Здравствуй, Ёрга! Ч. 1. Вологодский говорок

ЗДРАВСТВУЙ, ЁРГА!

Часть 1. Вологодский говорок


*   *   *

Я в детстве отыскать себя стремлюсь,
и память мчит к знакомым берегам,
где девочкою бегаю-резвлюсь
по отраженным в речке облакам.

В объятья солнца запросто нырну -
к воде лишь ближе руки протяну,
и навсегда останусь в мире том,
в неприхотливом детстве золотом.


*   *   *

Расчесал кудельку ветерок по небу.
Вот бы на недельку в сказочную небыль.
Мне бы птицы крылья - я бы полетела,
на родном крылечке тихо посидела
и, как в детстве, солнцу песенку бы пела.
На меня б в оконце матушка глядела.


*   *   *

Благословенное детство.
Утром заснеженным ранним
пахнет замешенным тестом,
дымом затопленной бани,

звонких поленьев смолою,
печки уютным теплом,
влажного пола сосною,
свежим с мороза бельем.

Пахнет варёной картошкой,
сдобой, парным молоком,
тающей в миске морошкой,
сочным соленым грибком.

Запахи эти рождали
милые мамины руки.
Я же, укутавшись шалью,
не изнываю от скуки:

Делаю лунки дыханьем,
а за окошком пурга
в синей заснеженной рани
моет, крахмалит снега.


МОЁ НАЧАЛО

Моё начало от этой речки,
от огорода, от дома, печки,
от этой баньки, ковша, кадушки.
Здесь мама мыла меня, девчушку.

Моё начало -  в деревне Ёрга,
там от ожогов болела долго,
Набедокурила невзначай -
и снова в зыбке меня качай!

Бинты грибницей врастали в раны,
алеет ворох на подносе.
Отец из дома уходит рано,
в губах дрожащих папироса.

А мама, брата родив в мученьях,
казалась в доме и вовсе тенью.
Вконец отчаялась, в деревню дальнюю
меня отправила на выживание.

И, к счастью, бабушка не бинтовала,
простынкой легкой накрывала,
намазав тельце медвежьим жиром,
ещё безгрешную отмолила.

Моё начало и в той потере -
с пятном на ухе корове белой.
Её под старость забили вскоре.
Какое было большое горе!

Два дня ревела - её жалела,
клубком свернувшись на теплой печке,
и долго мяса совсем не ела,
слывя притихшею овечкой.

Моё начало - в глазастых детях,
в глядящих строго со стен портретах.
Моё начало уже далече,
а мне всё мнится - иду навстречу.


ПОРТРЕТ

С портрета девчушка глядит недоверчиво, строго,
не веря, что вылетит птичка, и все же надеясь.
В глухую деревню, давно позабытую богом,
явился фотограф, в дремучести удостоверясь.

Народ как на праздник, изба переполнена светом.
Ковер с олененком, садимся семьёй на диванчик.
Брат плакал - боялся: а вдруг он исчезнет бесследно,
и лишь на картинке останется маленький мальчик.

Но сходства с портретом я в зеркале вижу все меньше,
и только в глазах та же самая птичка надежды…


*   *   *

В луч отражённого заката
шагнула девочка у речки.
Волос пушистым ореолом
обрамлена её фигурка,
похожая на одуванчик.
Слепит глаза, но я любуюсь
цветком живым,
забавой солнца...


*   *   *

Укатилось мячом моё детство куда-то
иль уплыло по речке, застряв меж камней.
И не песней, а плачем заманит обратно
стародавний уют обветшалых плетней,

где под синью небес - избы, вросшие в землю,
тянут руки мостки к обмелевшей реке.
Заколдованный лес, полный ягоды, дремлет,
но ни детского смеха, ни следа на песке.

А не с этого ль склона ватагой, гурьбою
мы летели к воде, словно гуси крича!
Ликовала река и влекла за собою,
и баюкала нас в предзакатных лучах.


НА ВЫСТАВКЕ СТАРИННЫХ ВЕЩЕЙ


Старинные вещи - хранители детства -
красою не блещут,
но тот умывальник, висевший за печкой,
был чищен до блеска.
А тот чемоданчик мы звали бареткой -
смешное названье,
им в школу играла и, помню, бывало,
ходила с ним в баню.
С трубою утюг мне драконом казался -
углём нагревался.
На «Зингер»-машинке нам варежки шили
из мягкой овчины.
И помню ягнят: альбинос красноглазый
моим был ягнёнком.
Как сердцу знакома той шляпы солома,
из луба солонка…
В большом магазине притихли в витрине
старинные вещи,
невольно открыв потаённую дверцу
из памяти к сердцу.


*   *   *

В лица детские чаще смотрю -
как водой умываюсь живою.
По природному календарю,
несомненно, меня уже двое.

И во мне кто-то тайно живет,
изнутри беспокоит немножко -
упирается нежно в живот,
может, ручкой, а, может быть, ножкой.

Иногда тяготит этот плен,
дискомфорта терплю неизбежность.
Не желаю покоя взамен
за тревожную, светлую нежность.

И мне не за что Бога гневить,
всё в судьбе принимаю за милость,
каждый день признаваясь в любви
существу, что во мне зародилось.


*   *   *

Окрылённость, невесомость в теле:
не идёшь, а будто бы летишь.
Колокольный звон в златой купели
умывает утреннюю тишь.

И погода словно по заказу.
Необычный выдался мне год -
за утратой осчастливил сразу.
Мамы нет… И доченька растёт.

Осторожно над коляской-зыбкой
наклоняюсь, словно ворожу,
и улыбку, в ямочках улыбку -
знак их тайной связи нахожу.


КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Спи, моё солнышко,
в колоске зёрнышко,
спи, моя хорошая, баю-бай.
Пусть тебе приснится сон:
на рассвете сладок он -
ты плывёшь на облаке в дивный край.

Спи, звоночек маленький,
мой цветочек аленький,
сказка заповедная так близка.
Пусть тебе приснится сон,
на рассвете сладок он -
пьёт нектар бабочка из цветка.

«Спи, моя девонька,
выросла эвон как, -
голос мамин слышится, - Бог с тобой».
Снился сон: над рекой
цвел закат розовый
и стрекоз перламутр голубой…


*   *   *

Мне воспеть суждено край заброшенный, милый.
Не была я давно у отцовской могилы.
Лес осенней порою так светел и чист.
Тихо глажу рукою с прожилками лист,
кисть рябины нарядной на холм положу
и отцу - будто рядом - о себе расскажу.


*   *   *

Спи вечным сном, отец, не ведая печали.
Я именем твоим сынишку назвала.
Войны нелёгкий крест -вас всех на нём распяли.
Спасибо не погиб, Всевышнему хвала!

И жил ты как боец, сурово и достойно,
не метил в кабалу к удачливой судьбе.
Спи вечным сном, отец, в обители престольной
и знай, что я люблю и помню о тебе.


*   *   *

Мне б хотелось навечно остаться в том сне:
в нём бегу огородом к реке по весне.
Где сосна разговоры ведёт с ветерком -
там со склона-угора скачусь кувырком…

В доме топится печь, слышу мамину речь -
как же этот уют мне хотелось сберечь!
И, завидев отца, я слетаю с крыльца
в несказанный тот свет дорогого лица…


*   *   *

Мне не нужен посредник между мною и Богом.
Как берёг мой отец родники - не забуду.
Поклонюсь, возвращаясь, родному порогу,
дому, каменке, баньке. А бог мой повсюду:

он в сосне и в реке, в золотистом песке,
в камне по-над водой, согревавшем меня,
в шелестящей осоке, в голубой стрекозе
и в неярком закате отжившего дня.


*   *   *

Как светло и умиротворённо
вдалеке от суетных речей
помолчать под куполом соборным
в тишине и сумраке свечей.

Ощутить судьбы своей непрочность
и себя - связующим звеном -
позволяет маленький листочек
с перечнем помянутых имён.

Их созвучье - некий шифр условный -
узнаваем на чужих устах,
и хочу поверить в мир загробный,
в рай для светлых душ на небесах…


*   *   *

Пусть к закату торопятся дни,
но в итоге ничто не кончается:
встречи близятся впереди -
там, где царствие душ начинается.

И без бренных болезненных тел
как одежд, у порога оставленных,
улетим мы в далекий придел
через окна, закрытые ставнями.

И слетаем к истокам своим,
где нас матери нежно баюкали,
и на речку, на лес поглядим,
где, грибы собирая, аукали…

Пусть к закату торопятся дни,
но в итоге ничто не кончается:
встречи близятся впереди -
там, где царствие душ начинается.


*   *   *

Затерялась в мире деревенька -
над рекой десятка два домов.
Вместо «плакать» говорят здесь «веньгать»,
«заскудался» - значит, нездоров.

Лай собак и блеянье овечье.
Молодёжи нету и следа.
Позабыв про старое наречье,
разлетелись дети, кто куда.

Старики, а больше всё старухи,
в посиделках коротают дни,
варят щи, не угасают духом
да вздыхают: не было б войны.


*   *   *

Веником снег обметаю с крыльца.
Года четыре как нету отца.
Мама сидит не одна за столом,
а с самоваром - дружком-молодцом,
к чаю подруг ожидает пока
и рушником ему гладит бока.


*   *   *

Полощу бельё, склоняясь к ванне,
и воды прохладное дыханье
мне напомнит свежесть речки Ёрги,
умывавшей в детстве нас от слёз.
И тогда представить мне несложно
за рекою заливные пожни
и на правом берегу высоком
ришелье от ласточкиных гнезд…
Там сосна огромною собакой
облакам протягивает лапы.
Дом глядит в оправе тёмных окон
постаревшим маминым лицом.


*   *   *

Из-за паводков весенних высоко стоит деревня
серым журавлем.
Ей уже известно горе - простывает над рекою
без хозяйки дом.
И темны окошек рамы, на крыльце не видно мамы:
некому встречать.
Страшно открывать мне двери, в то, что нет ее, не верю.
Только где искать?
Столько лет мне сердце гревший, а теперь осиротевший,
ночь укрыла дом.
Лишь сосна дрожит во мраке преданной большой собакой -
сторожем при нем…


*   *   *
Памяти мамы

В последний раз - под небом ясным
с лицом открытым, неподвижным,
глаза зажмурив, как ребёнок
новорождённый, крепко спящий...
Ты едешь дальнею дорогой
в страну, откуда нет возврата,
где спят давно твои родные,
куда и я уйду когда-то.
Танцуя, кружатся снежинки,
в последний раз тебя целуя,
и будто знают: не растают...


*   *   *

Каникулы. Сладостный сон до обеда,
крик радостный курицы, снёсшей яйцо.
Слышны поздравленья хохлаток-соседок,
горланит петух, заскочив на крыльцо.

От этого шума светло и уютно,
и полог из марли - как царский шатер…
Вернуться бы в то заповедное утро,
взлететь бы за тысячевёрстный забор.

Да только желание неисполнимо.
Уже из трубы не увижу я дыма.
Нет мамы, на стуле покоятся шали,
и печка-старушка застыла в печали.


НА ПОРОГЕ…

И нет в отчем доме былого убранства,
утрачен уют.
Знакомые лица опухли от пьянства,
с трудом узнаю.
А в красном углу, под самою божницей,
картинки висят,
повсюду со стен похотливые лица
глумливо глядят.

У новых хозяев известна отрада -
хмельная вода.
Бежать бы из этого дома мне надо,
да на ночь - куда?
Они же, напившись, дерутся, как звери,
вокруг всё круша.
В угарном похмелье их облик потерян,
но где же душа?

А мне бы до завтра в углу притулиться,
к могилам сходить,
нарвать васильков, той земле поклониться,
на речке побыть…
Мне всё в этом доме уже незнакомо.
Шагну за порог -
каким же ты в детстве казался огромным,
прощай же, на старости лет осквернённым,
храни тебя, Бог.


*   *   *

На коленях в реке помолилась,
в брызгах, фыркая, шумно умылась,
из ладоней воды напилась всласть
и воскликнула, будто на свет появилась:
"Здравствуй, Ёрга! Я вновь родилась!"



ДЕРЕВНЯ ЁРГА

Здесь мои предки жили как гостили,
из новгородских приплывя земель.
Рубили избы, лён и рожь растили,
для пива у домов сажали хмель.

Осталось древнерусское наречье,
с десяток изб и мельничный ручей.
Лес выкорчеван, иссыхает речка
без пихты вековой и кедрачей.


*   *   *

Эх, Россия, большая помойка
вдоль дорог твоих - мусор и хлам.
И обидно смотреть мне и горько
на неискоренимый бедлам.

Берег Ладоги, берег Байкальский
и речушек сплавных берега…
Правят отпрыски неандертальцев
в наших рощах, как в стане врага.

И зияют оврагами раны,
и карьеры свищами гниют,
где леса - величавые храмы -
окружали крестьянский уют.

Ни к чему нам былого уроки,
где плюём - мы оттуда и пьём.
Только деды хранили истоки
и святили любой водоем…



1. Вечер

Оживёт в душе наречье - вологодский говорок,
моё детское запечье, пред челом печи шесток.
Над опечком три ступени на полати вознесут,
круторогие олени на простенке воду пьют.

Очеп к матице приплюснут, перехваченный кольцом,
в зыбке, сробленной искусно, спит дитя невинным сном.
Лишь ребенок шевельнётся - очеп с люлькою качнётся,
как живое существо, - убаюкает его.

Дедом срублен дом высокий и венцов его не счесть,
над речушкой волоокой журавлём глядит окрест.
Над столом в углу божница, за лампадкой образа.
А на избице светлицы всполохнёт детей гроза.

Полог там шатром огромным, как в стручке - детишек ряд.
По тесининам хоромным каблучки дождя дробят,
да не стукотно, а мягко, усыпляя деток сладко.
Кружит песенка дождя, грустью сердце бередя.

2. Утро

Поутру томится тесто, пухнет и вздыхает.
На почётном видном месте самовар сверкает,
и кровать стоит невестой - замуж выдать впору,
накидушки на подушках, убрана в подзоры.

Ох и басок край подзоров с трех сторон кровати,
кружевных ее подолов хватит на три платья.
По избе форсила в детстве в этаком убранстве,
мнила из себя принцессу в тридевятом царстве…

Где та глупая девчушка, вся из тряпочных затей,
в накидушке на макушке, словно свадебной фате?
И зачем картинки эти память цепкая хранит,
на забытом диалекте рассказать о них велит?

Светлой памятью о маме те картинки оживут:
строгим взглядом деда в раме Бог смотрел на тот уют...


РОДИНА

Не соблазнюсь землей чужой,
чужою славой-позолотой
и куликом в тайге большой
пою-хвалю своё болото.

Хоть вижу: на болоте том
давно обобрана морошка.
Ни ягодки на дне пустом,
одна лишь песенка в лукошке.

Пусть нехорош и харч, и кров,
и вереск голову дурманит,
я знаю: к родине любовь
сердечко птахи так же ранит…


ЁРГА-РЕЧКА

Каменистый берег у неё, таёжной,
из жердинок елей мостик новый сложен.
Побреду по речке, по песчаным гребням,
поищу местечко, искупаться где б нам.
В родниках-быстринках золотится донце:
каждая песчинка отливает солнцем.
Вот знакомый камень, наклонюсь к водице.
Хочется, как маме - Ёрге помолиться:
«Ты возьми печали, реченька-светлица,
унеси далёко, во море глубоко…»



Часть 2. Александровский парк


ПРОГУЛКА ПО ГОРОДУ

Я люблю этот город, отмеченный Милостью высшей,
но и в новом районе мне мил сохранившийся сад.
Круглощёкие липы с короткими модными стрижками,
словно куколки в ряд, вдоль улицы длинной стоят.

Пораскинули клёны шатры в переулочке узком,
предвечернее небо ладонями скрыв от меня.
Подпоясали город бульваром Большим Петербургским
старожилы-дубы, кольчугою медной звеня.

В тихих сумерках вечера краски меняются скоро,
вот уж звёздами светятся листья в пруду-витраже.
В Александровском парке, под сенью Царёва собора,
так светло на душе, безотчётно светло на душе.


*   *   *

В Александровском парке
тихо дремлет дворец неприметный.
Осень листьями яркими
сотворила ему обрамление.
Опустевшие залы
напрасно зимою и летом
ожидают жильцов,
затерявшихся в ворохе времени.

В этих залах когда-то
светом полнилось детство беспечное,
и семейное счастье
царило в последней обители
на несчастной земле,
где судьба так жестоко обидела,
обрекла на страдания,
явила приметы зловещие.

Осознать ли умом
тот указ, что обрушился палицей?
И возможно ль понять
этот крест, что несли они страстно?
Равнодушна история:
тут казнит, тут же рядом покается,
а безвинно убитых
в сан святых возведет беспристрастно.


*   *   *

Пышет золотом парк,
светел город в наряде осеннем.
Ворожит листопад
и затейливо листьев круженье.
Мириадами солнц
излучая надежду повсюду,
славят жизни сезон
фейерверки сентябрьского чуда.


*   *   *

Снова зима шалью снегов
землю укутала,
сетью ветвей звёздный улов
в небе опутала.
А меж дерев, поверх земли,
солнце хоронится,
и ввечеру кличет вдали
Знаменки звонница.


*   *   *

Привет, Приозерск, от рожденья Кексгольм.
Ты просто «озерск», а точней, Вуоксгольм.
И есть ли надежда у этой земли,
где древнюю Кирху невежды сожгли?
Притих, обесславлен, и всё шито-крыто,
и храм православный не стал ей защитой.
Какое мне дело до этого края,
где крепость «Корела» спит, в землю врастая.
Всего семь веков у неё за спиной,
цветёт колокольчик в твердыне стенной -
запомнился мне как молящийся инок.
Прощай, Приозерск, мой цветок на руинах.


СОЛОВКИ

На Соловках царит безмолвье
ракушечных сомкнутых уст,
и крепости средневековье,
застывшее в каменьях уз,
плен северного Беломорья
и разноцветие медуз…


*   *   *

Я - влюблённая в солнце, и меня оно любит, надеюсь.
На полях вдоль Кузьминки разнотравья неброская прелесть.
Травка сорная донник подарит мне запах жасмина,
первоцвет и веро'ника чаем попотчуют дивным.

Я в тайге рождена и не видела города краше.
Александровский парк, и дворцы, и аллеи, и чащи,
и страну я люблю, хоть меня она, знаю, не любит,
позволяет дышать - дух святой, значит, пищею будет.


*   *   *

Ветер листья метёт по земле:
вот один угнездился в дупле,
а другой устремляется вдаль,
но пристанище сыщет едва ль.

В чистом поле под серым дождём
превратится, беглец, в чернозём,
а весною травинкой взойдёт.
Но покажется вечностью год.


*   *   *

Ты рядом со мною по светлой аллее идёшь,
И кружатся листья, но плачет оранжевый дождь.


*   *   *

Близорукие фонари,
как старушки, нагнулись к дороге,
смотрят прямо под ноги,
что-то ищут до самой зари.
А под утро вздремнут,
опершись на клюку-невидимку,
с тишиною в обнимку
наш покой стерегут.


*   *   *

Осень поздняя. Тополь один
безучастно стоит-зеленеет.
Тёмно-красные гроздья рябин
обнажённые веточки греют.


*   *   *

Берёз аллея, и ласкает ухо
старушек говор, ребятишек смех.
Цветёт жасмин, и тополиным пухом
плывёт июль над Павловском, как снег.
Среди листвы слышны пичужек трели,
крик воронят перекрывает слух.
В канун дождей земля пропахла прелью -
люблю её грибной и древний дух.
Дорога к парку, слева - круглый пруд,
Ахматова вышагивала тут,
а впереди - Чугунные ворота.
Отрадно здесь и грустно отчего-то...


*   *   *

Жду на перроне электричку
и, коротая делом времечко,
гляжу, как лёгкие синички
с ладони склёвывают семечки.
А воробьишки, как воришки,
крадут их из мешка торговки,
а та их отгоняет ловко,
как опахалом, жёлтым веником.
Не много было б ей урона,
не обеднела бы от горсточки.
В сторонке умная ворона
размачивает в луже корочку.
Ногой прижав её к асфальту,
клюёт, но бдит во поле зрения.
И нет ни капельки нахальства
в её осмысленных движениях,
неторопливых и достойных.
И, позавидовав невольно
их жизни простенькой и вольной,
поехала во град престольный.


Часть 3. Чёрный квадрат (1996-1999)


*   *   *

Проклятье - жить в эпоху перемен:
Война - и недокормленные дети.
С экрана же - упитанные дяди,
в щеках гемоглобин, прикид а-ля Карден.

Проклятье жить в эпоху перемен
упало на ослабленные плечи,
калеча души и умы увеча,
загнало в нищету, болезней плен.

Несчастье жить в эпоху перемен
постигло старых, малых и убогих,
и я молю, чтоб не оставил Бог их
и уберёг их в роковой момент,
когда недостаёт надежды выжить…


*   *   *

«Там били женщину кнутом, крестьянку молодую…»
Н. Некрасов.

В переходе метро у Гостиного
слышу голос чудесный и сильный.
Пела женщина измождённая,
с отрешённым и светлым ликом.
И душа разрывалась от крика,
видя зрелище это постыдное.


*   *   *

Над головой берёзок шум и электричек гул.
Сижу, исполненная дум, а не пустой баул.

В нём мысли о моей стране, о детях, стариках.
В братоубийственной войне нам выдан братьев прах.

И стала армия тюрьмой с повадками братвы.
Не зря её, как и чумы, чураются сыны.

Никто не защитит меня, и беззащитен ты.
На площади средь бела дня - поддатые менты.

И ни к чему моей стране наука и талант:
символизирует вполне Малевича квадрат.

И эта чёрная дыра нас поглотить спешит,
и пенсионные гроши обменит на шиши.

На детский месячный паёк - фломастеры, альбом.
Рисуй же, девочка, раёк -полуголодный дом.

Высокий колокольный звон над городом плывёт.
Он радует, но испокон к смирению зовёт.


В ЭЛЕКТРИЧКЕ

В электричке здоровенные подонки
с вожделеньем избивали мужичонку.
Пьяный, маленький, тщедушный - тот молчал,
лишь лицо от них руками закрывал.

Голос свой не узнавая, вдруг кричу,
словно в яму к зверю-хищнику лечу.
Те, вспугнувшись, огрызаясь, отступили.
Как знобит… И душат слезы от бессилья.


*   *   *

Воспалённые похотью пьяной глаза -
разве их остановит мольба иль слеза?
Обходи же, коза, тёмны стёжки-дорожки:
от тебя там останутся ножки да рожки.


*   *   *

На стёклах метрополитена
зарубки свастики видны.
Не ведал дед такой измены,
придя калекою с войны.
Закрыты плейерами уши,
в коровьей жвачке немы рты.
О, Господи, спаси их души
от глухоты и немоты.


ПРОЗА ЖИЗНИ

Затяжная блокада -
годы каких-то реформ.
Деда памятный самовар -
за хлеб на металлолом.
Сына стипендия -
на килограмм сосисок.
Первыми стали последние,
да ходить по земле склизко.

Дорог проезд:
на работу-обратно - пешком.
Две буханки хлеба - в один конец.
Лучше съедим с молоком.
Экскурс в историю -
на ваучер куплен свитер.
Об него свою шерсть вытер
пёс рыжий, дворовый.

Затяжная блокада,
как Молох - утроба реформ.
Деда памятный самовар -
за хлеб, на металлолом…


*   *   *

Вечером старушка в магазине
с одинокой булочкой в корзине
поднесла к глазам брусочек сыра,
вздрогнула, как будто укусил он.
«Дорого», - промолвив еле слышно,
поскорей из магазина вышла.
Нищета всегда была постыдной.
«Как живём?» - застыла пнём, с обидой.
Милостыней оскорбить не смея,
вслед гляжу и мучаюсь, жалея.


ДОБРОТА

Авоську трясёт, обнажая изнанку
с гостившей покупкою - хлеба буханкой:
последней поделится крошкой
с синицею, голубем, кошкой…


*   *   *

Кружатся чаинки -
чёрные снежинки.
Чай мешаю ложкой,
их сержу немножко.

А они не злятся
и на дно ложатся
мирно и спокойно,
шепчут мне: довольно...


*   *   *

Иду-бреду под зонтиком
в кубышке дождевой.
А капли зонтик звонко так
клюют над головой.


*   *   *

Куплю букет любимых фрезий,
на скатерть белую поставлю
в кувшинчик синий с перламутром.
И аромат душистый, свежий
заполнит комнаты пространство
и сердце радостью наполнит.
Всего за шесть рублей с полтиной
куплю себе случайный праздник.


ТЕНЬ

От тени своей убегает Настюшка,
оглянется - топнет по тощей подружке.
А та собачонкою следом топочет -
расстаться с обидчицей, видно, не хочет.


*   *   *

Я на Невском прошла мимо окон «Ланкоме»,
с рук купила букетик засушенных астр.
Светофор над проспектом мигнул, как знакомой:
мол, давай, не зевай и лови этот шанс.

Пробегаю по мосту асфальтовой речки
и вливаюсь в живой многолюдный поток.
Рвутся лошади Клодта в звёздную вечность,
а куда мчимся мы - не ответит никто.


*   *   *

Зубы портятся, как на беду,
выпадают. Вставлять не иду:
нету денег на эти дела.
А какая б улыбка была!


*   *   *

Я не люблю эту страну
за то, что она объявила войну
грузинскому вину.


*   *   *

У моей страны глубоки глаза,
словно щели бронемашины.
Никогда не узнаешь, о чем она
думает или мечтает.
У моей страны крутые бока,
как у подводных лодок.
Представляю, что она мнит о нас,
неблагодарных детях…
За океан друзьям «подарки» шлёт -
стальные стада.
Каков-то у них удой…


*   *   *

Страна не пишет, не звонит, не едет в гости,
все близкие разведены, как на погосте.
Ни навестить, ни долг последний не отдать им.
Лежит какая-то на всём печать проклятья...


*   *   *

Приплывёт ли свобода
на облаках причудливых форм
в страну мою светлую,
суровую и безответную,
измученную, голодную,
досыта не евшую,
от политики очумевшую,
из шока не выходящую,
благоухающую и смердящую,
на пьяную тоску обречённую,
на страдания приговорённую,
мою Родину...


*   *   *

Вот так сенсация - остров Свободы
в ночи покидает немало народа:
десятками, поодиночке плывут,
причём обратно отрезан путь.
Плывут наугад, прямо во тьму,
не страшась акул в опасных водах,
отринув хвалёную Кубы свободу,
а, может быть, тюрьму...


КРЕСТЬЯНКИ

Многострадальная исповедь времени
слышится мне в разговорах старушек.
Доля нелёгкая каждой отмерена -
плачет жалейкой в сердцах простодушных.

Связанных долгом, с землею сроднившихся -
немудрено их пасти погоняючи.
Рук узловатых, в суставах взбугрившихся,
вряд ли коснулся «прогресс созидающий».

За трудодни надрывались, сердечные,
чтили обычаи Троицы, Спаса.
Доля ты русская, долюшка женская, -
тысяча лет этим строчкам Некрасова.

Помнится мамы ладонь заскорузлая,
говор, похожий на плач или пение…
Не из учебников жизнь эта узнана,
в рабстве рождалось такое смирение.


*   *   *

Одичали собаки. Одинокие люди
одичали во мраке беспробудного пьянства,
бродят возле помоек, обратившись в животных,
и - ау! - где их души в безликом пространстве?


*   *   *

Кожу рук моих любит земля,
забираясь в канавки морщинок,
только руки грубеют потом.
Разве это любовь?


*   *   *

По диковинным больницам - с узелком,
мученические лица - в горле ком.
В горе-море погружённые до плеч,
их от скорби балалайкой не отвлечь.
От сумы-тюрьмы зарёкшийся шутя
станет тихим, осторожным, как дитя:
то заплачет, то завоет в теле дух…
Что ж, закончилось свидание до двух,
и в морозную шагаю пустоту,
позавидовав вороне на мосту.


*   *   *

Вороны на заснеженном канале
счастливее, чем узники больницы.
Под сенью Александро-Невской Лавры
кричат их души - раненые птицы.
Кто этот крик о помощи услышит?


*   *   *

В Александровской лавре со свечой у иконы
околдованный мальчик отбивает поклоны.
То ль в пример прихожанам молиться поставлен
в этом сумрачном храме, догадаетесь сами.

Двадцать, тридцать минут - но никто не подходит.
Немигающих глаз он с иконы не сводит.
Воск по пальцам течёт, он не чувствует боли,
лишь поклоны кладёт, отрешен и безволен.

Посреди февраля, на ногах же - калоши,
шерстяные носки. Он причёсан, ухожен.
Вышел важный священник, приход оглядел
и укрылся опять в потаённый придел.

Я стою в стороне, наблюдаю тихонько.
Ах, за плечи бы взять и встряхнуть бы ребенка!
Но боюсь - ведь привел его кто-то сюда?
Вот такая беда...


*   *   *

Поварешку в руках верчу…
Я из дома сбежать хочу,
дочь в охапку, отсюда - прочь!
Принимай свою гостью, ночь!
Укажи хоть какой приют,
погляди, как мне страшно тут!
Но безмолвием стен глухих
отразился мой крик и стих.


*   *   *

Наблюдаю в окне: голубь возле голубки танцует.
Приседая, она подставляет упругую спинку,
с безучастьем холодным супружеский долг исполняет,
не затратив ни времени, ни физических сил:
поскорее бы кончил и крылья освободил.


*   *   *

В полупьяном сне лежит страна,
голодают люди,
а в её амбарах-закромах -
с маслом шиш на блюде.
Упыри, хозяева в избе,
бабе подливают,
а в печной нетопленой трубе
ветер завывает.

Дети смирно на печи сидят,
вниз сойти не смея,
и на мать испуганно глядят:
может, протрезвеет?
Без неё кому они нужны
в доме их порожнем?
Им дожить бы только до весны
и - на корм подножный.


*   *   *

Жизнь льёт под гусеничный лязг
помои нищеты.
Изъяны тел, уродства язв -
поднято на щиты.
Растленье, разложенье душ -
всё им заражено,
смердит оно…
И хочется под душ.

КУЗЬМИНСКИЙ РУЧЕЙ

Горе-беду небесам поверяю,
на ночь в подушку свою зарываю.
Утром молилась - ручью отдавала,
просьбе же, мнилось, ничуть не внимал он.

Вешней водою шумел недовольно,
мол, и своих-то печалей довольно:
тело смирив, заковали в бетон -
с милой землёю навек разлучён,

не дотянуться к родным берегам,
не прикоснуться к желанным губам.
«Летом умру, по весне оживаю,
Только надеждой и счастлив бываю.

Что же ты ропщешь? Гляди, как живётся,
Как о порог сердце бедное бьётся...»
Больше тревожить его я не смела.
Долго в смущении в воду глядела.


*   *   *

А ветер гуляет, как волк-санитар,
ломая больные, засохшие ветви.
И жизнью сметает на мокрый асфальт
голодных и сирых. Старухи и дети,
уставшие ждать и уставшие верить…
И смерть на миру всем покажется красной:
одной привилегией больше на свете.
Объявлена гласность…


*   *   *

Радуется жизни трясогузка
и по луже крылышками бьёт,
в дождевой водичке смочит брюшко,
а хвостишка-веер так и вьёт.
Чистит спинку, грудку и бока,
грациозна птичка и ловка.

Но не попадайся, стрекоза,
этому убийце на глаза!
Опасайся на лету напасти -
сильным клювом разберёт на части.


*   *   *

Ночь, а не спится. За стенкою слушаю
кашель простуженный.
Слева ребенок захныкал спросонок,
чем-то разбуженный.
Ниже - старушка по мужу заплакала
(царство небесное!).
Звуки ночные звучат одинаково -
грустною песнею.

Пусть поскорее утро настанет,
песня ночная эхом растает,
солнце запляшет в каждой квартире,
сонные стены расставит пошире.
В утренней песне звуки беснуются,
хлопают двери, грохочут перила.
Выпорхнув, детство щебечет на улице -
всё это шумно, скандально и мило…


*   *   *

Когда ночами бодрствую, бывало,
смотрю в окно на опустевший двор,
на спящий рядом дом и между штор
гляжу картину в темном кинозале
с названьем «жизнь» в светящемся окне.
В ней резкие движения фигур:
извечная трагедия любви -
влюблённые уходят друг от друга.


ОКТЯБРЬ

Откуда-то нахлынувшая грусть...
В ночи проснусь от крика журавлей.
«Я с вами», - перекличке поддаюсь,
что год от года слушать тяжелей.

На этот мир я не держу обид.
От тела отрешившись, был таков
души освободившийся болид -
в ночи летит и слышит предков зов.


*   *   *

Приснился странный сон: на острове, в ночи.
Река передо мной вспухает половодьем.
Мост под воду ушел, неразличим почти,
как омуты, черны на берегу разводья.

Напрасно брод искать. Свет от луны иль звёзд.
И нет пути назад, и так страшит преграда!
И я совсем одна, - ни крика и ни слёз, -
оцепенев, стою, и в бездну прыгать надо…

Проснулась. Страха нет. Смятение в душе.
И странно, что совсем не рада пробужденью:
ведь ты - как та река, и я плыву уже,
спасительной земли не вижу приближенья.

И обрету ль себя, утраченный покой -
далёкий берег мой?..


*   *   *

А раньше всё вкусное - с черного входа,
а раньше по блату: к кормушке, врачу,
а нынче, а нынче такая свобода,
хоть к магу иди, коль цена по плечу.

А раньше в продмагах: лишь два сорта масла,
три - сыра, три - рыбы да три - колбасы,
а нынче-то глянь - разбегаются глазки,
зарплату до дома не донести!

А раньше повсюду: «Кто крайний, последний?» -
и очередь-кобру ловили за хвост,
а нынче, коль нужен ковёр или мебель -
не надобно бдеть с номерочком в мороз.

А раньше всем миром - в поля на картошку,
на сено, капусту и черт-те куда,
а нынче на дачах хлебаем окрошку -
солёную радость земного труда.

А раньше, а раньше-то всё по указке:
что сеять, где сеять, кого посадить,
а нынче, а нынче - не жизнь, прямо сказка,
а нынче - всё сам, не мешай только жить!

А нынче, а нынче граница открыта,
а мы остаёмся, мы ищем пока:
и где ж светлой жизни собака зарыта?
А дьявол копыто занёс для пинка.


ЖЕРТВАМ ФАШИЗМА

«Кровь их пролили как воду
и некому было хоронить их…»
Фраза на памятнике работы Вадима Сидура в г. Пушкине

Какая будничная фраза:
«Их кровь пролили, словно воду»,
и хоронить никто не мог их
по той причине, что не мог.
Частицы тел же их невинных,
в дыму концлагерном растаяв,
на землю снова возвратились
с весенним иль грибным дождём.
И даже праха не осталось.
А пепел растворило время,
им землю бюргеров удобрив.
Не равнодушно ли оно?


*   *   *

В холоде и голоде страна
и от безысходности пьяна.
Жить - накладно,
хорониться - тоже,
а жениться - и того дороже.
Да и где осесть молодоженам?
Не проситься же в гнездо к воронам!
И опять плодятся коммуналки,
а мешаешь жить - пора на свалку!
Не сыскать болезненнее темы:
и на поле куликовом все мы.


*   *   *

Недалеко от той деревни,
у той же речки на боку,
другое ширится селенье
на невысоком берегу.

Две близких даты на надгробьях,
два узеньких пунктирных шва,
жизнь - прочерк, смерть - не от хворобы,
а будто бы война прошла.

Живя, батрача и дичая,
болота видя лишь окрест,
несут, скорее, от отчаянья
того же пьянства тяжкий крест,

чтоб отключиться и забыться:
вся жизнь у Спаса-на крови.
Царит страна-детоубийца,
одна шестая часть земли,

погрязшая в войне, пороках
и порождающая зло.
И сердце мачехи жестокой
медвежьей шерстью обросло.

Из роддомов выносят деток,
как ангелов, глаза чисты.
Ждут многих к совершеннолетью
могил разверзнутые рты.

Как надо не любить народ свой!
Гуманнее пещерный зверь.
Нигде, пожалуй, не найдётся
таких чудовищных потерь.

И это кладбище простое,
помноженное на страну,
собою истинно откроет
заснеженную колыму.

Нет ни законов, ни защиты,
ни права на достойный быт.
Общается весь мир открытый,
блюдёт границы тролль-бандит.

Оплот наш великодержавный
в венке просталинских идей -
как чрево жадного пожара,
Крон, пожирающий детей.

Ах, сколько жизней поглотила
разноязыкая страна!
Могилу роет за могилой
с ухмылкой пьяной сатана.

Жрецам же милитари-транса
я посоветовала бы -
для экономии пространства
многоэтажные гробы.


*   *   *

Снова штурмом осаждает жизнь,
будто день военных действий прожит.
Ход часов как минный механизм,
почему-то стал меня тревожить.

Не успею лечь - уже восход,
ночь промаюсь маятником-тенью.
Жаль, моей бессонницы приход
вовсе не обязан вдохновенью.


НЕИСПРАВНЫЙ КРАН

Над раковиной в кухне
склонился старый кран
и капает ей в ухо:
«Простите, я болван,
не знаю, что со мной,
наверное, больной».
А та в ответ, как тать:
«Пора тебя менять».


*   *   *

В форточку синицы залетели в дом
и по-свойски скачут в кухне над столом.
Юлину овсянку в миске не клюют,
слышу, разговоры меж собой ведут:
семечек не видно, не найти орех…
Нету угощений этих, как на грех!
Видя: в ступе воду незачем толочь,
ревизоры-птахи улетели прочь.


*   *   *

Ноет желудок - привет от студенческих лет:
старые раны дают о себе знать.
- Что же ты хочешь? - спросила его тет-а-тет.
 «Щей со сметаной опять…»


*   *   *

Три страшных года было прожито,
три страшных года,
как по реке плыла порожистой
сквозь непогоду.

Подвал, больницы, ночь - не отдых,
а полубденье,
и взгляд детей полуголодных,
и хлеб - спасенье!


Часть 4. Не оборвись же, ниточка!

*   *   *

Мартовский субботний вечер,
двадцать первое число -
день, когда случайной встречей
в сторону меня снесло.

То ль уверенной походкой
иль особенностью глаз,
то ли речью умной, ловкой -
смог понравиться за час.

И за болтовней беспечной
пряча радости разгул,
ты к любви меня, конечно,
точно к омуту толкнул.

Со стихией, Бог свидетель,
сладить недостало сил.
Ты шутил и не заметил:
в тот же омут угодил.

И, доверясь провиденью,
взявшись за руки вдвоём,
мы поплыли по теченью,
до сих пор ещё плывём.


*   *   *

Не знаю, чем обворожил меня, -
гадаю, глядя вслед, и улыбаюсь,
но вспыхиваю спичкой от огня,
когда с его глазами повстречаюсь.
Насмешливый, точней, нахальный взор
покоя, равновесия лишает.
Ко мне любовь крадётся, словно вор,
и вновь меня, как девочку, смущает.


*   *   *

Не придаю значенья встречам,
воспринимаю как стихию:
грозу и солнце, дождь и ветер.
Так легче.


В ЛЕСУ

Мы не одни, у изголовья береза спит в снегу,
поодаль ель простёрла кровлю и манит под стреху.
Нам и под небом безмятежно, и даже в сердце тишь.
С улыбкой отрешённо-нежной о чём-то ты молчишь.

Распахнуты палатки крылья на белой пелене -
её зима нам расстелила, убавив свет в луне.
Нас усыпляет вечер поздний, баюкает земля,
и небо плещет пылью звёздной, глаза смежить веля...


*   *   *

В последний мартовский денек
лимонницу увидела -
порхает бабочка-цветок
и машет лепестками-крыльями.


ВЕСНА

За неделю до апреля
снег становится синей.
Голубеют акварели
длинных мартовских теней.

Голос пробует синица,
и чириканье, и свист.
Греет спину черепица,
и сосульки смотрят вниз.

А в лесу проснулся леший,
разбудив в округе всех.
Под деревьями осевший,
ноздреватый дышит снег.

От пронзающей капели
глубже тропок колея.
С нижних веток каждой ели
вся осыпалась хвоя.

Ветром мартовским взлелеян,
обцелован небосвод.
Нежит солнышко елеем,
и улыбку лепит рот.


*   *   *

Что-то в сердце просится
вкрадчиво и тихо.
Песенка доносится
двух скворцов скворчихе.

Пригласи же, скворушка,
ты меня в скворечник.
Очаруй же, скворушка,
песнею нездешней.

Солнце строит рожицы,
середина марта.
Пялюсь возле рощицы,
будто жду подарка.

Грею щёки-вешенки,
в сердце тихо-тихо.
Охмуряют песенкой
два скворца скворчиху.


*   *   *

Весной пробудившийся пень тополиный
с причёскою пышною - гривою львиной
о нежной любви возмечтал.
Ему примерещилось: слева осина
любуется им, стан изогнут красиво, -
в нём сок молодой заиграл.
Ах, как меня радует эта картина -
пень тополя в пышной короне ветвей,
в зелёных серёжках молодка-осина
и страсти свидетель - в ветвях соловей.


МАЙ

И каждый занят делом важным:
вот муравей бежит с поклажей,
две стрекозы зависли в вышине.

И бабочка за бабочкою вьётся.
Шмелю цветок найти не удается,
он не сдаётся и ползёт ко мне.

Берёзок стайка у воды столпилась,
стоят застенчиво, и я бы не решилась
нырнуть в холодный пруд.

Мне остаётся нежиться да млеть,
и листиком, прижавшимся к земле,
ловить лучей салют.


*   *   *

Казалось, нет покладистее птах.
Под вечер наблюдала драчку:
синицы разругались в пух и прах,
точь-в-точь как две рассерженных собачки.

На ветку с ветки совершив кульбит,
столкнулись грудками, горохом разлетелись.
Но павших нет на поле птичьих битв,
и забавляет эпизода прелесть.

Ах, отчего ругаются они?
Их ссора человеческой сродни.
Сдаётся, недалёкой мы родни.
Свой видит свояка, куда ни ткни.


*   *   *

Аистиха нам видна:
на гнезде и не одна,
рядом с нею головёнка
маленького аистёнка.
Мама-аист клювом длинным
по макушке гладит сына.


*   *   *

Паникует чибис-мама:
сын к шоссе бежит упрямо.
Убоявшись трёпки,
замер возле тропки:
маму ждёт, присев на ножках -
и не виден над дорожкой.


ЛЯГУШКА

Прижалась лягушка к земле своим брюшком,
точь-в-точь как осенний листок.
Присев, её даже по спинке поглажу,
а встану - она наутек.

Не бойся, лягушка, скачи, поскакушка,
спеши в заповеданный пруд,
заверь головастиков, квакни подружкам:
в России лягушек не жрут!


*   *   *

Передо мною пруд зелёный
от отражённых ив.
Ты на меня глядишь, смущённый,
улыбку затаив.
А я в воде плескаюсь рыбкой,
на берегу «рыбак»,
но я ловлю его улыбку
на дрогнувших губах.
На берегу сидели рядом,
обоих била дрожь...
И был запретный плод отраден
и не вкушённым всё ж...


*   *   *

Поцелуи с лица
смываю водой,
но сияют глаза.


*   *   *

Любовь проснулась сегодня утром
и уплыла в плоскодонке утлой
в зыбь океана с названьем «Жизнь»,
успев мне крикнуть: «Прощай! Держись!»
Лодчонка в остров уткнулась мягко,
где волны гальку шлифуют гладко.
Любовь бредет босиком по суше,
ей любо волны морские слушать
и, в сердце песни твои храня,
оборвала поводок вранья.


*   *   *

Я сжигала любовь
прошлогодней листвой во дворе,
только ластится дым
собакой к ногам моим.


*   *   *

Каждый божий день поутру плачет
псина о судьбе своей собачьей,
умная овчарка в конуре.
Звякает цепями-кандалами,
воет: «Я хочу общаться с вами,
с ребятнёю бегать во дворе…».


ПОДКОВА

Висела подкова над дверью неверно,
и счастье из дома сбежало, наверно.
Когда же её перевесили «чашей»,
то счастье заглядывать стало почаще.
А может, захочет совсем поселиться
и в клетке у нас заживёт, словно птица.
А если на волю запросится вскоре,
ну что ж, пусть гуляет себе на просторе.
Но только хоть изредка пусть прилетает,
ведь дом оно знает.


МАСЛЕНИЦА

Прогнала' скорее сны, 
на дрожжах пеку блины,
жёлтые и кружевные,
словно солнышка сыны.
Не видать в кастрюле дно,
а блинов полным-полно.


БЛИНЧИКИ

Жареные блинчики,
блинчики с начинкой,
с мясом и капустой,
с сыром и ветчинкой,
с творогом, сгущёнкой,
с рисом и печёнкой,
с клюквой и грибами -
выбирайте сами!


ЗАКОН ДЖУНГЛЕЙ

Законы джунглей всюду есть:
и даже в кухне нашей
сначала каша масло съест,
а после - я съем кашу.


*   *   *

В шиповнике, что под липой,
антенной висит паутинка.
Притворщик-паук, как убитый,
упал на брюшко, не на спинку.
Я знаю, что он живой:
- Не трусь, я пошла домой…



СОВЕТ

Коль замуж хочется давно -
ищите жениха в милиции:
поскольку всё притуплено -
и бдительность, и интуиция.


ПЕКАРЮ

Пекарь-пекарь, ты клади
больше теста в пироги,
чтобы не нашли начинку
ни друзья и ни враги.


РЕКЛАМА

Срочно. Квартиру.
Замуж - в Европу.
Кортик старинный.
Приворожу.
Встречи с Денисом.
Таро. Салоны.
Образ партнёра,
вора скажу.

Замуж - надёжно.
Сваха. Агентство.
Девушек - в клубы:
герл, а не дам.
Снятие порчи.
Коррекция бюста.
Магия. Тайна.
Уверенность дам.

Кара неверных.
Обряды на деньги.
После инсульта -
жизнь с «Дао-фарм».
Бизнес-прогноз.
Ритуалы на верность.
Вечером - стулья!
Доход - пополам!


*   *   *

Что там - топаз, агат иль бирюза?
За шторкой чёлки спрятаны глаза,
но карлики мечты невелики -
к огню рекламы льнут как мотыльки.


ОТРАВЛЯЕТ УТРО МЫСЛЬ

Отравляет утро мысль раннего вставания.
Хоть в берлогу завались до солнцестояния.
Спят клубочками коты, спят в лесу медведи.
Я за сон бы отдала всё-превсё на свете.


МУХА

Разбудила утром муха реактивного полета,
то усядется на ухо, то щекочет нос, щеку.
Вот хватаю полотенце и - разведчицей за нею.
но спросонок нету прыти, не догнать и не словить.

И тогда, засев в осаде истуканом на кровати,
замерла и жду: когда же истребитель прилетит.
А она - по всей квартире - виражи за виражами,
чувствует подвох, боится сесть на ногу иль предмет.

Что же от меня ты хочешь, от каких ты служб, зараза?
Если разбудить хотела - у меня и дачи нет.
Поленилась я намедни вытурить тебя из дома,
предоставила возможность ночевать на потолке.
Что же это за напасть? Не дала поспать мне всласть!


ОБЪЯВЛЕНИЕ
(Шутка)

Женщина бэушная
в хорошем состоянии,
нежная, послушная -
приобретёт хозяина.


НАСТРОЕНИЕ

Несмотря на выходной, воскресение,
как у ослика Иа настроение.
И причину не найду, к сожалению,
и исправить не могу положение.

Стайка села на карниз голубиная,
чтобы зёрнышек иль хлеба им кинула.
Покормила, и тоска улетучилась
тучей в небо, букой в чащу дремучую.


***

Борюсь с искушеньем - исчезнуть, уйти, заблудиться
и сизым туманом в вечерних полях раствориться,
чтоб утром проснувшись, ты тщетно искал средь прохожих,
кидался вдогонку за кем-то, хоть внешне похожим…
С туманом играешь, меня обижая, сердечный.
Была бы огнём - не осталось бы и головешки.


*   *   *

Что бы я ни говорила -
ты такой невозмутимый,
ты такой неуязвимый,
даже ранить не могу!

Для тебя мои попрёки -
с гуся водные потоки.
Собиралась быть жестокой,
улыбаюсь же врагу!

Ты же, слабость обнаружив,
в миг меня обезоружил -
этой кремовою розой
надышаться не могу!



*   *   *

Я тебе благодарна за этот урок -
он как скальпель, жесток.


ШУТКА

Сердце мое не трепещет,
не для тебя губы.
Ты пишешь нежные вещи,
а помыслы грубы.

Меря одной меркой,
меня не прочтёшь книгой
и не заманишь в клетку,
татарское иго!

Я непростой орешек,
хоть и кажусь слабой.
Ты же во мне, грешник,
видишь одну бабу.

В поисках слабого места
не ожидал силы?
Сладость твоих песен
приторна мне, милый.

Дай, остужу темя
сим ледяным душем:
ты потерял время,
не потеряй душу.

Замысел твой коварен,
жребий же мной брошен.
Я ведь ярмо, татарин,
мало тебе ноши?


*   *   *

Ты мой царь соломон, так же мудр и умён.
Я твоя суламифь, и в меня ты влюблен.
Из далёких времен я пришла как мотив,
узнаёшь ли свой сон, в нем свою суламифь?

Я славянская дочь, сероглаза, бела,
но татарскою строчкой в стихах проросла.
И тебе ли не знать, как легко нам вдвоём.
Я останусь печатью на сердце твоем...


*   *   *

Я отрекалась от тебя, мой друг.
Застыло сердце, стало всё немило,
и день со днем переплелся уныло,
как будто паутину ткёт паук.
А я за ним тихонько наблюдаю,
и на кофейной гуще не гадаю,
всё валится из нерадивых рук.
Пожалуйста, поторопись, паук,
и в коконе подвесь на голой ветке,
пусть дождик льёт, укачивает ветер.
Мне опостылел этот мир и дом,
нет солнца даже крохотного в нём...
Я попыталась от тебя отречься -
захолонуло от испуга сердце.


*   *   *

Бывает день, когда тоскою смертной
сжимает сердце, тает жизни смысл,
когда себе ты не находишь места -
хотя б за тучку в небе уцепись.
За тот каштан, за крону старой ивы,
что сотни лет стоит как на духу
и в ржавой сердцевине терпеливо
перетирает боль свою в труху.



*   *   *

А ты не колдовал, случайно,
как тот паук, в свой мир астральный
меня не уволок?
Поди, замуровал уж тайно
в янтарный шар или хрустальный,
подвесив в уголок.
Дразня, вишу перед тобою,
своей сверкая наготою:
разбей же шарик, паучок,
и заключи меня в охапку -
схлопочешь сразу же по лапкам
и по носу щелчок.


*   *   *

Качается плавно на ветке ворона.
Взлетела, а ветка всё машет ей вслед.


*   *   *

Долгие проводы - лишние слезы,
а за окном электрички березы.
Ты же умчался поездом скорым
чьим-то попутчиком добрым, веселым.
Вновь тишиной заструилась разлука,
пусто мне в доме одной, хоть аукай.
Чайник поставлю, включу телевизор.
С люстры печаль паутинкой повисла,
тряпкой смахну или вздохом о встрече.
Вот уже легче.


*   *   *

То, что было со мной - не имеет значения.
То, что было - то было уже не со мной.
Я сегодня люблю до самоотречения,
только в прошлое двери закрой.


*   *   *

Предчувствие последних встреч - взялось откуда?
Глаза в глаза, а на душе - смертельно-худо.
Как на поминках, разговор едва завязан.
К обетованным небесам нам путь заказан.

И пусть меж нами нет разлук, есть просто вечность,
но я судьбу благодарю за нашу встречу.
Шальные мысли не гоню, ведь всё бывает,
и как в другом тебя люблю - никто не знает.


*   *   *

«Вот и всё», - тихий вздох, словно крик,
оборвал расставания миг -
в тишине оглушающий звук,
и ни встреч впереди, ни разлук.
Ах, какая вокруг пустота,
как за кадром -  людей суета.
Птицей вырвется сердце вот-вот,
и земля под ногами плывет.


*   *   *

Я тиха и спокойна, таким же бывает
парк в последние светлые дни листопада.
Ветер клёнов листву по траве разметает,
и от синего неба нисходит прохлада.

Не тревожится рощица ветра волненьем,
от листвы, как от бремени, освободилась.
И со лба паутинкой откину сомненье -
было всё не со мной или просто приснилось.


*   *   *

Счастье - вот же оно, рядом,
я его обнимаю взглядом.


*   *   *

Я нуждаюсь в тебе, как зерно - в борозде:
не склевали бы птицы, не выдуло б ветром.
Я нуждаюсь в любви, как осока - в воде,
без неё засыхаю, грубею и блекну.

Я нуждаюсь в любви, как подснежник - в тепле,
слабым тонким ростком к ней тянусь, словно к свету.
Я нуждаюсь в тебе, словно птица - в гнезде,
и дыханьем твоим так хочу быть согретой…


*   *   *

«Лечу к тебе, спешу к тебе» - стучат колеса поезда.
Застыл туман, прильнув к реке, она под ним покоится,

в объятьях нежных замерла и, умиротворенная,
уснет до самого утра, днем жарким утомлённая.

Мне так уснуть не суждено, осталось сказку выдумать,
глядеть в вагонное окно и речке той завидовать…

К кому лечу, к кому спешу обратною дорогою -
вот этой роще расскажу да месяцу двурогому.


*   *   *

Хоть и мил - отрекись, не лелей надежды,
пусть душа рвется ввысь, будь ничьей, как прежде.
Пусть лишь сны да мечты властвуют тобою,
но зато с высоты небо больше вдвое.
Загляжусь на восход розов на рассвете,
и охватит восторг душу, словно ветер.
Тот, придуманный мной, так пригож и светел -
оттого ль, что земной страстью не ответил...
Всё же, Бога хваля, выдыхаю имя:
там, внизу, где земля, счастлив будь, любимый!


ЛЮБОВЬ

Той ранней осенью подавно
не ожидала у ворот.
Хитра, в ночи прокралась тайно
в душе вершить переворот.

Не применяя внешне силы,
преобразила мир вокруг:
бескрылую - и окрылила,
и позвала на светлый луг.

А сердце пело, ликовало
и подчинялось естеству,
все, что имело, отдавало,
как осень под ноги - листву.

Дождем прошел, примяв ногами,
и не заметил ничего -
ни солнечной той амальгамы,
ни безрассудства моего.


О ВОЛНЕ И УТЕСЕ

Холодок всякий раз от волненья при встрече.
Парой простеньких фраз осчастливишь за вечер.
Я тебя сторонюсь, ощущая спиной
непонятный искус, что крадется за мной.

А ведь только вчера у подножья играла,
мне открыли ветра тот восторг, что искала.
Ты был горд, как скала, улыбаясь другим.
Я волною была, ты был солнцем моим...

Мы отныне с тобой поменялись ролями:
зря шумит твой прибой, волнорез между нами.
Но смущает покой близорукий твой взгляд,
и зовет за собой в заповеданный сад.


*   *   *

Как сажа, жизнь бела,
и полюбила ветер.
Я душу отдала,
а он и не заметил.
Как маятника взмах,
умчал к подруге нежной,
оставив плыть впотьмах
без вёсел и надежды.

Спасибо, ночь, за сон,
за свет от детских лиц.
Чу! - слышен перезвон
отчаянных синиц.
Встречай меня, рассвет,
я снова родилась!
Не удался омлет,
любовь не удалась...


6 ИЮНЯ

У меня ведь тоже
нынче день рождения.
Хоть чуть-чуть, но всё же
приобщилась к гению.


*   *   *

Мы не виделись всего две недели,
и как будто ничего не случилось.
Как же славно утром скворушки пели!
До весны я с ними молча простилась.

Верба осенью в цвету пробудилась
и не ведает, что с ней происходит.
Не гляди же на меня, сделай милость.
Как прощально нынче солнце заходит.

Я придумала тебя и не рада.
И откуда же в душе эта жалость?
Провожая в небе птиц долгим взглядом,
я ведь нынче и с тобою прощалась.


*   *   *

Птицу счастья когда-то держал ты в руках,
обогрел и оставил в снегах.
Не зови, не свищи, ветра в поле ищи,
ты и место забыл, где был.

О потере своей не жалея ничуть,
по привычке живешь: будь что будь.
Ни к чему не привязан и этот девиз
претворяешь ты в жизнь.

И глядишь, как с ладоней сбегает вода,
это всё, что имел ты всегда.
С ней уходит в песок золотое зерно,
а тебе всё равно.

Никого твое сердце не может согреть:
разучилось о радости петь.
И в душе твоей поздняя осень, темно,
солнца нет в ней давно.

Птицу я сберегла, прячу в сердце своем,
и отныне оно - ее дом.
Иногда она песню тихонько поет,
только кто разберет - о чём?


*   *   *

Предаю любовь свою огню:
письма на тарелочке сжигаю,
напоследок снова их читаю
и свершаю ритуал -казню.
Вместе с ней - отчаянье свое
и твое ко мне предубежденье,
боль непонимания, обид -
всё в голодном пламени сгорит.
Горстка пепла смоется водой,
и блестит тарелка чистотой...
Только в сердце заскулила жалость
к той шальной сумятице души,
и надежды шепот: "не спеши",
утаившей безрассудства малость...


*   *   *

Как луна, любовь твоя ущербна,
полной быть, увы, она не может.
Я же обманувшеюся вербой,
распустившись, жду теперь морозов.

На мои веселые кудряшки
сыплет снег, душа моя застыла…
Ты явился в новенькой рубашке,
радуясь: жена ее купила...


МОЛИТВА

Моя душенька, ты возрадуйся
небу синему, солнцу ясному,
будь со мной всегда, с сердцем рядышком,
ведь пришли сюда не напрасно мы.

Богу ли, тебе - верю истово,
ты мне явишь мир в свете истинном,
пожалела ты тополь высохший,
помогла и мне в беде выстоять.

Моя душенька, ты возрадуйся
спелым ягодам во чужом саду.
Как же мало мне в жизни надобно,
вновь счастливою по стерне иду.


*   *   *

Упаси меня, Боже, от славы людской
и любовью своей не испытывай больше,
а позволь, как цветку, быть самою собой,
безоглядно расти на меже придорожной.

Не осудит никто: чем живут лепестки,
кто их форму ваял, кто кумекал над цветом,
и какою ценой хрупких жизненных сил
дожидались они и тепла и рассвета.

Видишь, снова живу, улыбаясь заре,
вновь дышу этим небом, любовью и светом
и хочу так же тихо пройти по земле,
чтобы поздний уход мой никто не заметил.


*   *   *

Летят снежинки неохотно вниз,
пытаясь зацепиться за надежду,
за веточки деревьев, за карниз,
за волосы прохожих, за одежду.
О чем-то вспомнив, устремятся ввысь,
туда, где родились,
и вновь к земле летят, летят, как прежде.
В полете - жизнь.


*   *   *

Успокоились деревья - ведь волнующее лето позади,
и весенний сок желаний и стремлений не шумит у них в груди.
Несмотря на ожиданье листопада как осеннего венца,
щедро делятся со мною добрым светом их древесные сердца.

Вместе с кронами тугими взгляд в распахнутое небо подниму.
Ясной сини причастившись, в этой жизни что-то важное пойму:
осозна'ю: всё люблю здесь - до травинки, до мельчайшего жучка,
точно камушка, прилипшего к ладошке тополиного листка.


*   *   *

И налегке, и с ношею -
плохою и хорошею,
и по воде, и посуху -
с котомочкой и посохом,
через иголку ниточкой,
водою через ситечко,
сквозь жар печи поленьями,
через беду моленьями,
по бездорожью - скатертью,
и дочерью, и матерью,
сквозь приговор надеждою,
и грешной, и безгрешною.
Путями перекрестными,
мечтою ли несбыточной -
веди по жизни, Господи.
Не оборвись же, ниточка!





Здравствуй, Ёрга!

1. Вологодский говорок
2. Александровский парк
3. Черный квадрат
4. Не оборвись же, ниточка


Книга получилась прелестно (а не деланно) экзотичной, естественно (а не наигранно) простодушной и достаточно (а временами даже избыточно) поэтичной.
На ныне утвердившемся не по-хорошему, пёстром фоне тяжеловесных поэтических игрищ под угрюмым девизом «кто кого пересмердит» чистота и жизнеприятие книги этой особенно лакомит взыскующую душу читателя стиха.

Спасибо за книгу эту
присно, тем паче, ныне
павловскому поэту
Каримовой Антонине.

Вячеслав Лейкин