Сказка. Глава 2

Благими намерениями вымощена дорога в школу

  От дома до школы было десять минут ходьбы, но минуты эти как-то растягивались до получаса. Странную эту особенность Ваня объяснить не мог, но чувствовал, что и полчаса не предел. Зная непостижимость этого отрезка времени, его провожали в школу очень рано, но он все равно часто опаздывал.
  Школьная жизнь была интересной. Интерес к Ваниной персоне у одноклассников зародился с первого класса. Ванины каракульки в прописях были так необычны, что учительница Татьяна Ивановна, сраженная такой неординарностью, вывесила их на доске на всеобщее обозрение. На перемене все их бурно обсуждали, особенно Гришка, получивший во втором классе хитрую справку от врачей, по которой его должны были обучать, а вот ему учиться как бы необязательно в силу умственных способностей. Предчувствуя свое будущее привилегированное положение, он позволял себе говорить все, что приходило в его нестандартную голову.
- Во, дурак, - снисходительно поучал он Ваню,- разве это буква "к"? Это лошадь какая-то собачья.
И тыкал Ваню в свои замурзанные прописи, где вместо буквы "к", выставив ногу, красовался сам Гришка с маленькой головой на длинной выгнутой шее.
- Собачьих лошадей не бывает,- пытался оправдаться Ваня,- это конь такой, он ведь тоже с буквы "к" начинается.
- С "к" начинается?- засомневался Гришка.- Лошара ты! Он с хвоста начинается.
 И, подумав, добавил:
-С морды, то есть.
  Сам Гришка всегда начинался со своей мамы. Чем-то похожая на батон сыроваренной колбасы, начиненный порохом, она первой врывалась в класс, а уж потом появлялся Гришка. С порога начинались крикливые разборки и разносы, в результате которых ухмыляющийся Гришка всегда оказывался ангельски невинным и оболганным. Затем, резко сменив тон, мама проводила душещипательные беседы с учительницей Татьяной Ивановной, изредка отвлекаясь на доругивание испуганных обидчиков и лжецов, объясняя педагогические просчеты в воспитании сына безотцовщиной, бесквартирщиной и беспросветной работой продавщицы колбасного отдела. А времена были такие, что труженики прилавка всегда находили сочувствие и понимание у бесприлавочных сограждан.
  Ваня слушал все это по-особому, затыкая и растыкая уши. Получалась очень своеобразная какафония, где высокие тона причудливо перемежались низкими. Скрыть удовольствие от новой игры он не сумел, поэтому Гришкина мама, подозрительно поглядывая на улыбающегося Ваню, частенько заканчивала свой набег обличающим монологом по поводу того, что ее несправедливо оболганного сына заставили пройти комиссию и выдали справку, а вот кое-кого и без справки нужно было отправить в школу для слабоумных. В конце-концов, всем пришлось свыкнуться с мыслью, что Гришка всегда прав и жаловаться на него бесполезно. Поэтому, когда на перемене Гришка учился считать, сосредоточенно отмеряя Ване столько щелбанов, сколько было пальцев у него на руках (причем, количество пальцев почему-то всегда переваливало за десяток), или, когда на уроке тугой комок жеваной бумаги, обмазанный Гришкиными слюнями, как дружеский поцелуй, врезался Ване в щеку, сразу же вспоминались неустроенный общежитский быт, колбасный трудовой фронт и прочие страшилки Гришкиной жизни. Какое право имел Ваня, воспитанный папой и мамой, живущий в благоустроенных хрущевских хоромах, иметь хоть какие-то претензии к обездоленному Гришке?
  Оберегаемый заветной справкой, почти бескорыстным сочувствием учителей и боязливой покорностью учащихся, Гришка беспрепятственно переходил из класса в класс. Годы учебы, несомненно, шли ему на пользу. Детская рахиточность прикрылась колбасным жирком, а гусиная шея округлилась. К тому же, антистафилококковый гамма-глобулин, впрыснутый ему  во младенчестве ( о чем неоднократно рассказывала Гришкина мама, давя на жалость учителей), видимо, дал свои результаты. К седьмому классу он имел вполне респектабельный вид девятиклассника, переняв все джентльменские привычки этого выпускного сословия: солидно покуривал в их компании, иногда во время уроков демонстративно тусовался на школьном крыльце.
  Эти годы не прошли даром и для Гришкиной мамы. Она вышла замуж за рубщика мяса и получила квартиру, что очень переменило ее взгляды на жизнь. Хотя она и теперь походила на колбасу, но уже явно другого качества. Мясной союз не обделил и Гришку, увенчавшись на его голове шикарной лисьей шапкой. И все же его маленькая голова никак не вязалась с нахлынувшим благополучием и грустно выглядывала из благородного меха, как личико младенца из обильной кружевной пены. Но это никак не помешало Гришке стать предводителем надежно укомплектованной галерки. Левые и правые фланги класса занимали зубрилы, хорошисты-мазохисты и прочие середнячки-бодрячки разных уровней. А на передней позиции, сгорбившись от непосильной тяжести познания, находился разъединый отличник Павлик Черепанов по прозвищу Череп. У него было много обязанностей: на контрольных он должен был дать списать всем страждущим, используя преимущества первой парты, подсказать так, чтобы учитель не заметил, участвовать во всех олимпиадах, поддерживая интеллектуальную репутацию класса и т.д. и т.п. Следует отметить, что со всеми своими обязанностями Черепанов справлялся и, хотя жизнь его была далеко не сахар, передних позиций не сдавал. Атаковали его со всех сторон, ежедневно проверяя на прочность, может быть, поэтому развилась в нем одна странность: иногда только начнут ему вопрос задавать, только слово скажут, а он тут же этот вопрос сам закончит и ответ выдаст.
  Очень эта особенность Гришку интересовала. Подойдет он к Павлику, постучит его по голове и спросит:
- Тук, тук. Кто в Черепе живет?
Вот на этот вопрос Павлик никогда не отвечал. Довольно ухмыльнувшись, Гришка констатировал:
- Сбой в программе. Мышь черепушку прогрызла.
И долго ржал под заискивающее хихиканье своих приближенных. Но вот однажды, когда Гришка в очередной раз, снисходительно поглядывая на опущенную голову Павлика, произнес "сбой в программе", Ваня, сам не зная как, вдруг крикнул во все горло:
- Сдохла мышка по прозвищу Гришка!
Гришка оторопел, блудливая улыбка все еще не сползала с его губ, но выражение глаз стало таким удивленным и даже беспомощным, что Ване жалко его стало. И очень зря!
-Чо он вякнул?!- придя в себя, заорал Гришка диким басом, оглядываясь на онемевшую челядь.
И, не дожидаясь ответа, ринулся на Ваню, при этом чуть не сбив появившуюся со звонком математичку Анну Андреевну.
-Что тут у вас?- строго спросила учительница, еле удержавшись за парту.
Но Гришка только пыхтел, раздувая ноздри.
-Марш на место!- и Анна Андреевна взмахнула рукой, будто матадор, вонзающий шпагу в тело быка.
Остановленный, но не поверженный, Гришка потащился на родную галерку, которая долго гудела потревоженным улеем и, наконец, ужалила Ваню скомканной запиской, ловко выпущенной с помощью резинки. В ней много чего было написано и даже нарисовано. Следует напомнить, что плоды просвещения не всегда бывают сладкими. А это был как раз тот случай, когда они оказались вконец испорченными и дурно попахивали, хотя смысл записки уловил бы любой: будут бить. Конечно, можно пожаловаться классному руководителю или позвонить родителям, но это бы только вконец разъярило Гришку. Ведь рано или поздно то, что должно случиться, все равно произойдет. Ваня давно это понял и как убежденный фаталист, хорошо наученный опытом школьной жизни, не стал искушать судьбу.
  Избили не только Ваню, но и Павлика. Били долго, но как-то не азартно, без вдохновения, будто делая две работы сразу. Одну привычную, а другую - совсем непонятную, предназначенную исключительно для галерочных мозгов. Ване казалось, что их заржавевший от долгого простоя мозговой механизм даже повизгивал от непривычных усилий, хотя, на самом деле, это взвизгивал первоклашка, впервые наглядно постигавший изнанку школьной жизни через щели в заборе, огораживающем пустырь за школой.
  После экзекуции галерочники ушли молча, не удостоив провинившихся даже назидательных ругательств. Так закончился бунт против всемогущего Гришки, оставив после себя некую озадаченность, тревожащую умы, как если бы на торжественном выходе с императора слетели штаны, а какой-нибудь озорник возьми и хихикни. Ну, что тут думать бедным подданным?