Емеля

Вся наличная мебель до щепки ушла на дрова.
Сохранив табурет и тупую задумчивость в теле,
с пол-литровой бутылью, початой в канун Рождества,
восседать на печи лопоухим продрогшим Емелей.

Гроздья мёрзлой рябины румяны, как кровь поросят, —
всё, что есть на дворе, не имеет ни проку, ни смысла.
Коль к пятидести граммам добавить ещё пятьдесят,
то становится легче, как будто берёшь коромысло

и бредёшь к полынье на старинную щучью беду,
чтоб по рыбью веленью вернуться домой с петухами,
и сосновые души спалить в изразцовом аду,
и уснуть на печи, обогревшись чужими грехами.

Звёзды пахнут извёсткой и тёплым сырым кирпичом,
мандариновой коркой, смолой, прошлогодней простудой.
И заместо блохи под рубахой щекочет плечо
тот невнятный сквозняк, без какого не сбудется чудо.


А это цикл, который представлен сейчас в финале Волошинского конкурса. Если вам понравится, пожалуйста, проголосуйте за него "в один клик", без регистраций и т. п.! Или за кого-то из финалистов, кто понравится больше! Вот здесь, в "первой" номинации Поэзия -

Спасибо вам!

Сент-Шарль
(морское кладбище в Сете)

1.
Наш пароход пришёл – сушите вёсла!
волна плашмя ложится под колёса,
и ей с кормы гудят во все пары:
мы прибыли – спешите и встречайте!
над головами голуби и чайки,
а на столах – следы заморских рыб

 и круассан в развёрнутой газете,
и если умирать, то только в Сете
 у пристани, а если выйдет жить –
на кладбище, где в небо верхней нотой
 втыкаются надгробья гугенотов
 как под ребро мясницкие ножи,

где тень прохладней мраморной беседки,
и по субботам море по-соседски
 заходит в гости к Полю Валери,
где спят в гробах матросы и подростки
 и под прибой озвучивал Чайковский
 солёные подмышки балерин.

2.
Тот самый первый дачный мой сезам:
сквозь шифер протекают небеса,
и поминутно прижимая к уху
 будильник из подставленных кастрюль
 седьмое время памяти – июль –
нам по-соседски заливает кухню.

А на столе – железные рубли,
и карточные смотрят короли
 как на веранде стёкла запотели
 от сырости московских простыней,
под окнами обои всё темней
 и под глазами резче светотени.

А бабушка твердит одно и то ж –
«кому он нужен, этот летний дождь,
когда уже зима не за горами?» –
и капает водичка с потолка,
и свечка не теплее мотылька
 и разве что подольше догорает.

3.
Минувший век, как пряжа, невесом,
а если спать – и вовсе выйдет малость.
Царевна спит и вечный видит сон,
как наяву спала и волновалась,

когда ещё не вглядывалась в суть,
не билась в окна мартовской синицей,
когда ещё не знала, что заснуть
 на деле означает пробудиться,

под одеялом пальчики разжать
 и, кровь пуская паводком по венам,
тот первый сон чудесный продолжать,
что прерван был другим, обыкновенным,

когда в глазах, как в проруби, темно –
и вправду – что царевне делать, коли
 щербатое твоё веретено
 её до самой смерти не уколет?

4.
Вновь зима уронила в пролёт
 чёрной лестницы ключ от квартиры,
в холодильнике тронулся лёд,
а до счастья опять не хватило

 бескозырки в крутых якорях
 и большого плота на примете.
  ...только детские книжки горят,
только звёзды – нет-нет да и светят

 сквозь осколки миров и костей,
млечный путь разводя в китти-кете,
в тёмном небе, как шляпки гвоздей
 на кондовом советском паркете.

5.
Чёрный пар из проталины выплыл.
Всё, что март языком начесал,
процеди через зубы и выплюнь:
кровь во рту, словно время в часах –
машинальное, с привкусом меди.
Мы с тобой ни в субботу, ни к трём –
никогда никуда не уедем
 и за это нигде не умрём.

Будем в парках раздетых аукать,
берега наводить у реки,
будем палки вострить из бамбука
 и на валенки лыжи крепить.
Будем с выцветшей парой олешков
 шерстяные носить свитера
 и до смерти, а значит, без спешки
 с Кубой марки в альбом собирать.