Памятник Гейне. Рихард Демель. Начало

   Рихард Федор Леопольд Демель (1863-1920) родился в Шпреевальде в семье лесника. Его отец Федор был славянского происхождения (вероятно, из лужицких сербов). Рихард изучал философию, экономику и право в Берлине и Лейпциге. Работал в страховой компании. В Первую мировую войну ушёл добровольцем на фронт. Получил серьёзное ранение в 1916 году, вследствие которого через 4 года умер. С 1901 года жил в Гамбурге, где его именем названа улица и сохраняется дом-музей (Dehmelhaus}. 

   Иллюстрация: памятник Гейне в Ботаническом саду города Тулон на юге Франции. Создан датским скульптором Людвигом Гасселриисом (Louis Hasselriis) в 1873 году по заказу австро-венгерской императрицы Елизаветы Баварской (той самой  Сисси), поэтессы и большой почитательницы стихов Гейне. Сисси предложила монумент в качестве подарка сенату города Гамбурга, где Гейне провел несколько лет и часто бывал, посещая богатого дядю Соломона и своего издателя Юлиуса Кампе.
   После того как сенат отказался принять памятник, в 1892 году императрица установила его в своём дворцовом ансамбле на греческом острове Корфу. По иронии судьбы после убийства Елизаветы в 1898 году её имение приобрел кайзер Вильгельм II, ненавидевший Гейне. Он убрал монумент и поставил на его месте памятник самой императрице. 
   В 1908 году сын издателя Генрих Кампе приобрел памятник Гейне и переправил его морем в Гамбург. Мраморный поэт в течение 27 лет скитался по улицам и дворам города и его пригорода Альтоны в поисках достойного и безопасного пристанища. Многим почитателям поэзии Гейне монумент не нравился якобы потому, что на нём поэт выглядит старым и больным.
   В 1936 году дочь Генриха Кампе француженка Оливия Бушар, к тому времени уже давно проживавшая вместе с матерью в Париже, переправила памятник как свою личную собственность во Францию и таким образом спасла его от нацистского погрома.
   Лишь в 1956 году, к столетию со дня смерти Гейне, памятник был торжественно установлен в Ботаническом саду города Тулон, где он и стоит в настоящее время.   

   Примечания к стихотворению:
1.На написание  «Памятника Гейне» Демеля вдохновило его активное участие в начавшемся в 80-ые годы общественном движении за создания памятника гению поэзии к столетию его рождения.
  Ко времени первой публикации стихотворения в 1895 году в Германии из-за господства  националистических  и антисемитских настроений памятник Гейне так и не был поставлен.
  К началу XX века были установлены только 2 монумента Гейне, оба за пределами кайзеровского Рейха: один — на греческом острове Корфу (см. иллюстрацию), другой  — в округе Бронкс города Нью-Йорка (см. следующую публикацию на моей странице).
   В октябре 1911 года Рихард Демель выступил с торжественной речью на благотворительном мероприятии во Франкфурте-на-Майне с целью сбора средств для создания памятника Генриху Гейне, который в результате был открыт в этом городе 13 декабря 1913 года к 116-летию со дня рождения гения немецкой поэзии.

2.Я позволил себе произвольно разделить длинное стихотворения Демеля на две публикации, чтобы, во-первых, не утомлять читателя и, во –вторых, чтобы показать в качестве иллюстрации второй, Нью-Йоркский монумент Гейне. Оба монумента, возможно, объясняют некоторые аллегории в стихотворении Демеля.

3.Демель не без гордости считал себя одним из последователей автора поэмы «Германия. Зимняя сказка», особенно в части использования юмора, иронии,  едкого  сарказма  и сатиры. В этом стихотворении он активно применяет эти художественные средства, наряду с аллегорией и аллюзией, для обличения  национализма и антисемитизма. 

4.Немец Михель (der deutsche Michel) — карикатурное изображение немецкого характера, возникшее как самоирония в немецком фольклоре в XVI веке. Первоначально символизировал простодушного, глуповатого, безобидного, любящего поспать немецкого обывателя с ночным колпаком на голове.
   Накануне Первой мировой войны, образ немца Михеля стал использоваться в кайзеровской пропаганде как символ немецкого единства и патриотизма, нередко граничащего с национализмом и антисемитизмом, что способствовало милитаризации общественного сознания.
   Даже творческая интеллигенция, в том числе берлинская богема, в которой вращались Рихард Демель и многие экспрессионисты, с энтузиазмом и большой надеждой воспринимали приближение войны. Томас Манн, например, осенью 1914 года заявил: «Какой же художник, солдат в художнике, не стал бы хвалить Господа Бога за разрушение мирной жизни, которой он насытился по горло! Война — в ней мы чувствовали очищение, освобождение и небывалую надежду». 
   Пангерманисты создали миф о «немецком апокалипсисе», мистически рисуя войну как мировой суд (Weltgericht) над врагами Германии. Немцы представлялись как богоизбранный народ, «инструмент в руках Господа», который должен был принести спасение всем народам мира через глобальный апокалипсис. В этом контексте и звучал националистический призыв: «Немец Михель, проснись!».

Памятник Гейне
1895 г.
I.
Спасибо тебе, ваятель, что ты
готов поработать ради cвоего князя. Садись,
пожалуйста. Ты знаешь, я устал от короны,
с Нового года я верну её народу,
пусть он попробует править собой сам,
у меня возраст уже не тот, нелегко это.
Моё самоотречение должно ещё больше сблизить
меня в радостном почтении с народом,
а в благодарной памяти потомков 
я хотел бы оставить подарок
как символ княжеского человеколюбия. 
Для этого я тебя и пригласил.

Знаю, что ты сильно занят самым важным своим изваянием:
«Немцем Михелем, пробуждающимся от сна».
Спасибо, что ты прервал свою работу ради меня.
Послушай, что я задумал!
Никто, кроме тебя, не способен создать это:
памятник господину Генриху Гейне.

Позволь, я открою окно,
мартовский воздух большого города бодрит меня.
Вон там, на площади перед собором
я и хотел бы видеть этот памятник,
в окружении развесистых лип.

Поэт должен быть таким, каким он был в жизни:
немощный иудей и великий художник,
владевший немецким языком искуснее,
чем любые наши мюллеры и шульцы.
Его кресло-коляску отделай золотом.
Памятник должен быть красочным, радовать глаз!
Покрывало, сюртук, и второстепенные детали
следует выдержать в тёмных,
приглушенных тонах. 
На фоне красного и зелёного цветов бронзы,
порфира, сиенита, базальта и шифера
пусть только лицо и бледные руки поэта
светятся белым мрамором.

И не поднимай его очень высоко,
чтобы земля и народ были к нему поближе,
как это любят великие художники.
Сделай массивный цоколь в одну ступень
из гранита квадратной формы,
так чтобы можно было видеть его улыбку,
эту усталую улыбку крещёного иудея,
жаждущего новой любви,
его горькую улыбку, которая, кажется, говорит:

«О, Моисей, ты не по мне,
ты мне совсем не нужен,
твой  мрачный вид давно уже
кажется мне нудным».

А к ногам его, нет, подожди!
В левую руку дай ему посох
и шутовской колпак голубого цвета,
а слева у ног этого крещёного иудея
посади жирную домашнюю немецкую свинью,
как бы похотливо хрюкающую.
Предлагаю взять для этого рейнский железистый кварц.
Свинья должна быть как настоящая и красивая,
великий поэт этого заслужил.
И не забудь, пожалуйста, про щетину!

Справа, у ног великого художника,
будет сидеть гриф с гордо расправленными крыльями,
стройный, клюв как можно больше загнутый,
благородное тело, как у пантеры, готово к прыжку.
Бледная правая рука поэта как бы поглаживает
его расправленные стальные североморские крылья.
Я вижу спокойные голубые глаза поэта,
их тёмные аметистовые зрачки
обращены внутрь и возвращают его из далёкой чужбины.
Ему слышится песнь.
(Продолжение см. http://www.stihi.ru/2013/09/23/8152)


Ein Heine-Denkmal

I.
Ich danke dir, Bildhauer, dass du dich
fuer deinen Fuersten noch bemuehn willst; bitte,
nimm Platz. - Du weisst, ich bin der Krone muede,
zu Neujahr geb' ich sie dem Volk zurueck,
es mag versuchen, selbst sich zu beherrschen,
mir ist es teils zu reif und teils zu schlecht.
Mein Hingang aber soll mein Volk und mich
noch einmal in beglueckter Ehrfurcht einen
und unsern Enkeln eine Ehrfurcht bleiben
durch ein Geschenk fuerstlicher Menschenliebe;
dazu entbot ich dich.

Ich weiss, dich draengt dein grosses Lebenswerk:
"der deutsche Michel, aus dem Schlaf erwachend."
Ich danke dir, dass Mein Gesuch dir vorgeht.
So hoere, was ich ausgesonnen habe,
du bist der Einzige, der es schaffen kann:
ein Denkmal fuer Herrn Heinrich Heine.

Erlaube, dass ich uns das Fenster oeffne;
der Maerzgeruch der Grossstadt thut mir wohl.
Dort auf dem Platze vor der Kathedrale
moecht' ich das Denkmal aufgerichtet sehn
mitten im Kranz der Linden.

Da soll er sitzen, wie er wirklich war,
der kranke Jude und der grosse Kuenstler,
der unsre Muttersprache maechtiger sprach
als alle deutschen Mueller's oder Schultze's.
Verziere reich mit Gold den Krankenstuhl,
bunt soll das Denkmal sein, ein Schmaus den Sinnen!
Fussdecke, Rock, Symbole, alles Beiwerk
soll sich in dunklen Toenen unterhalten,
von ungewissen Lichtern ueberlacht;
aus dem gedaempften Rot und Gruen der Broncen,
aus Porphyr, Syenit, Basalt und Schiefer
soll marmorklar nur sein Gesicht herleuchten,
nur seine blassen Dichterhaende.

Und rueck ihn nicht zu hoch vom Boden weg,
nicht in die Luft, damit ihm Volk und Erde
nah bleiben, wie es grossen Kuenstlern lieb ist.
Nur eine einzige Stufe von Granit,
in maechtigem Geviert, gieb ihm als Sockel,
dass man sein Lecheln deutlich sehen kann,
dies muede Laecheln des getauften Juden,
mit dem er sich nach neuer Liebe sehnt,
dies bittre Laecheln, das zu sagen scheint:
    O Moses, du gefaellst mir nicht,
    du bist mir ueberfluessig,
    und dein vergraemtes Angesicht
    ist laengst mir ueberdruessig.

Zu seinen Fuessen aber lass - nein, so:
in seine Linke gieb ihm einen Stock
und eine himmelblaue Schellenkappe,
und links zu Fuessen des getauften Juden
und luestern in die Luefte schnueffelnd hockt
- ich schlage vor, aus rheinischem Eisenquarz -
ein fettes Schwein, das echte deutsche Hausschwein.
Mach mir dies Schwein ja wahrhaft wahr und schoen,
wie's dieser grosse Kuenstler wert ist; und
vergiss mir auch die Borsten nicht!

Und rechts zu Fuessen dieses grossen Kuenstlers
lass einen fluegelstolzen Greifen liegen,
mager, die Geiernase moeglichst krumm,
den edeln Pantherleib zum Sprung gereckt.
Ich sehe, wie des Dichters blasse Rechte
liebkosend nach dem staehlern hochgeschwungnen,
dem nordseegrauen Fluegelpaare tastet,
ich sehe seinen meerblau stillen Blick,
die dunklen Amethysten der Pupillen,
in sich gekehrt, heimkehrend aus der Ferne,
er traeumt ein Lied.
(Fortsetzung folgt)