Вдохновение

Вдохновение. Это такая призрачная субстанция, которую описать не хватит ни слов, ни эпитетов, ни ругательств. Такое оно, зараза, непредсказуемое! Бывало, как накатит, записывать не успеваешь, рифмы роями так и вьются, ямбы, дактили, как птеродактили так и кружат! То, вдруг, на прозу пробьет, да такую жалостливую, пишешь, а сам плачешь. И вот! Как отрезало. Имени своего и то вспомнить не могу.
 Стихотворец накинул теплый плащ, ночной бриз был прохладен, и  вышел во двор. Посреди двора Диоген при свете коптящего факела упорно драил изнутри свою бочку. Пиит остановился было поболтать с философом, но уж больно невыносим был запах дегтя.
 -Эй, Диоген, плюнь ты на это дело. Черного кобеля не отмоешь до бела,  легче принюхаться, на худой конец,  другую бочку себе подбери, ну, хоть из под селедки, что ли. Ладно, ладно, не сердись. Одолжи-ка факел, в подвал за вином спуститься хочу. Диоген молча протянул мне палку с горящей паклей, и, пока я спускался по истертым каменным ступеням, за спиной слышалось, как неутомимый философ усердно шаркает пемзой по своей бочке.
 В винном погребе от своего факела зажег укрепленные в железных шандалах светильники. Моя тень , от колеблющегося пламени, скакала и кривлялась по каменным сводам подвала и даже пыталась корчить мне рожи. Я нацедил в глиняный кувшин молодого, еще не добродившего вина, отхлебнул изрядно. Тоска по вдохновению только злее стала. Во дворе вернул факел хозяину, предложил выпить, тот отказался. Давясь большими глотками, допил сам, не обращая внимания, как вино течет по подбородку на плащ и на новую тогу.
 Вернувшись в свою келью, пиит застал такую картину – над свитками склонилась муза и, старательно макая стило в чернильницу, самозабвенно расставляла кляксы поверх гениальных стихов. Стихотворец оторопел – Маруся, ты чего это тут, прости господи, на ночь глядя делаешь? Что за фантазия такая идиотская на тебя напала?
 Взглянула озорно из-под рыжей челки своей и смеется!- Да вот, хотела хоть как-то подправить, но ты тут такой хрени накатал, так я решила, для твоей же пользы, папирус-то кляксами изгадить. Глядишь, найдут потом археологи, расшифровывать станут, а так? Какой нормальный человек галиматью-то твою прочтет? И знаете, все это с улыбочкой своей детско-невинной!
 Выхватил я из рук ее чернильницу, да и вылил остаток чернил на ее одежды белокипельные! Дескать, вот тебе, Манюня, за труды твои непосильные. Ну та, сразу в слезы. Неблагодарный, я на тебя свои лучшие годы потратила и, как я в таком виде теперь на люди покажусь?
 Ничего, Маруся. Ступай на Парнас, скажешь, что Муза Северянина. Он потом сиреневое так любить будет, не нарадуешься!
 Дверь хлопнула, поэт опрокинул масляную плошку на свитки и завороженно наблюдал, как горящее масло причудливо расползается по еще вчера таким драгоценным рукописям.
 Во дворе, только, только задремавший Диоген, был разбужен гомерическим хохотом.