Смоленску - 1150

               К славной дате Великого Русского Города
           выставляю несколько разных по форме стихов из множества того, что написано мною в Смоленске - городе, с которым связано очень многое из моей жизни...

*****

ИЗ ПОВЕСТИ О ПОБЕДАХ МОСКОВСКОГО ГОСУДАРСТВА

корол же Жихимонн полски в то время
со многими своими полки под градом Смоленским стояще
но страхом и трепетом одержим бяще
бо горожане неослабною крепостью держаще кремль и
государев боярин Михайло Борисович Шеин
с осадными людми многую нужд терпяще
но неослабну надежду на человеколюбце бога имуще,
и на милость его уповающе, побивающе с башен
много полских и литовских людей, укрепляясь верою пуще,
подпирая валы и стены, отрывая траншеи…

корол же полски нача о смольянах советовать зол совет,
глаголаши к людем: Аще побием смольян,
то не будет никто противен нам из русских людей, нет,
многи бо полки моя побиша смольяне, нанесли мя изьян.
ныне бо они в руке моей есть и по своим домам живут,
аще их победим, друг друга не увесть коегождо убиения –
и послал многих своих людей, повеле по селом вить смольянам жгут,
побивати их, а сам новыми жестокими приступи ко граду приступаше в тое мгновение.

и повеле подкоп велий вести под поруб усмалнаго колодезя и под стену,
и нача полскими приступи приступати. многи  бочки подкатити повеле
с пушечным зелием, повеле же подкоп запалити, воста же трус и мятеж во граде отменный
архиепископ же смоленский Сергий в соборной и апостольской церкви – по вере
бежаху же в церковь мнози народи: болярини  дворянские жены града Смоленска
и иных градов, и мнози народи с женами и з детми – и церковь поидоша полна.
И бысть за умножение грех наших от того злаго подкопу взят бысть град, вопль женски
возместил знамение – икона богородична слезы испусти, столп огнен к небеси воздвизашеся, угасла луна.

полские и литовские люди по граду за православными христианы гоняющееся и секуще
и многи крови проливающе. Архиепископ же повеле двери затворити и крепко затвердити.
Королевския же люди у церкви двери высекоша и начаша людей сещи еще пуще,
и живых брати. Архиепископ же взем честный крест и со всем святительском сану поидите
против иноверных. онии же, окаянии, главу ему разсекоша и жива взяша. Некто
же посацкой человек, имянем Андрей Беляницын, видя иноверных, побивающих народов,
взем свещу, и поиде под церковь, и опалив бочки с пушечным зелием многу казну. те кто
остался жив, видел, как корол полский страхом велиим ужасеся и многое время стоял у огородов,
во град сам не входил. И по сем бысть сеча зла во граде, православных христиан
ляхи побивающе. Болярина же Михаила Борисова Шеина взяша и к королю приведоша.
И бысть за умножение грех наших град Смоленск взят бысть июня во 2 день (погожий)
полским королем Жигимонтом. а стоял под Смоленском год, 8 месяцев, две недели.

написано вкратце.
 Иоанн.


ПО СТАРОЙ СМОЛЕНСКОЙ ДОРОГЕ

Я забыл навсегда, что на земле было лето –
здесь в России снегами заносит башни
по самые крыши, а морозы своими иголками
впиваются в легкие, и даже солнце, там, в вышине
промерзло насквозь и звенит над нами, бронзовое и гулкое,
как и тело моего женераля…шер ами…
что я должен сказать его жене?


Je parle encore mal le russe… ne comprends pas fout  – откуда
у меня этот гнусный прононс и дрожание рук?
и как оказался со мною труп генерала? откуда и этот звук
походной трубы и эти замерзшие груды
солдат императора вдоль верстовых столбов?

Там, за деревьями, видны уже крепостные стены –
оскалились  смертельной улыбкой с рядом редких зубцов-зубов,
а к подножью их вздыбился Днепр ледяной своей пеной.
Отступаем, бежим, бросаем добычу, питаемся падалью.
Вот какой-то чиновник пытался пробиться в дормезе
– ou est la toilete? – спросил – нет, видали ли гада вы?
из него еще что-то лезет…


Jen ne connais pas cette ville, все незнакомо мне
Je me suls egare в этих пустынных улицах.
Почему я француз? зачем мне блестящие пуговицы
на рваном мундире драгуна? где часть моя конная?
Захожу в этот темный пустынный собор, лишь взоры иконные
буравят мне грудь и почему-то хмурятся…
Боже мой! я исконный русский, живу в двадцать первом,
промороженном этой зимою веке!
Неужели сдают уже мои нервы,
и привиделась эта история о человеке,
о бедном французском солдате, в которого я вселился,
в его ужас и в промерзлое тело?
Снова где-то труба мне пропела,
призывая в поход, и штандарт над башнею взвился.

Почему я француз? на кой мне их император?
завтра надо вставать ровно в шесть, чтоб не опоздать на работу –
я строю Смоленск XXI – века и мне нужен трактор,
расчистить площадку в эту субботу
под фундаменты здания, что у подножья собора,
пятиглаво взметнувшегося в то же морозное небо,
что было над городом и в те времена, когда в поисках хлеба
сюда вдруг забрел мой драгун и пересек этот город
до  моста, до поворота к нынешнему вокзалу.
Вон он стоит у касс и сутулит плечи:
A quelle heure part le trrain на Париж? – сказал я
и пошел на перрон к вагону, хотя заплатить мне нечем…


812 ГОД В СМОЛЕНСКЕ


Французская армия соединилась с русской,
Под барабанный бой маршируют по городу
Кирасиры, гусары, гвардейцы, казанское ополчение…
Всех не перечислить – соединились в единое впечатление,
Несут свои ружья и сабли гордо,
И только Ильич сегодня выглядит грустно.

Вчера – «Мегафон», сегодня – люди и кони,
Взлетают штандарты, блестят эполеты…
Что за страна, где так шумно и странно?
Смешались века на площади каменной ладони,
И продолжается все еще жаркое лето,
И гремят оголтело военные барабаны…

И какая армия без маркитанок?
Поспешают за строем, шурша подолами,
Поправляя кокетливо шляпки.
Это, наверное, лучше, чем громыхание танков,
Или парада нудистов – шли бы сейчас голыми,
Выставив напоказ свои причиндалы-культяпки…

Все свершилось – войны, битвы, сражения,
Все подружились, и только один вечный пленник
Торчит над толпой, пугая дрожащие тени –
Вот-вот сам начнет под барабан движение,
Этот гранитный, такой одинокий, Ленин…

НА ВЕЛИКЕ БЕЗ РУК


На ощупь ощущая время, пытаюсь прикоснуться к тем, прошедшим,
скорей рассыпанным, годам, там, за спиною, за стеной тумана – смешные камешки...
Я долго собирал, хранил секретом - жестяная банка
из-под конфет, липучих леденцов, что раньше продавались в магазине,
забытом возле церкви у Днепра.
Сегодня я опять смешной мальчишка на велике, и вновь качусь без рук,
скорей без головы и даже тела.
Душа моя захвачена в тот плен, в тот сладкий миг, когда ты ощущаешь,
что, оторвавшись от земли, велосипед
взлетает к облакам, и только пыль
клубится там, внизу, за поворотом.
И как же жаль потерянной коробки –
она покинула багажник, улетела и канула в такой густой туман,
который плотен и упруг на ощупь…
А время, время... тот глухой забор,
который в этот раз не перепрыгнуть...
Как страшно мне – оно материально,
но как бесчувственно, космическое время!
И невозможно под его пятой
пытаться отыскать свою песчинку, в которой все еще живут – я это твердо знаю,
твой первый шаг, твой смех, твое дыханье
и сладость первой искренней любви…


*
Я хожу, словно призрак по этому городу – чур меня, чур-чура…
Сочиняю свой мир, из реального выжил давно я,
И звоню по мобильнику тем, кого нет – этот умер вчера…
Ну а тот еще раньше, но в книжке моей номера
Сохранились еще, и не въехать во время иное
Никогда уже мне. На бумагу присела пчела.
Только лето уходит, обдав на прощание зноем,
Но прохладно мне утром и холодно по вечерам…


ФРАНЦУЗСКОЕ КИНО
*
Чужая жизнь. Французское кино.
Тот крайний столик в баре, где газета
И чашка кофе, и причесанное лето
В окне аэропорта. Как давно
Я жил в таком же городишке. Здесь дома
Плющом обвиты жарко и бесстыдно.
А в этой мэрии, опухшей щитовидно,
Наш брак распался. Александр Дюма,
Тот, младший, взял тогда сюжетом
Историю двух взбалмошных сердец.
Нет, подождите! Это не конец!
Но вновь реклама и пропало лето,
И за окном свирепствует метель,
Не там, в Бургундии, а здесь, в Смоленске,
Где пятиглаво загрустил Успенский,
И снегом заметен смешной мотель,
В котором я мечтал продолжить встречу
С прекрасной женщиной, увиденной в кино,
Но все закончилось, и в темное окно
Ко мне заглядывает торопыга-вечер,
Пытаясь выяснить – ужель я Жан Рено?
Чужая жизнь. Французское кино.


***
Ветер рвет мои силы, как листья с холодных берез.
Для чего ты живешь? – идиотский, по сути, вопрос.
Разве можно назвать это жизнью? – пустую кровать,
Боль в висках, тягомотное время, желанье орать,
Драть рубаху, как нервы, дышать этим городом, что
Не вернулся ко мне, а намазал меня, как паштет,
На сухую горбушку – остаток от призрачных лет,
Здесь растраченных кем-то, когда-то…лишь выпитый штоф
Пустотой зеленеет на старом трактирном столе,
Да в погасшем камине рисует сквозняк по золе…


ОДИГИТРИЯ СМОЛЕНСКАЯ

«Благословенна Ты въ женахъ, и благословенъ
плод чрева Твоего, яко Спаса
родила еси душъ нашихъ" – не поднять с колен
ту женщину, что расползается массой,
тяжкой и липкой, на соборном полу:
Успенский. Великая Одигитрия –
там, на приступке, в правом углу,
под стеклом, в золотом окладе. Не вытру я
губ своих после лобзанья Святыни!
Как темен лик Ее, Боже, прости меня!
А младенец по-взрослому строг, и стынет
Его взгляд в моем сердце, словно по имени
вдруг позвал! Обернувшись, застыл, словно играю
в "замри - оживи" под лампадным свечением:
"К Тебе бо ныне прибегая, простираю
и душу и помышление"...

В КОФЕЙНЕ


кофе «американо» под американский джаз
в кофейне-кондитерской «Донна Клара» на улице Ленина
зерна арабики хорошо перемелены
музыка ласкает слух интерьер – глаз
голос певца влечет за собой
в полусон в полумрак к берегам океана
кларнет меняется местом с трубой
и тут же пронзительно что-то кричит фортепьяно
август в Смоленске вряд ли похож на ньюйоркский
но чувство потерянности в этом усталом мире одно и то же
не обменять свою душу на радость как не сменить уже кожу
и не все ли равно где ты – в Нью-Йорке, Смоленске или Изборске…

натюрморт или мертвый пейзаж – все плывет
не удержать на них долго свой глаз
только и держит еще здесь хриплый гавот
кофе «американо» да американский джаз
жаль что не знаю о чем мне поет такой далекий певец зарубежный
только живет в моем сердце все еще нежность
и разрастается в этом потоке медлительных нот

кофе закончился но все еще слышу музыку
вышел на улицу подпевая джазмену кофейни
но умолкаю опять умолкаю в этом проходе узеньком
где возможно живет все еще одна добрая фея…

УЛИЦА НА ГОРОДСКОЙ ОКРАИНЕ


босоногое время цыпки царапины
лопухи и крапива песчаный карьер
и ужасный индюк в проулке в окруженье мегер
крикливых щипак – черных белых и в крапинах

и ночная звезда в дырке на занавеске
и тик-таковый хрип сумрачных ходиков
полусон-полуявь одиночества – не с кем
поделиться ночными страхами в эти четыре годика

что как зернышки четок теплеют в лучах светлой памяти
там в янтарной глуби вязнут мошки и царь муравьиный
что кусался в ладонь до первой декабрьской замяти
и вмерзал своим тельцем и лапками в иней

как же он оказался теперь в янтаре полированном
отшлифованном жизнью – наждачной бумагой и глиной
эти бусы уже неподъемны свисают неровно
с истощенных запястий и меркнет в них глаз муравьиный

но вглядеться внимательней в глубь – загуляет забродит там
ночная звезда – занавеска качнулась и вздернулась
и забрезжил рассвет бросив солнечный луч в темный лаз
в огороде у деда в кустах смородины

в этот лаз проползал в необъятность волшебного мира
на лугу у реки валился в душистые травы
забывая на время привкус рыбьего жира
что вливали насильно сквозь сжатые зубы – отрава

думал маленький мальчик кулаками глазенки надраивал
и отпаивал душу у колонки гроздьями светлой воды
нынче серый асфальт придавил те его следы
что так долго хранила пыль этой улицы на городской окраине


ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ РОССИЯ

*
Провинциальная Россия –
Как будто все чего-то ждут…
Дрожит бескосая осина,
Темнеет в парке ржавый пруд.
В кустах стихают разговоры,
Лишь слышится привычный мат,
Но заполняет сонный город
Цветов душистый аромат:
Чубушник, рядышком шиповник,
И непричесанный пион,
Других названия не помню,
Им нынче имя «легион».

Июнь богат на разнотравье,
На эту радугу цветов.
Устроили вороне травлю
На клумбе голуби за то,
Что вырвала сухую корку
Из центра стаи и тикать…

Присел на лавку поикать
Мужик, опухший, до рассвета
Не открывающий глаза,
В руке измятая газета,
А на щеке блестит слеза:

Россия, бедная Россия! –
Он шепчет злобно сам себе, -
Ужели многого просил я ,
Не подчинясь своей судьбе?
Краюху хлеба, теплый угол,
Стакан дешевого вина…
Все прогорело, словно уголь
В печурке, в чем моя вина?
И в чем вина маво соседа,
Который не проснулся вдруг?

С утра до самого обеда
Я буду помнить тебя, друг…


ВЕСНА В СМОЛЕНСКЕ

               
*

Мой кошмар – долгожданная эта весна,
Только город похож на преддверие ада!
Вот и улица с горки,  изломанна и тесна,
Покатилась по слякоти черной, губная помада
У девчонки размазана, вряд ли теперь вкусна,
Только надо спешить ей куда-то, так надо…

Ветер рвет провода, а вода заливает капот,
Поглотив перекресток в огромную черную лужу.
Всем хозяйкам прибавится нынче работ и забот –
Отстирать и отгладить одежду любовника или мужа.
Одиноким, как мне, в это время никак не везет –
Вспоминаю с теплом я прошедшую снежную стужу…

Разрывается сердце, сжимается обручем лоб,
Не ветра перемен, а конец тишине и покою.
Полежать бы на печке, сходить ненароком в кино б,
Прикоснуться к соседке случайно холодной рукою.
Тротуар заставляет пуститься в нелепый галоп –
Старый конь устремился по мокрому льду к водопою…

Океаны воды на земле и на небе – опять моросит.
Задувает за ворот, ворота усталого парка
Потемнели от сырости – грязная, ветхая арка
Не манит в глубину тех аллей, где печальный хасид
Вторит Торе пискляво, но тут же упрямо басит,
По - смешному надеясь дождаться от неба подарка…

А девчонка спешит – ей до лета осталось чуть-чуть,
Загорелись глаза, и помада вернулась на губы.
Через этот вот двор сокращает стремительный путь,
В щель, что между домов, проскользнула, как новенький рубль,
И оставила мне на прощанье смешливое: Будь!
Только город отбросил в кошмар повелительно - грубо…


               

ШУМ ФОНТАНА

Шум фонтана пробуждает думы,
голос времени, но мне не разобрать
диалекты, на которых руны,
знаю только, что из серебра
эти звуки, пусть слегка чернены,
воздух так непрочен и дрожит,
здесь когда-то я бродил влюбленным,
и считал на этом зданье этажи.

Там, на третьем, у окна сидел я,
слушал лекции – забытый сопромат,
про абстрактное невидимое тело,
формулы переводя на мат.

Все прошло, и только шум фонтана
бередит мне память, бередит.
День такой задумчивый и странный,
и такой же светит впереди.

Заблудиться ничего не стоит
в памяти, как в сказочном лесу.
Рушатся привычные устои,
и душа вздыхает на весу,
оторвавшись от смешного тела –
не поможет здесь и сопромат,
и глаза застыли опустело,
и застрял в губах трескучий мат…



                *фото автора