Еврейское счастье

                С Е Р Г Е Й   М О Г И Л Е В Ц Е В



               Е В Р Е Й С К О Е   С Ч А С Т Ь Е   (П Р О Ф И Л Ь   В О Ж Д Я)

                драма


   А р т у р,  молодой поэт, влюбленный в девочку - еврейку.
   Р а х и л ь,  молодая еврейка, возлюбленная  А р т у р а.
   Б о р и с  М а р к о в и ч,  ее отец.
   Ф р и д а  М и р о н о в н а,  ее мать.
   А р с е н и й  Л а з а р е в и ч,  секретарь горкома партии.
   Массовка (2 - 3 человека).


   Пьеса о любви русского мальчика и еврейской девочки в маленьком провинциальном городе семидесятых годов двадцатого века.


   Через дыру в заборе было видно, как над цветами в палисаднике у дома летают пчелы, шмели и бабочки. Это был самый обычный, я бы даже сказал, заурядный, палисадник, и дом был тоже заурядный, разве что бревенчатый, нетипичный для нашего южного города. А уж подглядывать в дыру за жизнью обитателей этого бревенчатого дома мне и вовсе не хотелось, потому что на биостанции, где я жил вместе с родителями, было столько всяких чудес, что их с лихвой хватало и на меня, и на всех моих сверстников. Однако здесь было одно обстоятельство, которое открылось мне совсем недавно: через дыру в заборе, у которой я теперь проводил целые дни, иногда даже забывая сбегать домой пообедать, жила девочка, к которой меня почему-то необыкновенно тянуло. Я не знал, в чем тут дело, и почему в четырнадцать лет нормального мальчика с биостанции может так сильно тянуть к этой рыжей девчонке? Но все было именно так, как я говорю: большую часть времени я теперь проводил рядом с забором, подглядывая через дырку за тем, что там происходит. Двое других обитателей дома, ее родители, меня интересовали постольку, поскольку, а вот Рахиль (их дочь) с некоторых пор стала занимать все мое время. Днем я подглядывал через дырку в заборе, как она поливает из лейки свой палисадник, слушая доносившиеся из окна звуки «Лунной Сонаты», а ночью, лежа в кровати без сна, мечтал, как я с ней познакомлюсь. Под звуки Бетховена я смотрел на Рахиль, окруженную летающими в воздухе бабочками, пчелами и шмелями, и замирал от ужаса, боясь, что она меня все же заметит. Разумеется, все обитатели этого бревенчато–палисадного рая, наполненного жужжанием пчел и доносившейся из окон музыкой Бетховена, давным-давно знали о том, что я за ними подглядываю. Знал об этом, конечно, и я, просто это была такая игра, когда они делали вид, что не замечают меня, а я притворялся, что оказался у забора совершенно случайно, и весь этот рай, находящийся по ту сторону, меня вовсе не интересует. А в том, что это был рай, именно рай, где все обитатели его были безмерно счастливы, я, разумеется, догадался сразу, ибо таким и должен быть рай для трех человек: матери, отца, и их тринадцатилетней дочери. Он должен состоять из маленького бревенчатого дома, окруженного палисадником, в котором растут самые обычные незатейливые цветы: астры, гвоздики, розы, тюльпаны, анютины глазки, - поливаемые каждое утро из жестяной лейки восхитительным существом по имени Рахиль. В этом раю должны были жить ее родители, которых, как я вскоре узнал, звали Борис Маркович и Фрида Мироновна. Там должна была с утра до вечера звучать бессмертная музыка Бетховена, а в комнате стоять вдоль стен простые деревянные полки с бесчисленными рядами старинных книг; ну и, разумеется, центром всего должен быть огромный концертный рояль фирмы «Зайлер», на котором играла ее мать. Сам глава семьи, оказавшийся скульптором (тогда, разумеется, я лишь приблизительно знал, что это такое), должен был лепить из глины портреты героев и прочих обыкновенных людей. И во всем этом Бетховенно – скульптурно – рояльном мире, спустившемся, очевидно, с небес в маленький южный город семидесятых годов двадцатого века, - в мире, пронизанном наискось рыжими волосами Рахиль, бликами жестяной лейки и полетами нагруженных нектаром пчел, бабочек и шмелей, не было только меня. Потому что я жил в реальном времени большой  и прекрасной страны, строящей большое и прекрасное завтра, которое, конечно, тоже можно было назвать раем, однако совершенно другим. Здесь же, за забором, рай был уже построен, и места в нем мне, естественно, не было.
   Но ничего не бывает вечным, и мое стояние под забором закончилось в тот момент, когда она, израсходовав запас воды в лейке, неожиданно спросила:
   - Не мог бы ты мне немного помочь?
   Я множество раз репетировал до этого начало нашего с ней разговора, и всегда покрывался испариной от ужаса, предчувствуя, что ничего не получится. Она же обратилась ко мне так естественно, так просто: - Не мог бы ты мне немного помочь? – Ведь так спросить могла только она, не прилагая к этому, разумеется, совершенно никаких усилий. Позже я понял, что все эти вопросы, а также ответы на них, были заранее отпечатаны в ее голове сотнями поколений ее предков, и ей действительно не составило никаких усилий разговаривать со мной, или вести изысканную беседу на каком-нибудь светском рауте. Она была готова практически ко всему, и вытащила меня из-за моего забора так легко и свободно, что я был благодарен за это ей потом всю свою оставшуюся жизнь. По-существу, она вытащила меня из той области невежества, незнания и отверженности, в которой я пребывал, наивно считая, что строю вместе со всеми храм всемирного счастья, и ввела за руку в те прекрасные дали, где такой храм давно уже был построен.
   - Давно ты наблюдаешь за мной? – спросила она, держа в руках свою блестящую лейку.
   - Уже третий день, - сказал я, открывая калитку, и заходя к ней во двор.
   - А зачем?
   - Я не знаю. Мне интересно все, что ты делаешь.
   - Что же тут интересного – поливать цветы в палисаднике?
   - Я же сказал, что мне интересно все, что делаешь ты, а на цветы мне наплевать!
   - Ты не любишь цветы?
   - Я их ненавижу!
   - За что?
   - От них нет никакой пользы!
   - Ты признаешь только то, что имеет какую-то пользу?
   - Я признаю только то, что имеет какой-то смысл! В цветах нет смысла, и поэтому я их ненавижу.
   - В цветах есть красота, люди становятся лучше, когда смотрят на них.
   - Люди становятся лучше не от красоты, а от великих идей, а также от великих свершений. Полет самолета в небе – это красиво; старт ракеты к звездам – еще красивей. Чем больше пользы от великих свершений, тем больше в них красоты, и тем больше счастья несут они народам земли!
   - А я красивая?
   - Да, ты красивая.
   - А какое счастье несу я для народов земли?
   - Думаю, что никакого.
   - Зачем же ты тогда на меня смотришь?
   - Я не могу этого объяснить.
   - Тогда я объясню за тебя. Я красивая, но это не красота самолета, летящего в небе, и не красота стартующей к звездам ракеты. Это красота сама по себе, такая же, как у цветов, растущих у меня в палисаднике, или у травы за этим забором.  Мы с ними красивы потому, что красивы, и нам дела нет до самолетов, ракет, и великих свершений. Но даже мы, малые и незаметные, можем сделать кого-то счастливым, как делаю тебя счастливым я. Запомни на будущее – красота в деталях, из которых и складывается большая картина. И, кстати, я совсем не красивая, моя мать считает, что я очень уродлива.
   - А кто твоя мать?
   - Она пианистка.
   - Это она играет сейчас?
    - Да, на рояле. Это концертный «Зайлер», мы привезли его из Ленинграда.
   - И дом этот тоже с собой привезли?
   - Да, когда-то он был нашей дачей. Но после того, как обстоятельства изменились, мы были вынуждены срочно уехать, и, чтобы вообще не остаться без крыши над головой, привезли с собой этот дом.
   - У вас изменились обстоятельства?
   - Да, изменились. Обстоятельства меняются у каждого, и бывает, что очень быстро. У тебя сейчас тоже, если не ошибаюсь, изменились обстоятельства.
   - Что ты имеешь в виду?
   - То, что ты сделал усилие, и перешагнул через калитку, оказавшись у нас во дворе. Кстати, меня зовут Рахилью.
   - Я это знаю.
   - А у тебя есть имя?
   - Я Артур, мы с родителями живем рядом на биостанции.
   - И чем они там занимаются?
   - Кто?
   - Твои родители?
   - Мать врач, а отец биолог, он работают над проектом, который, возможно, в будущем осчастливит все человечество!
   - Вот как? А поконкретней нельзя ли сказать?
   - Вообще-то это большая тайна, но тебе я скажу: он выводят новый сорт семян, который должен накормить всех голодных и нищих. Понимаешь, как это будет грандиозно, когда в мире не останется ни голодных, ни нищих, и люди вместо того, чтобы воевать, объединятся в одно счастливое и прекрасное человечество?!
   - В котором будут взлетать к небу ракеты, и проноситься над головой стремительные самолеты?
   - Да. Откуда ты знаешь?
   - Догадалась. Скажи, а зачем ты открыл мне тайну своего отца?
   - Про новый сорт семян, и про счастливое будущее, которое ждет все народы земли? Не знаю, возможно, потому, что ты очень красивая.
   - Красивым нельзя доверять, красивые обманут в первую очередь.
   - Ты не обманешь!
   - Ты так думаешь?
   Она долго и пристально смотрит на меня, что-то решая в уме, а потом говорит:
   - Ладно, раз я тебе нравлюсь, будешь каждый день поливать эти цветы. Пойдем к колодцу, наполнишь водой эту лейку!
   - У вас свой колодец в этом дворе?
   - Да, мы не пользуемся общим колодцем, родители, в отличие от всех остальных, живущих за нашим забором, решили построить свое собственное маленькое счастье, которое бы касалось только их, и больше никого. Поэтому они вырыли колодец у нас во дворе, и устроили палисадник, который для других не имеет смысла, но доставляет нам троим огромную радость. Возможно, в будущем он будет доставлять радость и тебе!
   - Но это означает, что мне придется отказаться от тех идеалов, в которые я верил всю свою жизнь!
   - А сколько тебе лет, Артур?
   - Мне четырнадцать.
   - Поверь мне, в будущем ты еще не раз будешь отказываться от своих идеалов, всегда считая, что предаешь самое дорогое, а после неожиданно понимая, что совершил единственно правильный и необходимый поступок!
   - Я ни за что не сделаю этого!
   - Ты уже сделал это, войдя в калитку. Ладно, пойдем к колодцу, солнце уже высоко, и через минуту поливать цветы будет поздно.

   С тех пор наши походы к колодцу продолжались ежедневно. Стояло лето, от их одноэтажного бревенчатого дома, сложенного из сосновых бревен, на которых еще остались номера, поставленные при перевозке, шел густой удушающий запах смолы. Густые капли ее выступали то тут, то там, и стекали потом вниз, к земле, тягучими желтыми струями. Жужжание пчел и шмелей в палисаднике, который мы теперь поливали с утра до вечера, гипнотизировало, и навевало совершенно безумные фантазии. Рыжие волосы Рахиль то и дело касались моего лица, и от них шел такой непередаваемый запах трав, мускуса, и каких-то непонятных волшебных снадобий, что я боялся потерять сознание от этого странного и страшного запаха. Точно так же пахла она сама. Я был рабом этого ее запаха, идущего из подмышек, и разных других частей ее тела, идущего от ее рыжих волос, от ее губ, время от времени открывающихся, и что-то мне говорящих.
   - Тебе по-прежнему не нравятся мои цветы?
   - Не знаю, не уверен в этом. Думаю, что теперь я отношусь к ним намного лучше, чем раньше.
   - В тебе что-то изменилось?
   - Во мне многое изменилось.
   - Но ведь прошло всего три дня. Ты зашел к нам во двор всего лишь три дня назад.
   - Иногда и трех дней достаточно, чтобы начать смотреть на мир по-другому.
   - Ты смотришь не на мир, а только лишь на меня.
   - Для меня ты и есть весь мир.
   - Я всего лишь еврейская девушка, которая ненадолго оказалась в этом городе, а потом исчезнет в одно прекрасное утро, и ты уже никогда не сможешь ее найти.
   - Я найду тебя хоть на краю света.
   - Если я исчезну, ты не найдешь меня уже никогда.
   - Почему?
   - Потому что я старше тебя на три тысячи лет, и только лишь кажусь твоей сверстницей. А на самом деле я была жрицей еще в храмах Египта и Месопотамии, и служила богам, о которых ты даже ни разу не слышал.
   - Богов не существует, существует лишь материя, которая непрерывно развивается, и не имеет ни конца, ни начала.
   - Это Бог не имеет ни конца, ни начала, а материя – это цветок, который ты сейчас поливаешь из лейки, или ползущая по нему гусеница. Гусеница не может быть выше Бога, и цветок, который завтра завянет, не может быть вечностью. Вечность и Бог выше их обоих.
   - Так нас учили в школе. Я говорю то, чему нас учили учителя.
   - А у тебя были хорошие учителя?
   - Да, я восхищаюсь ими.
   - Кроме этих учителей существуют и другие учителя, но ты о них ничего не знаешь.
   - Расскажи мне  хотя бы про одного.
   - Про того, кто стоит сейчас перед тобою?
   - Про тебя я знаю все, или почти все.
   - Про меня ты не знаешь ничего. Я же уже говорила, что мне три тысячи лет, и я знаю такое, о чем тебе даже не снилось. Еврейские девушки старше своих сверстников на три тысячи лет, и это так же нормально, как полет этой бабочки над цветком львиного зева. Мы уже множество раз были замужем и рожали детей, нас отдавали в рабство и в выкуп за свободу целого племени. Мы с детства умеем танцевать и развлекать важных гостей, и нам ничего не страшно, даже умереть, потому что мы знаем, что через мгновение  вновь воскреснем в какой-нибудь дальней стране. Воскреснем, и будем стоять с лейкой в руках в небольшом палисаднике рядом с бревенчатым домом, на стенах которого проступает смола, похожая на капли желтого меда.
   - Ты говоришь, как поэт.
   - Если хочешь, я и тебя сделаю поэтом.
   - Я бы очень хотел этого, я пытался учиться у Маяковского и Есенина, но у меня ничего не получалось.
   - Тебя просто не так учили.
   - Научи меня так, как нужно!
   - Тогда подойди ко мне ближе!
   - Я и так нахожусь от тебя очень близко, и твои волосы касаются моих щек.
   - Подойди так близко, как только возможно.
   - Вот так?
   - Еще ближе!
   - Еще?
   - Да, еще!
   - Так, как я подошел сейчас?
   - Да, так, и соедини свои губы с моими губами.
   Я выполнил все, как она велела, а потом спросил:
   - Что ты делаешь?
   - Я учу тебя целоваться.
   - Я задыхаюсь.
   - Так и должно быть с первого раза. А также со второго, третьего и четвертого.
   - Ты очень хороший учитель.
   - У меня была большая практика. Я учила этому юношей в храмах восточных стран, и научить этой премудрости мальчика из далекой северной страны для меня сущая безделица.
   - Ты такая развращенная?
   - Я изощренная, как всякая жрица. Раскрой губы еще раз, ты не до конца еще усвоил первый урок.
   - Я готов усваивать его бесконечно!
   - В бесконечности все приедается, сладостно только то, что бывает в начале.
   - Да, ты права, это так сладко, что похоже на мед!
   - Точно так же говорят пчелы цветку, когда запускают в него свой хоботок, и вытягивают из глубины каплю сахарного нектара.
   - Мне кажется, что я сейчас начну петь. Ты не поверишь, но у меня в голове только что родилось мое первое в жизни стихотворение. Скажи, что ты со мной сделала?
   - Я подарила тебе вдохновение. То, чего не могли тебе дать твои школьные учителя. А также твои школьные поэты. Запомни – вдохновение может подарить только лишь женщина. Пойдем в дом, запишешь сейчас на бумаге то, что пришло тебе в голову.

   Ее мать постоянно играла на рояле Бетховена, а отец лепил на столе возле окна бесчисленные бюсты и головы, которые затем выставлял на полках вперемежку со своими книгами. Бюсты принадлежали, как правило, голым женщинам, которые, как мне объяснили, были богинями в Греции и Риме, и которых, к сожалению, в этой стране невозможно было продать. Поэтому Борису Марковичу приходилось лепить головы знатных колхозников и ткачих, которые расходились гораздо лучше. Самым же прибыльным было изготовление голов нынешних, а также ушедших вождей, за это платили большие деньги, и главным тут было не выйти за рамки легенды и определенных традиций, которые давно уже установились в обществе.
   - Мама, это Артур, мы познакомились с ним три дня назад.
   - Я видела вас из окна, - сказала Фрида Мироновна, продолжая играть на рояле, и мельком взглянув в нашу сторону. – Надеюсь, этот мальчик из приличной семьи?
   - Его отец работает над открытием, которое накормит всех голодных, и последних нищих сделает счастливыми!
   - Ах, как это романтично! – ответила ее мать, и взяла на рояле новый аккорд «Лунной Сонаты».
   - Накормить голодных и осчастливить нищих под силу разве что какому-нибудь титану, вроде современного Прометея, - глубокомысленно заметил Борис Маркович, старательно подправляя нос вождю мирового пролетариата. – Человек, который это сделает, должен почитаться наряду с героями древности, такими, как Юлий Цезарь, или Александр Великий, ему при жизни надо поставить памятник. Этот мальчик, безусловно, из приличной семьи, и ты смело можешь дружить с ним!
   - В нашей стране не уважают героев древности, - возразил я ее отцу, - у нас чтут память героев революции и трудовых будней.
   - Это его в школе так научили, - пояснила Рахиль. – Он вообще очень начитанный и культурный мальчик, но у него были не те учителя, которые необходимы в его возрасте. Я по мере возможности буду вытягивать его из тьмы невежества.
   - Только не очень увлекайся этим, - озабоченно сказала Фрида Мироновна, продолжающая музицировать на рояле, - потому что чрезмерное увлечение мальчиками приводит иногда к печальным последствиям!
   - Зато чрезмерное увлечение девушками полезно для мужчины в любом возрасте! – торжественно объявил Борис Маркович, справившись, наконец, с носом вождя мирового пролетариата. – Я бы вообще советовал всем мужчинам, начиная с четырнадцати лет, и выше, интересоваться девушками как можно чаще!
   - Артуру как раз четырнадцать, - сказала Рахиль.
   - Ты уже интересовался девушками с четырнадцатилетнего возраста, - сказала мужу Фрида Мироновна, - и всем теперь видно, что из этого вышло!
   - Из этого вышел наш с тобой брак, дорогая, - ответил, продолжая оглядывать свое творение, Борис Маркович. – Наш брак, и все, что с ним связано!
   - На что ты намекаешь? – подозрительно спросила Фрида Мироновна. – Случайно не на меня?
   - Нет, дорогая, ни в коем случае, не на тебя, а только лишь на твою фаршированную рыбу!
   - А чем тебе не нравится моя рыба? – поразилась такому ответу Фрида Мироновна, ибо ожидала, очевидно, совершенно иного. – Сегодня на обед у нас будет как раз фаршированная рыба. Этот мальчик, раз он из такой приличной семьи, тоже может остаться, и попробовать нашу рыбу.
   - Спасибо, - сказал я, - обязательно останусь, мне ваша рыба нравится уже заранее, до того, как я ее попробовал!
   - Вот видишь, Борис, как надо говорить комплименты! – сказала Фрида Мироновна, впервые внимательно оглядев меня с ног до головы. – Этому юноше нравится моя рыба еще до того, как я ее выставила на стол! Если бы ты сказал что-то подобное, я бы любила тебя, как не знаю, кого.
   - К сожалению, о рыбе я этого сказать не могу, - ответил жене Борис Маркович, - а вот от любви отказываться не буду!
   - Нет рыбы, нет и любви! – резюмировала Фрида Мироновна, и, оставив свой концертный рояль, начала накрывать на стол.
   Я ел фаршированную рыбу, совершенно не ощущая ее вкус, потому что все мои мысли были заняты Рахилью и только что написанным стихотворением. Собственно говоря, стихотворение было посвящено ей, но я не хотел в этом признаваться, и наотрез отказался кому-либо его показывать.
   - Молодой человек стесняется своего первого поэтического опыта, - сказала Фрида Мироновна, наливая в чашки чай из пузатого чайника. – Что ж, это понятно, и не будем его осуждать за это.
   - Первый опыт запоминается на всю жизнь, - сказал Борис Маркович, - и, как правило, связан с женщиной. У Пушкина, по крайней мере, это было именно так: он влюбился, и написал первое в жизни стихотворение. Могу подтвердить, что и я, изваяв первый в своей жизни шедевр, находился под впечатлением одной весьма недурной особы!
   - Кого ты имеешь в виду? – встревожилась Фрида Мироновна.
   - Кого же, как не тебя, Фрида, - весело отвечал ей муж. – Ты всегда вдохновляла меня на безумие творчества!
   - Ах, - с грустью сказала его жена,  - если бы за это безумие еще и хорошо платили! Но, к сожалению, творчество никому не надо, и в итоге остается одно лишь безумие. Не становитесь, молодой человек, поэтом, если не хотите всю жизнь прожить в нищете! Лучше всего учитесь на зубного врача, или, на худой конец, на инженера, а о своих поэзиях лучше забудьте!
   - Он уже никогда не сможет о них забыть, - сказала Рахиль, - потому что у Артура есть Муза, которая и вдохновляла его на первое в жизни стихотворение. Теперь он связан с этой Музой навеки!
   - Надеюсь, это не ты? – подозрительно посмотрела на нее Фрида Мироновна. – Союз еврейки и русского идеалиста не принесет много счастья!
   - Идеалисты вообще не бывают счастливыми! – сказал Борис Маркович. – Но, впрочем, Артур, мы ведь еще не знаем, каковы ваши идеалы, если они вообще у вас есть?
   - Я верю во всеобщее счастье, и в то, что наука победит в итоге невежество, болезни и нищету. Еще я верю в прогресс и во всепобеждающую силу разума!
   - Да, это великие идеалы, - сказал задумчиво Борис Маркович. – Ради них, безусловно, не грех и пожертвовать жизнью. Скажите, Артур, вы могли бы взойти за свои идеалы на костер, как это сделала Жанна д Арк?
   - Разумеется, я бы взошел на костер, но, думаю, что в современную историческую эпоху в этом нет большой необходимости. Свою правоту можно доказывать другими аргументами, а не только своей смертью!
   - А за любовь ты согласился бы умереть? – спросила Рахиль.
   - За любовь – да!
   - А вот это уже серьезно, - сказала Фрида Мироновна. – Этот молодой человек будет или безмерно счастлив в любви, или не женится вообще никогда, вспоминая свою первую юношескую любовь!
   - Не выступай в роли пророчицы, Фрида, с такими идеалами, как у Артура, можно смело прожить большую, и прекрасную жизнь!
   - Давайте, я вам сыграю Бетховена, - сказала Фрида Мироновна. – Скажите, молодой человек, вам нравится «Лунная Соната»?
   - Мне больше нравится «Аппассионата», - ответил я, радуясь, что на этот раз могу не ударить в грязь лицом. – «Аппассионата» - это любимое произведение Ленина!
   - Ну что ж, - покорно ответила Фрида Мироновна, - раз так, я буду играть вам именно «Аппассионату»!
   Она садится за рояль, комната наполняется волшебными звуками, в ней по воздуху летают аккорды Бетховена, плывет фаршированная рыба на блюде, мелькают золотые корешки книг, голые бюсты античных богинь, лица шахтеров, доярок, вождей и героев, а также лицо Рахиль, обрамленное россыпью рыжих волос с вплетенными в них волшебными небесными звездами.
   Пауза. Бетховен, блаженство и волшебство.
   - Это же надо, - говорит Борис Маркович, - на улице уже ночь, и первые звезды появились на небе. Скажите, Артур, родители не хватятся вас, и не будут искать по всему городу?
   - Нет, отвечаю я, - отец занят сейчас в лаборатории, и будет проращивать свои зерна до самого утра. А мать на партийном собрании, они до двенадцати вряд ли закончат.
   - А кто она, ваша мать, молодой человек, я как-то забыла об этом спросить? – полюбопытствовала Фрида Мироновна. – У такого приличного молодого человека и мать должна быть тоже приличной.
   - Фрида, ты еще попроси его заполнить анкету, и не забудь указать о пятом пункте! – Зачем тебе знать профессию его матери?
   - Если он ест мою фаршированную рыбу, и ухаживает за моей дочерью, я должна знать о нем все!
   - В таком случае, ты ничем не отличаешься от того органа, который изгнал нас из Ленинграда, и еще неизвестно, куда в итоге отправит! Постыдись, ведь Артур совсем замучен твоим Бетховеном и твоей рыбой!
   - Бетховен принадлежит всему человечеству, отвечаю я, - а его «Аппассионата» вдохновила Ленина на Октябрьскую революцию, ими нельзя никого замучить. А что касается рыбы, то, если хотите, я буду каждый день ловить для вас каменных окуней, и приносить сюда хоть по сто штук! Можете фаршировать их с утра до вечера! Ну а моя мать работает детским врачом, и они с коллегами как раз сегодня вечером обсуждают итоги проделанной за год работы.
   - Отец крупный ученый, а мать детский врач – это идеальная партия для нашей Рахили! Если бы еще он забыл про свои коммунистические идеалы, я бы готовила для него фаршированную рыбу целыми сутками!
   - Фрида Мироновна имеет в виду, что для гипотетического брака с Рахилью вам, Артур, необходимо сменить один идеал - на другой, - улыбается Борис Маркович.
   - На какой другой? – спрашиваю я.
   - Вам нужно поменять ваши высокие свершения,  изобретение чудо - зерен, полеты к звездам и веру в науку на жизнь в маленьком бревенчатом доме на краю никому неизвестного южного города. На жизнь в доме, где с утра до вечера играют Бетховена, а не «Коммунистический Интернационал», и не «Смело товарищи в ногу». Где на полках стоят книги Шопенгауэра и Ницше, а не, извините, Маркса и Ленина, на стенах висят картины Малевича и Шагала, а под окнами поливают водой из простой жестяной лейки обычный палисадник с растущими в нем незатейливыми цветами. Скажите, молодой человек, могли бы вы променять свои высокие идеалы на жизнь в таком бревенчатом доме?
   - Не знаю, скорее всего, нет, - отвечаю я. – Идеалами не торгуют, и их нельзя ни на что променять. Простите, а чем вас так привлекает жизнь в этом бревенчатом доме?
   - Тем, что это называется счастьем. Еврейским счастьем.
   - А разве бывает еврейское счастье?
   - Бывает, молодой человек, бывает, и вы сейчас видите его перед собой. Скажите, вдохновляет ли вас такое счастье?
   - На один вечер – да, но на всю жизнь – нет!
   - Если так, то не видать вам Рахили, как своих собственных ушей, она не вашего поля ягода!
   - Это мы еще посмотрим, - отвечаю я ему, - решать ведь не вам, а ей!
   - Вы говорите обо мне так, будто собираетесь сегодня же выдать замуж. Подождите немного, остыньте оба, Артур знаком со мной всего лишь три дня, а вас вообще впервые увидел! Кто знает, что будет через три года? Быть может, к этому времени он тоже полюбит мое еврейское счастье, или, наоборот, я полюблю его русское. Не надо спешить, до последнего Судного Дня, надеюсь, у всех нас есть еще достаточно времени!
   - Ты говоришь, как весталка, или жрица в каком-нибудь египетском храме, - отвечает дочери Борис Маркович. – У тебя не уста, а мудрое змеиное жало, где ты научилась такой премудрости?
   - Я родилась с ней, - говорит Рахиль, - за три тысячи лет до того, как вы с мамой появились на свет. Кстати, вам не кажется, что послушать Бетховена было бы сейчас весьма кстати?
   Опять звучит Бетховен, как апофеоз странного еврейского счастья, подсмотренного   невзначай русским мальчиком в середине семидесятых годов двадцатого века.

   Июль подходит к концу, и начинается август. Мы поливаем наши цветы с утра и до вечера, а из раскрытых окон бревенчатого дома, по стенам которого стекают вниз капли желтой смолы, доносятся аккорды Бетховена. Палисадник от наших ежедневных трудов увеличился в несколько раз, так что весь двор превратился теперь в сплошной цветник. Все эти розы, пионы, дубки, лилии, астры, все ее тюльпаны, маки, львиный зев и анютины глазки, посаженные в щедрую южную почву, напоминали теперь некий фантастический лес. Некие райские кущи, заросшие, к тому же, по бокам лопухами, с торчащими среди них бессмертниками и одуванчиками.
   - Почему у тебя в палисаднике растут только желтые розы? Желтый цвет – эмблема печали!
   - Потому, что я не верю в наше с тобой будущее.
   - Только лишь в наше?
   - Я не верю в будущее вообще, особенно в светлое будущее. Я вижу в нем одни лишь расставания и слезы.
   - Будущее прекрасно, и в нем нет ничего, кроме любви!
   - Будущее трагично, и в нем нет ничего, кроме печали!
   - Ты слишком пессимистична.
   - Зато ты до краев полон своего оптимизма.
   - Нельзя в тринадцать лет видеть жизнь в таком черном цвете.
   - Мне скоро будет четырнадцать.
   - А мне пятнадцать. Я чувствую, что повзрослел за этот месяц на целые десять лет.
   - А я от рождения была взрослой, и мне приходилось скрывать это от окружающих.
   - Это потому, что ты еврейка?
   - Это потому, что мне три тысячи лет, и я была жрицей в древних храмах Египта и Месопотамии. Мне слишком хорошо все видно, и я, к сожалению, прекрасно знаю, чем это в итоге закончится.
   - Это закончится тем, что мы с тобой убежим отсюда, и не вернемся в твой рай уже никогда!
   - Мой милый, из рая нельзя убежать, попавший в него один раз, остается в нем уже навсегда. Рай – это что-то вроде проклятия, наложенного на тебя высшими силами за какое-то тяжкое преступление!
   - Ты совершила в прошлом какое-то преступление?
   - Да, я была когда-то очень грешна, и расплачиваюсь теперь за это местом в раю.
   - Что же такого ты совершила?
   - Я была блудницей, и у меня было столько мужчин, сколько не вместится в этом твоем милом городе!
   - А меня нет среди этих твоих бывших мужчин?
   - Пока нет, но я бы хотела, чтобы ты был среди них самым первым!
   Ее губы приоткрываются, напоминая чашечку распустившегося цветка, на край которого присела бабочка, погружающая внутрь его свой трепещущий от нетерпения хоботок. Янтарная капля нектара, хранимая до поры за семью печатями в таинственной и темной глубине, имя которой тайна, постепенно исчезает в чреве присевшего на розовый лепесток крылатого чудовища. Цветок становится пуст, а крылатое существо, победившее его в незримой и яростной схватке, наполняется восторгом, и новыми, неведомыми ему до поры, ощущениями.
   - Ну вот, свершилось то, что и должно было свершиться. Ты стал моим первым мужчиной, после которого я блудила на протяжении трех тысяч лет, так что все эти воины, а также изнеженные юноши Востока считали меня своей законной женой.
   - Я стал твоим первым мужчиной?
   - Да.
   - Первым, и единственным?
   - Насчет единственного не обольщайся!
   - Если я не буду обольщаться, если не буду считать себя единственным, мне придется задушить тебя прямо здесь, в этих райских цветочных кущах!
   - Мой милый, в раю невозможно никого задушить, сюда все поступают уже задушенными. Задушенными, или повешенными, или четвертованными, или обезглавленными, или отравленными собственными женами и любовницами, или умершими от несчастного случаю, или героически погибшими на войне. Рай – это место, куда падают мертвецы со всего света, это еще хуже, чем кладбище, потому что рай – это кладбище для целой земли. В раю невозможно дышать, здесь стоит удушливый и зловонный запах тысяч райских растений, которые когда-то были людьми. Ты чувствуешь, как страшно пахнут эти желтые розы? ты ощущаешь аромат смерти, идущий от этих пионов, тюльпанов и лилий?
   - Да, я чувствую их удушливый аромат, я задыхаюсь от этого страшного аромата, но не могу понять, чем они так странно пахнут?
   - Они пахнут смертью, мой милый! Запах смерти – это и есть запах рая. Того самого рая, в который тебе так хотелось попасть! Ты доволен теперь, ведь именно этого тебе и хотелось достичь?
   - Да, именно этого мне и хотелось достичь. Но теперь, когда я стал мужчиной, мне хочется вновь вернуться из рая на землю!
   - Любимый, я же тебе уже говорила, что из рая не возвращаются. Попавший сюда один раз, уже не может вернуться назад. Ты связан теперь со мною навеки, и тебя отныне ждет то же самое райское счастье, что и моих несчастных родителей. Ты обречен теперь вечно жить в таком же точно бревенчатом доме, и поливать с утра до вечера мой палисадник, цветы которого пахнут так страшно, что от этого запаха можно сойти с ума! Да, я ведь чуть не забыла – я буду теперь с утра до вечера играть тебе на рояле «Аппассионату», и готовить по праздникам и по воскресеньям твою любимую фаршированную рыбу. Ты так полюбишь эту мою фаршированную рыбу, что захочешь в одно прекрасное утро меня задушить, но из этого ничего не получится, потому что меня уже задушили в прошлой жизни, а в раю я теперь вечно живая. Да, чуть не забыла сказать, ты ведь прочтешь все те книги,  которые стоят у нас в доме на полках, всего Шопенгауэра, Мережковского, Бодлера и Ницше, всего Кафку, Руссо и Расина. Ты станешь знаменитым поэтом, и тебе будут рукоплескать миллионы. У тебя будут сотни поклонниц, но любить ты будешь только меня, потому что райская любовь единственная, и на всю жизнь. Влюбившись один раз в райскую женщину, ее уже невозможно разлюбить никогда!
   - Твое райское счастье мне не подходит. Твое еврейское счастье кажется мне смешным и нелепым!
   - А что ты можешь предложить взамен его – свое русское счастье?
   - Да, я предлагаю взамен его свое русское счастье! В нем будет все то, что ты мне только сказала, будут и стихи, и  книги, и известность, и слава, и единственная женщина рая и ада, который находится не на небесах, а на земле. В нем будет дорога, будет жизнь, будут скитания, будет борьба, будет победа!
   - Мой милый, любая победа заканчивается в итоге оглушительным поражением! Это основы еврейской мудрости, об этом нас учили еще в Вавилоне в школе гетер, где я прошла неплохую практику. А дорог, скитаний и неизвестности у евреев не меньше, чем у русских, и ничего нового в твоем русском счастье для меня нет. Соглашайся на мое еврейское счастье, оно ничуть не хуже, чем твое русское, оно дается тебе здесь и сейчас, и только глупец может от него отказаться!
   - Пусть я буду глупцом, но я попытаюсь соединить эти два наших счастья!
   - Из этого ничего не получится, воду и масло нельзя соединить в одно целое!
   - Этому вас тоже учили в школе гетер?
   - Этому нас учила жизнь.
   - Я соединю и то, и другое!
   - Права была моя мать, когда говорила, что из союза еврейки и русского идеалиста не может получиться ничего хорошего.
   - Твоя мать ошибалась.
   - Хотелось бы в это верить!   
   Опять крылатый демон, присевший на край распустившегося цветка, погружает в его таинственную глубину свой трепещущий от вожделения хоботок. Цветок, как всегда, уступает, но это отнюдь не поражение, а победа, ибо крылатый ангел отныне навек отравлен сладким райским нектаром. А вокруг, шурша и потрескивая, вылезают из земли все новые и новые стебли райских цветов, обещая всем желающим неземное райское счастье.
 
   С улицы хорошо слышно, о чем говорят в доме ее родители.
   - Ты теперь с утра до вечера играешь «Аппассионату». Помнится, когда-то ты отдавала предпочтение «Лунной Сонате».
   - Это было давно,  тогда я хотела угодить тебе, а сейчас хочу угодить этому мальчику.
   - Ты говоришь так, будто мы с ним в чем-то похожи.
   - Разумеется, вы оба ухаживаете за еврейскими девочками, и оба неравнодушны к Бетховену!
   - Какие еще совпадения ты обнаружила?
   - Очевидные: мне, как и Рахили, было тогда тринадцать.
   - Не может быть!
   - Да, милый, может, все может: мне тринадцать, а тебе чуточку больше. Все повторяется, и вновь, как и тогда, проходит по заранее  начертанному кругу. Все уже было, все известно заранее, и ничего нового изобрести в принципе невозможно!
   - Но я был евреем, а он русский!
   - Да, ты еврей, а он русский, и поэтому тебе я играла «Лунную Сонату», а  ему «Аппассионату», вечную мелодию всех русских ниспровергателей и революционеров.  Женщина, «Аппассионата», и русский революционер – вот три условия победы революции в этой стране!
   - Ты имеешь в виду Инессу Арманд и Ленина, а также то, что из этого получилось?
   - Да, милый, да, я имею в виду именно их! А также Бетховена, который тоже приложил руку к октябрьской революции!
   - С такими настроениями тебе  теперь остается одно: с утра до вечера играть для этого мальчика свою вечную «Аппассионату»!
   - Что я и делаю, милый, что я и делаю, разве тебе это не слышно?
   «Аппассионата» заполняет всю комнату, выплескивается во двор, и кроме нее, а также нас двоих, растворившихся в цветочных зарослях, в мире не существует вообще никого.
   - Тебе не кажется, дорогой, что революция более прибыльное занятие, чем профессия скульптора?
   - На что ты намекаешь?
   - На то, что если Рахиль свяжет свою судьбу с этим революционером, у нее, по крайней мере, будут водиться деньги!
   - У меня тоже водятся деньги!
   - Водились когда-то, мой милый, водились! Но после того, как ты возомнил себя великим скульптором, и вылепил вождя революции не в тех пропорциях, которые от тебя требовали, нам пришлось срочно уехать их Ленинграда! Хорошо еще, что тебя не арестовали,  а заодно уж и меня с Рахилью!
   - Я просто сделал ему человеческое лицо, и вместо кепки одел на голову приличную шляпу, в которой он и обольщал в Швейцарии свою Инессу Арманд!
   - Это твое человеческое лицо вместе со шляпой чуть не стоило тебе головы! Твои безумные сюрреалистические эксперименты в этой стране неуместны, за них приходится платить слишком большую цену!
   - К сожалению, ты права, что позволено Пикассо и Дали, того, к несчастью, не позволено мне!
   - Как хорошо, что ты это наконец-то понял! Лепи своих колхозниц и знатных шахтеров, и, ради Бога, не придавай человеческий облик вождям мирового пролетариата! Оставь человеческое обычным людям, а вождям то, что они заслужили!
   - Но, по крайней мере, дома я имею право на эксперименты?
   - Ты думаешь, они не придут к нам домой, не увидят на стенах картины Малевича и Шагала, на полках Ницше и Мережковского, а на твоем рабочем столе Ленина с человеческим лицом, и вдобавок не в кепке, а в старомодном цилиндре, какие носили во времена Пушкина? Ты думаешь, что после этого тебя не упекут навечно в Сибирь, а нас с Рахилью не выкинут вон из этого нашего еврейского рая, построенного на краю великой империи?
   - Как это прекрасно – еврейский рай, построенный на краю великой империи!
   - Напрасно иронизируешь, дорогой, напрасно иронизируешь! В этом раю, кроме Бетховена и твоих кубистических экспериментов, нет больше ничего возвышенного. Я давно уже беру в долг у молочницы, а Рахиль третий год ходит в одних и тех же туфлях и платье, из которого она безнадежно выросла. Я уже не говорю про себя, на себя я давно махнула рукой, у меня теперь кроме Бетховена больше ничего не осталось. А ведь когда-то я давала концерты в лучших концертных залах города Ленинграда, и на меня ходили смотреть, как на заезжую иностранную знаменитость! Я давно уже не чувствую себя женщиной, я превратилась в обычную домработницу!
   - Подожди немного, скоро я получу хороший заказ, и тогда ты вновь почувствуешь себя прежней женщиной!
   - Ах, твоими бы устами, да мед пить!
   - А перстами бы ваять вечные ценности!
   - Похоже, что у нас с тобой только и осталось, что наши персты, все остальное давно уже отдыхает в ломбарде!
   Она ударяет по клавишам тонкими пальцами пианистки, и вновь «Аппассионата» заливает своими аккордами всю комнату, а потом выплескивается во двор, и накрывает плотным туманом наши с Рахилью цветочные кущи.

   Он появляется неожиданно, выйдя из остановившейся у калитки машины, заходит во двор, ласково улыбается мне и Рахили, и тут же скрывается в доме. Фриды Мироновны нет, она репетирует с кем-то из местных подростков, не умеющим, по ее словам, отличить скрипичного знака от обыкновенной яичницы, и в комнате, ваяя свой очередной сюрреалистический шедевр, находится только Борис Маркович. Как обычно, через открытые окна нам видно и слышно все, что происходит внутри.
   - Доброе утро, нежданный гость хуже татарина, так, по крайней мере, говорят в этом городе!
   - Чем могу быть полезен?
   - Разрешите представиться: Арсений Лазаревич, первый секретарь местного горкома партии! Еще раз извините, что без приглашения, но хотелось лично взглянуть на вас и на те ваши работы, о которых слышал уже давно! И, представьте себе, не только слышал, но и видел во многих музеях страны, в том числе и в вашем родном Ленинграде!
   - Вы знакомы с моими работами? – удивляется Борис Маркович.
   - Вот чудак человек, - широко улыбается, расхаживая по комнате, и внимательно все осматривая, Арсений Лаазаревич, - говорят же вам, что я не только слышал про ваше творчество, но и лично видел некоторые из скульптур!
   - Но как это возможно? здесь, в этом городе!.
   Арсений Лазаревич слегка морщится, но тут же широкая улыбка вновь разливается на его довольном лице.
   - Возможно, Борис Маркович, возможно, для партийных руководителей ничего невозможного нет! Тем более для руководителей культурных, руководителей новой формации, которые идут на смену старой замшелой гвардии!
   Он опять внимательно оглядывает всю комнату, а потом продолжает свой монолог.
   - Вы здесь недавно, и надеюсь, у вас в доме еще не успели установить микрофоны. Подлейшая привычка подслушивать и подглядывать за всеми, буквально за всеми, начиная от последнего дворника, до, извините меня, Генерального секретаря!
   - Неужели за Генеральным секретарем тоже подглядывают?
   - И подглядывают, и подслушивают, и вживляют жучки в его, извините, постель, и даже в его ночной горшок, так что абсолютно все держится под контролем, и даже муха не пролетит, и комар не пискнет без того, чтобы это не было зафиксировано на пленку. Но мы с этим, уверяю вас, скоро покончим!
   - Кто это мы?
   - Мы, партийные руководители новой формации, которые идут на смену старой, закостенелой в своем невежестве гвардии!
   - И когда это случится!
   - Скоро, Борис Маркович, скоро, и, надеюсь, не без вашего прямого участия!
   - Вы предлагаете мне участвовать в заговоре?
   - Боже упаси, о чем вы, милейший, какое участие, какой заговор, я предлагаю вам свою дружбу, и не больше того.
   - Дружбу первого секретаря партии и опального скульптора, высланного в эту южную глушь?
   - Не высланного, Борис Маркович, не высланного, а всего лишь бежавшего, справедливо опасаясь ареста, - улыбается Арсений Лазаревич, расхаживая по комнате, и внимательно вглядываясь в картины и скульптуры хозяина.
   - Это подлинный Малевич?
   - Да, это Малевич.
   - А это, если не ошибаюсь, Шагал?
   - Да, это Шагал.
   - Неплохая коллекция. На каком-нибудь западном аукционе за нее отвалили бы приличную сумму. А ведь вы, Борис Маркович, богатый человек, и только лишь притворяетесь, что очень бедны. Все эти картины стоят многие миллионы, а если к ним прибавить ваши скульптуры, всех этих, извините, Лениных в шляпах и котелках, и Марксов с лицом Мефистофеля, за которых вас, собственно, и хотели арестовать, то выйдет вообще огромная сумма! И у такого миллионера жена берет в долг у молочницы, а также репетирует с местными бездарями? Неправильно как-то это все, Борис Маркович, неправильно и нехорошо!
   Он опять ходит по комнате, и дотрагивается пальцем до Ленина в котелке, и до Маркса с лицом Мефистофеля. Борис Маркович устало садится на стул.
   - Вы хорошо осведомлены, Арсений Лазаревич.
   - Хорошо быть осведомленным – это моя работа, Борис Маркович! Ежедневная работа первого секретаря в маленьком и паршивом южном городишке, от которой иногда становится так тошно, что, поверьте, с радостью поменялся бы местами с кем угодно, вот хотя бы с вами!
   - Со мной лучше не меняться, я стою на учете в органах.
   - Я знаю об этом, Борис Маркович, я знаю, и даже скажу вам больше: вы не только стоите на учете в органах, но на вас уже давно заведено обширное дело, которое может кончиться очень плачевно!
   - Меня арестуют?
   - Да, Борис Маркович, вас арестуют, а все ваши картины и скульптуры выкинут на свалку, или, в лучшем случае, поместят в местный музей. Нечего и говорить, что ваши жена и дочь останутся на улице без кормильца, и участь их будет весьма незавидна!
   Он опять с любопытством дотрагивается до какой-то скульптуры.
   - И что, нет никакой возможности этому помешать?
   - Есть, Борис Маркович, есть, в том-то и дело, что есть! На ваше счастье этим городом руковожу именно я, и без моего согласия никакие органы ничего с вами сделать не смогут. Не смогут, хотя и очень надеются на это! Им ведь, костоломам и подлецам, только бы поиздеваться над кем-то, только бы арестовать кого-нибудь и дать пожизненный срок. А то и расстрелять где-нибудь в подвале, без свидетелей, пустив жертве пулю в затылок. Но ничего, очень скоро мы все это исправим, и со всеми этими подлыми методами решительно покончим!
   - Мы - это кто?
   - Мы – это, как я уже говорил, партийные руководители новой формации, которые дышат в спину старой гвардии. Скоро мы их сменим, и тогда в стране решительно все переменится.
   - И что для этого нужно?
   - А очень немногое: выбраться из этого проклятого городишки, и обосноваться в столице. Став со временем членом Политбюро, а потом, возможно, и Генеральным секретарем!
   - И вы действительно готовы все изменить, если станете новым Генеральным секретарем?
   - Готов, Борис Маркович, готов, и, скажу вам больше: сама страна к этому давно подготовлена! Требуется немного – перебраться в столицу, и стать одним из руководителей государства!
   - И вы хотите, чтобы я вам в этом помог?
   - Да.
   - Но как?
   - Очень просто. Каждый год нынешний Генеральный секретарь, с которым, без ложной скромности, у меня сложились дружеские отношения, отдыхает на даче в нашем заштатном городе. Город заштатный, и абсолютно ничтожный, но расположен на морском побережье, и Генеральный секретарь здесь отдыхает. Создайте из бронзы его бюст, на котором он выглядел бы гораздо моложе, эдаким тридцатилетним комиссаром – красавцем, которому по плечу любые свершения. Польстите ему очень тонко, так, как это умеют делать художники. Польстите так, чтобы он был в восторге от собственного облика, чтобы он смотрел на него днем и ночью, не в силах оторвать свой взгляд. Создайте шедевр на пустом месте из ничего, из воздуха, из лести, из стариковского непробиваемого маразма! Превратите старика в юношу, сделайте старого пердуна кавалером, дайте этому маразматику шанс, и он в знак благодарности переведет меня в Москву, и сделает членом Политбюро. Он перед смертью сильно чудит, этот старый пердун, это все чувствуют, и страшно боятся чем-то не угодить. Сейчас возможно все, что угодно, от небывалых стремительных взлетов и сумасшедших карьер - до самых низких падений. Помогите мне перебраться в Москву, а я помогу вам вновь вернуться в потерянный Ленинград! Ну как, по рукам?
   - По рукам, - растерянно говорит Борис Маркович. – Но мне понадобится какое-то время на подготовку, хотя бы недели две, чтобы собраться с мыслями, и вписаться в образ.
   - Максимум неделя, - широко улыбается в ответ Арсений Лазаревич, - максимум неделя, и ни одного дня больше! Неделя, которая изменит мир так, как его еще не меняла ни одна неделя на свете! Делайте что угодно, Борис Маркович, просите какие угодно ресурсы и материалы, берите, извините уж за откровенность, какие угодно деньги, хоть тысячи, хоть миллионы, ибо деньги на фоне тех грандиозных свершений, к которым мы оба с вами готовы, не имеют вообще никакого значения!
   - Брать хоть тысячи, хоть миллионы? – растерянно улыбается Борис Маркович.
   - Да, берите, что вам угодно, не заботясь о цене и количестве, берите столько, сколько сможете унести. Пусть все спецресурсы и спецраспределители этого города будут теперь к ваши услугам. Сделайте невозможное, но превратите мне за неделю этого старика в цветущего юношу! Превратите, и вы станете выездным человеком, в Париже и Лондоне будут проходить ваши персональные выставки, вашей жене не придется брать в долг у молочницы, а вашей дочери три года подряд ходить в одном и том же перешитом портнихой платье!
   - Хорошо, - поднимается на ноги Борис Маркович, - ради дочери и жены я сделаю то, о чем вы меня просите! Хотя поверьте, душа у меня к этому не лежит!
   - Вот и чудненько, вот и чудненько! – вьется вокруг него вьюном Арсений Лазаревич. – Сделайте это для меня, а также своей дочери и жены, и жизнь ваша изменится, словно в сказке! И помните – всего лишь неделя, ни дня больше, ибо промедление для нас с вами смерти подобно!
   Он жмет напоследок руки растерянного и смущенного Бориса Марковича, и осторожно выходит из комнаты, крикнув уже со двора:
   - Отныне никаких ограничений, требуйте все, что необходимо, и оно немедленно будет доставлено! Да, Борис Маркович, чуть не забыл, долг молочнице давно уже погашен, и, прошу вас, купите своей дочери новое платье! Ваяйте, Борис Маркович, ваяйте, и помните, что вы ваяете не голову великого человека, а собственную судьбу, хозяином которой отныне становитесь!
   Звук мотора, машина срывается с места, и исчезает за поворотом. Через окно видно растерянное и бледное лицо ее отца.

   После визита Арсения Лазаревича в жизни Рахили и ее родителей все чудесным образом изменилось. Долг молочнице, как и обещал первый секретарь, был моментально погашен, а в мясной лавке и на рынке в рыбном ряду Фрида Мироновна теперь расплачивалась наличными, чем приводила в изумление привыкших к ее неплатежеспособности торговцев. У нее и Рахили теперь были новые красивые платья, и, разумеется, новые туфли, которых расторопные помощники Арсения Лазаревича привезли с базы вообще несколько десятков коробок. Сам первый секретарь горкома, находившийся теперь в доме то ли на правах нового члена семьи, то ли доброго дядюшки, то ли богатого родственника, энергично распоряжался происходившими переменами, покрикивая на спешащих туда и сюда рабочих и своих неприметных, но расторопных помощников. И только Борис Маркович, получивший, кажется, заказ всей своей жизни, оставался задумчивым и невозмутимым, ходил в старой, видавшей виды робе скульптора, и не обращал ни малейшего внимания на перемены. Он необыкновенно быстро вылепил из глины голову Генерального секретаря, который, как и обговаривалось вначале, был моложе действующего оригинала лет примерно на сорок, и заминка была с одним лишь носом, который никак ему не давался.
   - Нос в портрете человека, а также в его скульптуре, вообще является самым главным предметом, - пояснял он необыкновенно довольному происходящим Арсению Лазаревичу. – Нос в некотором роде доже главнее глаз, которые в скульптуре, например, античной, как правило, никак не обозначены. Попросту их там нет, поскольку все внимание отдано экспрессии тела и лица, а на лице главным предметом, главной точкой отсчета является нос. Лицо, как говорится, держит нос по ветру, каков нос, таков и его хозяин. Нос словно флюгер, показывающий, куда дует ветер.
   - Никогда бы не подумал, что все так сложно, и что в профессии скульптора столько разных тонкостей, - отвечал ему Арсений Лазаревич. – Держать нос по ветру – это вы хорошо сказали, это вообще отличительная черта всякого умного человека. Держать нос наготове, и поворачивать его туда, куда в данный момент дует политический ветер.
   - Не только политический, Арсений Лазаревич, не только политический, но и эстетический, а также, если можно так выразиться, метафизический. Метафизика в скульптуре вообще первейшее дело, тем более, тайная и скрытая метафизика вождя, лицо которого я сейчас и леплю. Одним словом, если мне удастся вылепить его нос, мне удастся все, а если нос не получится, не получится ничего!
   - Вы уж, голубчик, постарайтесь, как следует, - жалобно упрашивал его Арсений Лазаревич, - и справьтесь с этим неуловимым и метафизическим носом вождя. Польстите ему с этим носом, и родина, а также все остальные, вас не забудут!
   Было решено, что портрет вождя Борис Маркович, справившись, естественно, с носом, вылепит из глины дома, а отливать весь бюст из бронзы будут на заводе в областном центре.
   - Вы, самое главное, не забудьте повесить ему на грудь все те звезды и ордена, которые он заслужил за свою долгую жизнь! – инструктировал скульптора Арсений Лазаревич. – Не дай Бог, если мы забудем хотя бы про одну звезду, или самую плохонькую медаль, пиши тогда все пропало, вся затея пойдет на смарку!
   - Медали и ордена, а также звезды вождя меня интересуют в последнюю очередь! – отрезал ему Борис Маркович. – Это пусть ваши помощники лепят ему на грудь всю эту блестящую мишуру. Для меня самое главное нос, а также профиль, если сделаю правильный профиль, считай, портрет получился! А если не выйдет нос, и не удастся вылепить профиль, прости – прощай Лондоны и Парижы, останутся одни лишь сибирские лагеря!
   При этих словах Арсений Лазаревич хватался за голову, и отвечал в том смысле, что сибирские лагеря ждут, возможно, Бориса Марковича, а его самого ждет расстрел, а то и кое-что похуже расстрела. Я пытался представить себе, что может быть хуже расстрела, но в те времена у меня ничего не выходило, потому что ни расстрелов, ни самих лагерей, я тогда еще ни разу не видел.
   - Вот видишь, - говорила Фрида Мироновна мужу, - в этих коммунистах совсем нет ничего страшного! Напрасно ты их так не любил, они на самом деле очень милые люди. Меня, кстати, пригласили в гости к жене второго секретаря, и я собираюсь пойти туда в этом новом платье, и в туфлях, которые нам доставили  с базы. Как хорошо, что колечко с бриллиантом и золотую цепочку мы еще не заложили в ломбард, одену их сегодня, и буду, надеюсь, не хуже, чем остальные!
   Борис Маркович обычно хмурился на эти слова, и не отвечал жене ничего, продолжая упорно работать над носом и профилем Генерального секретаря. Нас же с Рахилью вся эта суета вообще почти не касалась, ибо время мы по-прежнему проводили в основном в своих цветочных кущах, занятые исключительно друг другом.
   - Это платье тебе очень идет.
   - Скоро его у меня не будет.
   - Тебе оно не нравится?
   - Мне не нравится вся эта суета, а также настроение отца. Он взялся за эту работу, как за последнее дело своей жизни, после которого вообще уже ничего не будет. У меня такое ощущение, что он, словно партизан, минирует вокзал в захваченном врагом городе, после чего его арестуют, а наутро повесят.
   - Ты слишком пессимистична.
   - Зато ты, как всегда, полон своего русского оптимизма!
   - Чем тебе не нравится мой русский оптимизм? Он помогает жить и мне, и моей великой стране!
   - Тем, что в нем нет места моему еврейскому пессимизму!
   - Твоему еврейскому пессимизму есть место в моей судьбе!
   - В одно прекрасное утро я исчезну вместе со своим пессимизмом, и у тебя останется только твой оптимизм. И твоя большая страна, наполненная счастьем от океана – до океана!
   - Для меня ты никогда не исчезнешь!
   - Даже если меня больше не будет рядом с тобой?
   - Даже если тебя больше не будет рядом со мной!
   - Повтори это еще раз!
   - Даже если тебя не будет рядом со мной!
   - Еще!
   - Даже если!
   - Еще раз!
   - Я больше не могу, мне мешают твои горячие губы.
   - Тогда не говори ничего, потому что слова уже не нужны.
   И опять цветочные кущи смыкают над нами свои райские кроны.

   Из всех нас, пожалуй, только Рахиль понимала, чем все это может закончиться. Безумие и горячка охватили всех действующих лиц этого странного спектакля, разыгрываемого на краю великой империи. Лично я был охвачен любовной горячкой, и на то, чем занимались обитатели этого загадочного одноэтажного дома, доставленного сюда за тридевять земель, мне было по большому счету наплевать. Безумие, вне всякого сомнения, охватило первого секретаря этого провинциального южного города, возомнившего, что с помощью искусства и лести он сможет изменить ход мировой истории. Впрочем, не искусство ли и лесть как раз и меняли этот ход истории последние семь тысяч лет?
   Безумием возвратившегося успеха, и  даже возвратившейся молодости была охвачена Фрида Мироновна, успевшая за три дня подружиться с женами местных партийных боссов, и  музицирующая на благотворительных концертах, которые давали эти почтенные дамы. Сам Борис Маркович, главный герой разыгрываемой передо мной драмы, был охвачен безумием творчества. В душе его, как я сейчас понимаю, боролся художник, привыкший к сюрреалистическим экспериментам, и хитрый льстец, покупающий лестью и хитростью свободу и счастье своей семьи. Он понимал, что, один раз наступив на горло своей музе и своей песне, не сможет спеть эту песнь уже никогда. И дело было вовсе не в носе, и не в сакраментальном профиле Генерального секретаря, которому он должен был тонко польстить, дело было в возможности творить дальше – пусть и в тюрьме, и в лагерях, и вечном плену, но все же творить. Он, безусловно, разрывался между любовью к жене и дочери, и любовью к искусству, и не знал, какую сторону ему выбрать. Постоянно то удлиняя, то укорачивая нос на лице Генерального секретаря, он то отодвигал от себя стоящую у порога беду, то приглашал ее войти внутрь. И только Рахиль, как самая многомудрая среди нас, очень ясно видела, чем все это закончится. Видела, но не говорила нам ничего. Наконец все сроки прошли, и Арсений Лазаревич справедливо потребовал от Бориса Марковича результата проделанной работы.
   - Завтра, Арсений Лазаревич, завтра утром моя работа будет готова. А пока предлагаю устроить прощальный ужин, и высказать наконец-то все, что накопилось у каждого на душе!
   - Принимаю предложение! – сразу же согласился Арсений Лазаревич. – Гулять, так гулять, пить, так пить, ведь впереди нас ждет такое светлое будущее, что от открывающихся перспектив лично у меня просто захватывает дух!
   Почему этот ужин прощальный, было не совсем понятно, поскольку настроение у всех было довольно приподнятое, и тосты, которые за эти ужином произносились, звучали весьма оптимистично. По крайней мере, вначале. Разумеется, не обошлось без фирменной рыбы Фриды Мироновны, которую запивали вином, добытым Арсением Лазаревичем из местных винных подвалов.
   - Вы даже не представляете себе, - с грустью говорил Арсений Лазаревич, задумчиво глядя на стоявшую в углу с виду совершенно готовую глиняную голову вождя, - как грустно мне расставаться с этим провинциальным городом! В провинции ведь, друзья мои, очень много приятного, такого, о чем не забудешь уже никогда. И это не только вино и природа, но и, разумеется, люди, которых вы не найдете в надменных столицах!
   - Да, - вставила неожиданно Фрида Мироновна, - особенно молочницы с огромными бедрами, и мясники на рынке, раздевающие тебя взглядом за километр от них, и разрубающие мысленно своими ножами на разные филейные и прочие части! О рыбных торговках же этого города мне вообще не хочется говорить, будь моя воля, я бы их собственноручно утопила в море!
   - Что поделаешь, - философски заметил Арсений Лазаревич, - издержки есть в любом деле, и этот город тоже не без недостатков! Чернь сеть чернь, и с ней, разумеется, церемониться нельзя. Насчет того, чтобы топить и вешать, то мы ведь в свое время перетопили и перевешали достаточно, начиная строить новую жизнь. Теперь же, когда она в основном построена, нам нужны новые методы, и, прежде всего, руководители новой формации. Когда мы через несколько лет придем к власти, мы изменим в этой стране все, что только возможно. Мы построим новое общество на совершенно других принципах, и это общество будет прекрасно!
   - И что же это будут за принципы? – угрюмо спросил Борис Маркович. – Вы что, собираетесь отказаться от своих коммунистических идей? Вы что, больше не будете строить социализм?
   - Ни в коем случае! – вскричал Арсений Лазаревич, - ни от коммунизма, ни от социализма мы отказываться не будем! Мы просто построим социализм с человеческим лицом, который в итоге перерастет в коммунизм!
   - Социализм с человеческим лицом – это все равно, что Мефистофель с лицом невинной пастушки! То же относится и к коммунизму! Нельзя, дорогой мой работодатель и меценат, соединить несовместимое, нельзя дьявола нарядить в одежды монашки, и ожидать, что он откажется от своих страшных замыслов!
   - Вы слишком пессимистичны, дорогой Борис Маркович, - ласково ответил ему секретарь горкома, - это ваша вековая еврейская черта, так вас воспитала история. А мы, русские, смотрим в даль с оптимизмом, и видим в ней только прекрасное. Вот подождите немного, годика три, или четыре, переберусь с вашей помощью в столицу, и такие дела там разверну, так все переделаю и переиначу, что вы просто ахнете от масштабности перемен.
   Вашими бы устами, да мед пить! – угрюмо сказал Борис Маркович, и стал ковырять вилкой в тарелке с фаршированной рыбой.
   _ А я лично верю во все, что говорит Арсений Лазаревич, - вступилась за гостя Фрида Мироновна. – Я тоже вижу, что перемены необходимы, и что всех этих мясных и рыбных торговцев давно уже надо поставить на место! Да и молочниц бы тоже приструнить не мешало, как следует! Кстати, Арсений Лазаревич, как вам моя фаршированная рыба?
   - Рыба превосходна, Фрида Мироновна, - воскликнул Арсений Лазаревич. – После того, как обоснуюсь в столице, издам указ, чтобы во всех отделениях общепита в обязательном порядке подавали точно такую же фаршированную рыбу!
   - И резко увеличите тем самым количество самоубийств в вашей прекрасной стране! – не удержался от колкости Борис Маркович.
   - Борис, как тебе не стыдно! – возмутилась Фрида Мироновна. – Мы с Арсением Лазаревичем стремимся накормить всех голодных и  нищих, а ты отпускаешь свои неуместные шутки!
   - Еще одна желающая накормить всех голодных и нищих! – схватился за голову Борис Маркович. – Сколько же вас собралось сегодня за этим столом!
   - А что, есть еще кто-нибудь, разделяющий мои оптимистические взгляды? – полюбопытствовал первый секретарь.
   - Да, это Артур, - сказала Рахиль, показывая на меня, - он такой же оптимист, как и вы, верит в науку, прогресс и всеобщее счастье, и считает, что будущее безоблачно и прекрасно!
   - Я больше не верю в прогресс и всеобщее счастье, и не считаю, что будущее безоблачно и прекрасно! Я стал поэтом, и верю только в любовь и в Прекрасную Даму.
   - Вот, пожалуйста, налицо ваше, Борис Маркович, тлетворное влияние! Влияние богемы и нездорового еврейского пессимизма. Этот юноша общается с вами всего лишь месяц, и полностью потерян теперь для нашего общего дела! А вы говорите, что идеология не нужна! А вы говорите, что коммунизм  строить не надо! Надо, батенька, надо, и непременно с человеческим лицом, используя при этом все методы, которые будут необходимы!
   - И расстрелы тоже? – спросил Борис Маркович.
   - И расстрелы тоже, куда же денешься без расстрелов?
   - И пытки тоже применять будете?
   - Если надо, применим и пытки!
   - И сибирские лагеря тоже оставите?
   - Помилуйте, куда же деться без сибирских лагерей?? Зря, что ли, Ермак Сибирь завоевывал? Да и Ломоносов говорил, что без Сибири нам теперь обойтись невозможно!
   - Значит, все это останется,  и не денется никуда, хоть вы готовы все решительно поменять?
   - То, что разумно, мы, безусловно, менять не будем. Но не волнуйтесь, вам в новом прекрасном обществе уготована самая почетная роль!
   - Роль придворного скульптора?
   - А почему бы и нет, чем вам не нравится эта роль?
   - Да, Борис, чем тебе не нравится эта роль? – вступилась опять за первого секретаря Фрида Мироновна. – По крайней мере, мы переберемся в столицу, и я вновь буду давать концерты, как делала это когда-то в родном Ленинграде!
   - По мне уж лучше роль ссыльного скульптора, чем роль лакея на столичных подмостках! – угрюмо ответил ей муж. – Вы меня извините, но время позднее, а мне до утра надо еще закончить профиль вождя. Приходите с утра, Арсений Лазаревич, только не очень рано, и бюст будет готов, можно после этого отливать его в бронзе!
   - Конечно, конечно, - радостно вскочил на ноги Арсений Лазаревич, держащий в руках рюмку с вином. – В таком случае, провозглашаю последний тост: за перемены, которые бы устроили всех!
   - Ах, как это мудро и дипломатично, - воскликнула Фрида Мироновна, - за перемены, которые бы устроили всех! Только смотрите, Арсений Лазаревич, вы уж не забудьте про свое обещание, и подавайте мою фаршированную рыбу во всех отделениях общепита в случае вашей победы!
   - Нашей победы, Фрида Мироновна, нашей победы, а не только моей! Да что там фаршированная рыба, Фрида Мироновна. Если пожелаете, весь советский общепит может стать вашей личной собственностью, подавайте там что угодно, а не только вашу фаршированную рыбу!
   - А нельзя ли устроить так, чтобы в новом советском общепите с утра до вечера играли Бетховена? – наивно спросила Фрида Мироновна, садясь к роялю, и беря первые аккорды «Аппассионаты».
   - Специально издам указ, обязывающий на первое играть Бетховена, на второе Глинку, а на третье «Интернационал», - с обольстительной улыбкой ответил ей Арсений Лазаревич.
   - «Аппассионата» - это для друга нашей Рахили, пояснила сидящая за роялем Фрида Мироновна. – Он хоть и поэт, но во многом еще остался ниспровергателем!
   - Поэты всегда ниспровергатели, - возразил я ей.
   - Молчи, - прошептала мне на ухо Рахиль, ты что, не чувствуешь, что это наш прощальный ужин?
   - Я чувствую, что счастлив так, как не был еще никогда, - ответил я, глядя в ее бездонные темные глаза, на дне которых скрывалась тайна и близкая разлука.
   - Вспоминай меня такой, какой увидел сегодня, - прошептала она, подталкивая меня к двери. – Прощай, и не приходи завтра слишком рано!
   На этом прощальный ужин и закончился. Я шел в темноте домой на свою биостанцию, а сзади, поднимаясь вверх, к давно уже повисшим на небе звездам, звучали бессмертные аккорды «Аппассионаты».

   Ночью мне снились странные сны. Почему-то со мной разговаривал Арсений Лазаревич, упрекая, и стараясь наставить на путь истинный.
   - Тебе четырнадцать лет, и ты до сих пор не вступил в комсомол! Я знаю о тебе все, в том числе и порочное увлечение этой еврейкой! Ведь ты русский парень, и у тебя впереди блестящее будущее! Оставь ее, и найди какую-нибудь русскую девушку! Поверь, эта богема, и эти сомнения не доведут тебя до добра! У них впереди одна лишь дорога, стоптанные башмаки, да вечный долг вечным молочницам, от которого они не смогут избавиться уже никогда!
   - Я сам выбираю свою судьбу, и решаю, что мне делать. Не указывайте мне, куда идти, и кого в жизни любить!
   - Если бы не твой отец, крупный ученый, работающий на наше прекрасное завтра, показал бы я тебе, щенок, как отвечать первому секретарю!
   Потом неожиданно я увидел Рахиль. Она стояла голая перед Арсением Лазаревичем, и говорила:
   - Я пришла к вам, как и обещала. Не трогайте отца, он все равно не справится с этим профилем Генерального секретаря, потому что не хочет жить в вашем прекрасном завтра. И вы тоже никогда не переберетесь в столицу. Но не убивайте его за это, просто он счастлив по-своему, а вы – по своему, и ничего изменить уже невозможно! А со мной можете делать, что хотите, я согласна на все.
   - Я вижу, что ты согласна на все, - отвечал ей Арсений Лазаревич, гладя ее груди и плечи, - и постараюсь сделать все, что возможно. Но ведь и мы не всесильны, надеюсь, ты понимаешь это?
   Я пытался вскочить с кровати, и бежать на помощь Рахиль, но предательская слабость сковала неожиданно все мои члены, и я провалился в тревожную пустоту, очнувшись от сна только лишь утром.

   Я бежал изо всех сил, пытаясь спасти Рахиль, но, разумеется, опоздал. На том месте, где вчера еще стоял одноэтажный бревенчатый дом, остался один лишь палисадник, да жестяная лейка, приткнутая возле колодца. Перед палисадником на земле стояла голова Генерального секретаря, в которой, казалось, не произошло со вчерашнего вечера никаких перемен. Однако, зайдя сбоку, я ахнул от ужаса, а потом невольно рассмеялся: в профиль это был вылитый Николай Васильевич Гоголь! Точно такой, каким он был изображен в школьном учебнике литературы. Борис Маркович не сдержал слова, художник в нем оказался сильнее приспособленца и жалкого лакея, лепящего на заказ дешевые глиняные поделки. Он вновь, повинуясь высокому внутреннему зову творца, вылепил что-то не то, и вновь, как когда-то из Ленинграда, был вынужден бежать из нашего уютного города. Погрузившись ночью со всем своим скарбом на грузовую машину, которую ему неведомым способом удалось отыскать, он отбыл со своей семьей в неизвестность. У него, как у Вечного Жида, впереди была одна лишь дорога, стоптанные туфли и перешитые платья дочери и  жены, а также вечный долг вечным молочницам этой великой страны. Он верно рассчитал, что Арсений Лазаревич, составивший, в некотором роде, заговор против центральной власти, и отзывающийся о ней весьма нелестно, никогда не будет его преследовать. Он проглотит обиду, и останется вечным первым секретарем в вечном провинциальном городе, которых было не счесть в этой великой стране. По странной случайности, через несколько лет такой же вот секретарь партии из другого южного города, угодивший чем-то Генеральному секретарю, займет его освободившееся место. Так что Арсений Лазаревич правильно все рассчитал, и ему не хватило малого – профиля вождя, который должен был вылеплен по всем лакейским канонам великой эпохи рабов и лакеев. Разве мог он подумать, что какой-то беглый еврей, обласканный и одаренный им, разрушит все его наполеоновские планы? Правда, ему удалось отыграться на Рахили, и одно время я даже хотел убить его за это, но отец, прорастивший наконец свои чудесные зерна, получил повышение, и мы всей семьей перебрались в столицу, навсегда оставив маленький провинциальный город у моря. Точно так же, как оставила его семья беглого еврейского скульптора, подавшегося в неизвестность в поисках своего еврейского счастья.
   В шестнадцать лет я ушел из дома, и начал ее поиски. В музеях провинциальных городов я натыкался на афиши и программки фортепианных концертов, которые давала ее мать, и на бюсты знатных шахтеров и ткачих, которые лепил из глины ее отец. Они переезжали, как цыгане со своей кибиткой, из города в город, но самой Рахили я нигде не мог отыскать. Вся их семья растворилась в вечных дорогах и вечных провинциальных местечках великой империи, а потом вообще, по слухам, покинула ее, решив искать счастье в других странах. Я продолжил ее поиски и там, но они тоже не привели к успеху. Рахиль, как и говорила в последний прощальный вечер, навсегда исчезла из моей жизни, оставшись вечной тайной и вечной загадкой, разгадать которую я так и не смог. Иногда мне казалось, что ей действительно три тысячи лет, и что она была жрицей в древних храмах Египта и Месопотамии, обучая тамошних юношей искусству любви. Я искал ее и там, но в Египте натыкался на голову Нефертити, которая была вылитая Рахиль, а на древних, полуосыпавшихся фресках языческих храмов Междуречья на меня смотрели ее бездонные, полные тайн еврейские глаза. И в итоге я понял, что никогда ее не найду. Что ее еврейское счастье, случайно подсмотренное мной на окраине маленького провинциального города, так и останется навсегда для меня лишь далеким воспоминанием. Я пытался строить свое русское счастье, но в итоге у меня неизменно получался небольшой бревенчатый дом с палисадником, внутри которого прекрасная женщина играет на рояле Бетховена, на стенах висят картины Малевича и Шагала, а на полках стоял книги Бодлера, Ницше, Мережковского, Кафки, Руссо и Расина. Единственное, это то, что я ничего не лепил, потому что стал не скульптором, а поэтом. Но, как я уже говорил, все мои попытки построить свое русское счастье неизменно оканчивались еврейским счастьем, от которого мне, очевидно, не уйти уже никуда. Да и зачем мне от него уходить, ведь я не оставил свою надежду в конце концов встретить ее за очередным поворотом своей жизни. Встретить, и, позвав за собой, привести в небольшой бревенчатый дом с палисадником и колодцем, рядом с которым стоит все та же старая жестяная лейка. Стоит, и ждет, когда  же она вновь возьмет ее в руки.

   2012

   e-mail: golubka-2003@ukr.net