были женские и доносились с окраины дальнего болота за речкой Чарой.
 Местные жители болото почему-то называли ведьминым и не любили туда ходить, хотя на клюкву и бруснику там из года в год бывал отменный урожай. Ягода на болоте росла такой крупной и ее было так много, что слух об этом распространился далеко вокруг, привлекая людей и зверей.

В трясине еще с царских времен пропадали грибники и любители ягод. Исчезали целыми семьями. Поиски обычно не приносили положительных результатов. От пропавших никаких следов не оставалось. Только вот на местном кладбище по совпадению или как появлялись безымянные свежие бугорки без крестов и всяких надписей, на которых через год всходили крохотные колокольчики лесных ландышей.

Власти объявили проклятое место запретной зоной, но дурной слух действовал покрепче строгих запретов и поганые топи жители окрестных деревень стали обходить далеко стороной. В тех местах уже много лет никто не промышлял ни зверя, ни птицу, не собирал лесные дары, не выгуливал скот и не косил траву. Поговаривали о диковинных существах, которые якобы обитали на том болоте. Никто с этими существами никогда не встречался, но старые охотники не раз говорили о крупных следах, похожих на человеческие, и голосах, которые по пасхальным дням доносились из утренней дымки со стороны болота за речкой с красивым именем Чара.

Свидетели баяли, что голоса утихают с первыми ударами церковного колокола или лучами утреннего солнца, но эхо еще долго носится по лесной чаще, пугая заплутавших странников и диких обитателей леса.

 Тело шофера по приказанию начальника конвоиры завернули как саваном большим куском промазученного брезента. Не успели они сделать свое дело, как из-за кустов по направлению к трупу метнулась тень похожего на матерого волка зверя. Волк легко подхватил пастью тяжелую ношу с телом несчастного Кирюхи и понес в лес.

«Стреляйте, курвы!» - заорал начальник, подпрыгивая на кривых ножках. – «В душу-бога вашу мать! Стреляйте!». Какое там было стрелять, если на конвоиров от страха напала медвежья болезнь. По галифе воинов в голенища яловых сапог потекла дурно пахнущая и скользкая жижа.

«Тьфу ты, засранцы!» - выругался начальник. – «Козлы на мою душу!». Подумал и распорядился одному конвоиру на место изувеченного шофера лезть под машину мост подкапывать, а второму с карабином на посту стоять. Сам забрался в кабину. Захлопнул дверцу. Хотя и неверующий был, но стал быстро и мелко креститься,приговаривая: «Господи, помилуй и сохрани, помилуй и сохрани! Господи, прости и спаси мя, Господи Иисусе! Да избави от лукавого, да прости нам все прегрешения наши вольные и невольные…». - Дальше он не помнил и просто крестился.

Маша подивилась долгой и вынужденной остановке автозака. По времени они еще не выбрались из леса. Снаружи доносилась какая-то возня. Под днищем надсадно визжал задний мост, но машина не трогалась с места. В кабинке кто-то запричитал. Снаружи щелкнули затворами карабинов. Где-то далеко в лесу запели женскими голосами. Еле слышно ударил церковный колокол.

 Голоса стали тише. Потом все смолкло. Лишь ветер шумел верхушками деревьев.
Кто-то голосом сверху позвал Машу:

«Пойдем, пойдем…». – «Куда же я пойду? - удивилась Маша: - Я с места не могу сдвинуться». – «Я тебе помогу выбраться на свет божий, а Серый доставит тебя мигом в град Китеж, где ты будешь в полной безопасности. Поняла?». – «Ты кто?» - спросила Маша. – «Твой Спаситель». – «Слава тебе, Господи!» - Маша неловко перекрестилась закованными в тяжелые наручники руками. Не помнила, как выпорхнула из автозака. Как потом мчалась под звон колоколов по ночному лесу верхом на огромном сером волке, вцепившись в густую гриву уже тронутых сединой жестких и пахнущих зверем длинных волос. Как ее тепло принимали в высоком тереме и как нежно укладывали на мягкие перины, охраняя чуткий сон.… Как ей приснился дружок ее разлюбезный - здоровый и невредимый. Как им потом свадьбу сыграли.…

 Начальник чувствовал кишками, что до утра конвою не дотянуть и что шофер – это только первая жертва и дальше будет больше. И не ошибся. Он еще сидел в кабинке, когда вновь повторилось убийство. Второй жертвой стал, как и предполагалось, конвоир, загнанный под машину. Но у него неведомый зверь отгрыз уже полтуловища – от головы до пояса, так аккуратно подлизав обильно хлынувшую кровь, что напарник совсем не опачкался, легко вытаскивая наружу останки несчастного.

На дикий рев оставшегося в живых конвоира начальник вылетел из кабинки, расстегивая на ходу кобуру с револьвером.

 - А-а-а! Выходи, тварь! – нагнувшись, начальник заорал куда-то под днище «маруси» и стал фонариком высвечивать брюхо грузовика. Луч фонарика упал на обезображенное тело конвоира с остатками кишечника, рваной печенью и сиреневой пленочкой легкого на клочках вылинявшей гимнастерки. – Я сказал, выходи! –

Начальник закружил возле трупа в каком-то языческом танце. На неуклюжем, толстом туловище и мясистом лице праздничным холодцом тряслись кусочки жира. Фуражка с рубиновой звездой на малиновом околыше съехала на затылок, обнажив русый чубчик еще довольно молодого, но уже повидавшего жизнь человека.

 Второй конвоир, крепко зажав в руках карабин, колотил прикладом по бокам маруси, выкрикивая проклятия в адрес невидимого врага. Кричал он больше от страха, чем от злости, подбадривая себя и отгоняя ночные тени, которые все быстрее и ближе обступали застрявший на лесной поляне автозак и тревожно мечущиеся фигурки людей. К ночи от болота все больше тянуло тухлой сероводородной сыростью.

 Начальник, перегнувшись через клыки фаркопа, стал бесприцельно палить в подбрюшье автомобиля. Там что-то тяжело охнуло, с рыком отхаркнулось и, качнув машину из стороны в сторону, выбросило нечто в виде рачьих щупальцев и крепко захватило начальника за тазобедренный сустав. Добротная диагоналевая ткань для начальствующего состава не выдержала и затрещала по швам.

Щупальцы толстыми и острыми хитиновыми захватами вошли глубоко в бедра начальника и провернулись там как ножи в мясорубке. Начальник так заорал от боли, что дымка над оврагом развеялась и луна с ковшом Большой Медведицы ярко осветили поляну и все, что было на поляне.

Несчастный уже с трудом воспринимал происходящее. Но то, что открылось его взгляду заставило забыть о нечеловеческой боли: на поляне стояла не полуторатонка, выпущенная первым советским автозаводом АМО, а брюхатое доисторическое чудовище с саблезубой пастью на коротких, но мощных лапах с длинными, сталью поблескивающими когтями.

Глаза этой гадины на месте фар светились ровным зеленоватым светом, не оставляя ни малейшей надежды. Зверюга била коротким хвостом-фаркопом с такой силой, что ближние сосны трещали как спички, пугая многочисленные волчьи выводки, привлеченные запахом человеческой крови. Из пасти чудовища торчали два ребра и кусок трахеи, похожий на шланг от армейского противогаза.

 Ударом хвоста чудовища старшой был отброшен в овраг…
Дальнейшее начальник помнил смутно, но когда взошло солнце и осветило поляну во всех подробностях, то ночные кошмары уже не казались сном. На бедрах, аккуратно и мощно разорванных до кости, горели и кровавили глубокие раны, не оставляя надежд на спасение в глухом медвежьем углу.

 Начальник, морщась от боли и теряя сознание, с трудом выполз на поляну, оставляя темный след на молодой траве.

 Вся черная маруся от колес до крыши была забрызгана жидкостью, напоминавшей густой томатный сок или запекшуюся человеческую кровь. По всему пространству поляны были разбросаны карабины и клочки армейской амуниции: куски портянок, нижнего белья, раскроенные голенища сапог, пуговицы и пустые табачные кисеты.

 Кое-где в высокой весенней траве белели предметы, напоминавшие тщательно обглоданные кости человеческих скелетов. Дверцы в пустых боксах автозака были широко распахнуты и еле слышно поскрипывали на легком весеннем ветру….

 Послышалось близкое рычание зверя, привлеченного запахом свежей человечьей крови…
Издалека доносился колокольный звон. Звонили к заутрене...