Честный повар

Случилось это в далёкой деревеньке Добрыньковка, в которую народ добрый сгоняли на каторжные работы. Стоял там лагерь, и много бед повидали люди с того места; а только и до сих пор там кто-то обитает.

Начальство там было жутко недоброе да жадное. Всяк норовил за счёт каторжан нажиться: кто с одежды пару-тройку комплектов утянет, кто в еде поесть подсобит. И приживал да дармоедов таких было чуть ли не больше самих каторжных.

Кто кого сможе, тот того и гложе. Да ведь всех и не накормишь. Вот и работали люди впроголодь; и глядели, как начальство вокруг сытое да довольное ходит.

Однако и на старуху бывает проруха. Не все начальники были такими. Попал как-то в деревню один повар…

…В столовой было шумно и тесно. Всяк норовил быть поближе к оконцу, где толстый и неприветливый повар молча подавал кашу в миске. Уж если и поел, а всё ж поток вынесет в эту толпу; и тебе вроде как без надобности, а стоишь. Потому как – деться некуда из живого кольца вокруг.

Сидя ели мало кто, в основном стоя, но и на то не жаловались. Лишь бы сыту быть, какие уж тут удобства. Присмотреться – в чём только душа держится, ан и то – работники. Кормить, значит, нужно.

Всюду снуют шестёрки: кто тарелки подобрать, кто с порциями разобраться. Ужо, не бесплатно, конечно. Повар потом дополнительный паёк выдаст. Одежонка и на шестёрках плоховата, не то, что на простом люде. А уж начальство сюда и вовек не заглядывает, потому, как – несподручно якшаться с каторжанами.

Слышен гудок – значит, ложку за пазуху, миску в оконце иль шестёрке, и на выход. Работа не волк, да лишь бы начальство не унюхало.

Слышится зов помбригадира:

- А ну, собаки, что стали! Али отдохнуть хочется? Как срок отработаете, да ещё один, да внакидочку – там и отдохнёте!

Битой собаке только плеть покажи. Толпа, со вздохами и стонами оттоптанных ног и придавленных рук вытекает в узкую дверку. В столовой лишь остаются одни из последних, ещё не получивших законные двести грамм, из которых выдавалось хорошо, если сто, да двое каторжан продолжали сидеть на лавках, словно гудок не про их честь.

Один – молодой и здоровый, ещё не вкусивший всю прелесть лагерной жизни. Ест споро и быстро, без понятия «впрок». Второй – жилистый старик, поживший и на веку повидавший многое. Ест он медленно, тщательно пробуя невкусную магару на вкус и перекатывая её языком, дабы поболе сытости извлечь.

Молодой доедает, суёт миску в руки шестёрки и взволнованно говорит старику:

- Ан не успеем? Наша часть-то вся уж ушла!

- Не торопись, петушок, никуда они не денутся. Ещё успеется. Наши-то места ближе всех от барака, не уследят, ужо на то порядки такие.

Молодой, не спеша, оглядывает столовую и тихо говорит:

- А скажи-ка мне, дедушка, неужто и вправду всегда так было? И жадность, и глупость, и несправедливость?

Старик неторопливо утёрся рукавом и размеренно ответил:

- И было, и будет, пока такие вот паны у нас за хозяев будуть. Будет до тех пор, пока не станут у нас всех такие начальники, как был Ерёмушка.

- А кто ж такой этот Ерёмушка? – с любопытством вопрошает молодой.

Каторжные сели вокруг и застучали ложками о миски. Старик оглядел их и тихо продолжил:

- Был у нас тут один такой – повар, значит. Шёл мне тогда, уж не упомню, какой год, а на дворе был тридцать восьмой. Перевели к нам мальчишку одного – он и стал за повара. Смеялись над ним вначале – воробушком да червячком обзывали. А только он молчит да дело своё, знай, правит. И привыкли мы к нему, как к сыну родному. Так и жили вместе.

Каторжане, кто стал тише стучать, кто и вовсе перестал – прислушиваются. А старик разливается, как речушка в половодье:

- И до того добрый такой и душевный был, что и управы на него нет. Всё норовил другим отдать. Уж на что заведено, что повар да помощник его едят больше всех, так он, наверно, ел меньше самого замурышного каторжника. Бывали у нас такие, кто норовил у другого украсть да себе, любимому, прибавить. Он это дело сразу видел: обидчика – по носу да вон из столовой, а обиженному – прибавка. И так приноровился, что мы уж и замечать перестали.

- Хороши времена были, - мечтательно произнёс молодой.

- Хороши, да не для всех. Поставили нам нового начальника, и уж на что такой лютый – хуже горькой редьки. Проследил он это дело, что у нас в лагере люди что-то больно сытые да весёлые стали, да тут же – в склад да в столовую с проверкой. Однако ничего украдено не было, и каждый день уходило ровно столько, сколько положено. Но люди ели сытно, что было невозможно при мерах законного отпуска порций. И стал он за нашим Ерёмушкой следить. Прошлые-то все повара ели от пуза, и выходило, что съедали они больше, чем все части, вместе взятые. А этот всё норовил людям отдать. У него даже поговорка такая была: «Доброму в беде всяк поможет, а ты злому в беде помоги». Непорядок, решил наш начальник. Уж чего он там выискал да за что зацепился, только накатал-таки на Ерёму бумажку какую-то, и его у нас оставили только от больших уговоров и только с испытательным сроком. Это, значит, один прокол - и вперёд ногами. И стал ему тот начальник вредить. И ссоры разводил, и напраслину говорил, да всё попусту – любил наш народ Ерёмушку и ему не верил. Уж тогда он решил по-плохому. Пришёл во время обеда, и как раз в такое время, когда уж последнее из котла выскребают да последним выдают. Если начальство в столовой – значит, умри, а порцию ему достань. И, как назло, остался последним старичок какой-то убогий, который и миску-то с трудом держать мог, не то, что кашу пережёвывать. Вот и встал Ерёма перед выбором, кому последнюю порцию отдать – старику этому али начальнику.

- Неужто старику отдал? – ахнул молодой. Каторжники замерли.

- Вот-вот. Начальник – в крик. «Вот какое у вас уважение советской власти!». Подскочил к старику, и тарелку у него – хлоп об пол. Тут уж Ерёма не утерпел, выскочил из кухоньки своей, что за оконцем, да по мордасам этого начальника.

- Убили?

- В ссылку пожизненно. Да только, рассказывали, он и в ссылке таким же остался, всё другим отдавал. Не смог начальник тот из него эту дурь выбить.

- А что ж с ним теперь?

- Знамо что – помер уж давно. Разве кто на честности да на доброте одной прожить сможет?

Старик вздохнул, молодой погрустнел. Ложки вновь застучали по мискам.