Мы жуём и худеем...

Мы жуём и худеем
и не ладим с властями,
мы слегка иудеи
и слегка египтяне.

Мы повально скучаем,
старики и младенцы,
мы едва отличаем
еврея от немца,

но от старой коровы
и до божьей коровки
мы блюстители крови,
как все полукровки.

Наши дети желанны,
а любовницы юны,
прокуроры гуманны,
палачи остроумны,

наши комнаты смежны.
Нам пора на работу.
В понедельник мы те же,
кем были в субботу.

Нам осталось заботы
только слушать куранты.
Иногда патриоты,
но всегда эмигранты,

мы несём свои судьбы
на манер коромысла…
Мы и воры и судьи,
мы и ныне и присно.

А это цикл, который представлен сейчас в финале Волошинского конкурса. Если вам понравится, пожалуйста, проголосуйте за него "в один клик", без регистраций и т. п.! Или за кого-то из финалистов, кто понравится больше! Вот здесь, в "первой" номинации Поэзия -

До конца голосования осталось всего 2 дня. Мне очень нужны ваши голоса! Спасибо вам!

Сент-Шарль
(морское кладбище в Сете)

1.
Наш пароход пришёл – сушите вёсла!
волна плашмя ложится под колёса,
и ей с кормы гудят во все пары:
мы прибыли – спешите и встречайте!
над головами голуби и чайки,
а на столах – следы заморских рыб

и круассан в развёрнутой газете,
и если умирать, то только в Сете
у пристани, а если выйдет жить –
на кладбище, где в небо верхней нотой
втыкаются надгробья гугенотов
как под ребро мясницкие ножи,

где тень прохладней мраморной беседки,
и по субботам море по-соседски
заходит в гости к Полю Валери,
где спят в гробах матросы и подростки
и под прибой озвучивал Чайковский
солёные подмышки балерин.

2.
Тот самый первый дачный мой сезам:
сквозь шифер протекают небеса,
и поминутно прижимая к уху
будильник из подставленных кастрюль
седьмое время памяти – июль –
нам по-соседски заливает кухню.

А на столе – железные рубли,
и карточные смотрят короли
как на веранде стёкла запотели
от сырости московских простыней,
под окнами обои всё темней
и под глазами резче светотени.

А бабушка твердит одно и то ж –
«кому он нужен, этот летний дождь,
когда уже зима не за горами?» –
и капает водичка с потолка,
и свечка не теплее мотылька
и разве что подольше догорает.

3.
Минувший век, как пряжа, невесом,
а если спать – и вовсе выйдет малость.
Царевна спит и вечный видит сон,
как наяву спала и волновалась,

когда ещё не вглядывалась в суть,
не билась в окна мартовской синицей,
когда ещё не знала, что заснуть
на деле означает пробудиться,

под одеялом пальчики разжать
и, кровь пуская паводком по венам,
тот первый сон чудесный продолжать,
что прерван был другим, обыкновенным,

когда в глазах, как в проруби, темно –
и вправду – что царевне делать, коли
щербатое твоё веретено
её до самой смерти не уколет?

4.
Вновь зима уронила в пролёт
чёрной лестницы ключ от квартиры,
в холодильнике тронулся лёд,
а до счастья опять не хватило

бескозырки в крутых якорях
и большого плота на примете.
...только детские книжки горят,
только звёзды – нет-нет да и светят

сквозь осколки миров и костей,
млечный путь разводя в китти-кете,
в тёмном небе, как шляпки гвоздей
на кондовом советском паркете.

5.
Чёрный пар из проталины выплыл.
Всё, что март языком начесал,
процеди через зубы и выплюнь:
кровь во рту, словно время в часах –
машинальное, с привкусом меди.
Мы с тобой ни в субботу, ни к трём –
никогда никуда не уедем
и за это нигде не умрём.

Будем в парках раздетых аукать,
берега наводить у реки,
будем палки вострить из бамбука
и на валенки лыжи крепить.
Будем с выцветшей парой олешков
шерстяные носить свитера
и до смерти, а значит, без спешки
с Кубой марки в альбом собирать.