однажды

             Всё имеет исходную точку: однажды мы рождаемся и однажды умираем, однажды нас начинает занимать всё происходящее, и однажды мы теряем ко всему интерес.… Но не будем о грустном.
             Итак, однажды в детстве, когда я ходил в детский садик, со мной и началась эта череда, я бы сказал чехарда «однажд».
Мальчик, который ходил у меня в друзьях, предложил померяться силами. Он был выше ростом, жирнее и… нахальнее меня. Мы начали бороться. Я его положил на обе лопатки. Очевидное поражение он не признал и пустил в ход кулачки. На шум и гам прибежали воспитатели. Уж не знаю почему, но во всём обвинили меня, в наказание поставили в угол. Казалось бы, на этом всё и должно закончиться. Ан, нет. На следующий день, при виде меня, с криком «давай драться», он устроил новую потасовку. Я опять был наказан. Так продолжалось недели две. Меня увещевали, вызывали в садик моих родителей. Репрессии нарастали. Результат был один и тот же – драка. Наконец, ко мне подошла моя любимая воспитательница и попросила меня поговорить с «другом» по душам. Мне страшно не хотелось этого делать, но и в просьбе любимому человеку я отказать не мог. Скрепя сердце, я подошёл к нему и спросил:
 – Юра, что мне нужно сделать для того, чтобы мы с тобой перестали драться.
 – Поддаться мне.
 – Но я не могу этого сделать, это будет нечестно.
И мы подрались.
Нас развели по разным группам. Вернее, его оставили в старшей, а меня, как более мелкого, перевели в младшую. Тогда, по сути, меня лишили любви, лишили моей возлюбленной – моего воспитателя. И тогда же я понял, что друзья могут предать, что жизнь несправедлива и ещё, пожалуй, самое важное – с тех пор я ненавижу людей, которые свои проблемы решают кулаками. И никогда не позволяю делать этого самому.
   
         Мне было полных шесть лет, в детсад я уже не ходил, в школу – ещё, поэтому целыми днями слонялся, где придётся. К тому времени у меня была своя шайка-лейка, состоящая в основном из моих двоюродных братьев. Я был заводила и хулиган. И вот, однажды, – очевидно, сказалась тяга к знаниям – я стал рисовать на снегу буковки. Я не знал грамоты, и потому чертил на белом листе зимы невесть что. На вопрос братьев «а что ты написал?» я с гордым достоинством ответил «пиз…а». Реакция братьев была неожиданной. От страха у них повылезали из орбит глаза, они заревели, побежали домой и обо всём пожаловались своим родителям. Те естественно, рассказали об этом моим. Мать моя вытащила из брюк отца ремень, сунула ему в руки и приказала:
– Пора научить его хорошим манерам.
Отец по складу своего характера был человеком мягким, добрым. Он сказал:
 – Анна, давай сначала разберёмся.
И повёл меня на место преступления. Читал он долго, придирчиво вглядываясь в неровные заглавные буквы, старательно шевелил губами, пока, наконец, не заулыбался и, поправив сползшую на мои глаза шапку, изрёк:
 – Сначала выучи азбуку, грамотей, а потом пиши.
После этого я понял, что предают не только друзья, но братья.

     Я учился в первом классе. Зима. Оттепельный день. Урок физкультуры. Мы лепили снежную бабу, играли в снежки… И дёрнул же меня чёрт запустить снежком в мою первую, любимую учительницу. Мало того, когда понял, что снежок сейчас попадёт в неё, я что есть силы, закричал: – Майя Михайловна!!!  На крик она подняла лицо, и снежок ей залепил глаз. Нет-нет, у меня не было никакого злого умысла, ну просто бывает вот так, ну бывает и всё… Её реакция была, я вам скажу… В общем, меня выгнали из школы. Это сейчас произошедшее тогда не более чем смешит меня, а в то время мне было не до смеха. Я понимал, что если об этом узнает мать, мне придёт конец. И я решил всё скрыть. Утром, как ни в чём ни бывало, я брал портфель, складывал туда учебники, тетради, ручку, чернильницу, припасённые мамой пирожки и шёл в школу. Не доходя до школы, я сворачивал в близлежащий переулок и гулял по посёлку, занимая свободное время всё новыми и новыми развлечениями. Постепенно, день за днём я приходил к осознанию того, что никакая школа, никакое общество мне не нужны в принципе. Я начал дичать.
     После двух недель первой забеспокоилась учительница. Она пришла к нам домой, стала участливо расспрашивать мать: хорошо ли я учусь, какие у меня отметки, нет ли каких нареканий, пожеланий. Поскольку ни мать, ни отец никогда не заглядывали ни в мои тетради, ни в мой дневник, они отвечали уклончиво, неопределённо, но с позитивом, мол, всё хорошо, всё-де прекрасно, спасибо вам за внимание-понимание, школе – за воспитание…
       Майя Михайловна всё поняла. Она поблагодарила родителей за моё изумительное воспитание, подозвала меня к себе и, прежде чем уйти,  тихо выдавила из себя:
    – Завтра же в школу!
Инцидент был исчерпан. А я вынес из него урок – никто мне не нужен, я сам с усами, я самодостаточен.
 
            Однажды на уроке математики, вернее, арифметики всех спрашивали домашнее задание – таблицу умножения. Все – бывает же такое! – задание не выполнили и на вопрос учителя «сколько будет пятью пять?» несли какую-то несусветную чушь. Очередь дошла до круглой отличницы. И надо же такому случиться – она дала неверный ответ. Учитель переспросил, правильно ли он понял, что пять умножить на пять будет двадцать четыре. Отличница утвердительно кивнула. И остальные опрашиваемые просто повторяли эту несчастную цифру. Дошла очередь до меня. Но я-то помнил (память у меня в то время была отменная), что результатом умножения было двадцать пять, но и идти против мнения большинства как-то не с руки. Я долго колебался – довериться ли своей памяти или всё же пойти на поводу у большинства?
– Двадцать пять, – выпалил я.
Учительница наклонила ко мне головку и участливо переспросила: – Неужели двадцать пять?!
Сомнение вновь овладело мной. Класс единогласно подсказывал, показывая на пальцах, сопя, шипя и хрипя:
– Двадцать четыре.
Дело принимало скверный оборот – я начинал выглядеть среди однокашников белой вороной, этаким пупом земли. Мне сделалось неудобно, я покраснел.
И всё-таки пересилил себя:
– Двадцать пять!
Это был правильный ответ. Правильный не только и не столько на вопрос учителя, сколько на вопрос, поставленный самому себе: кому ты доверяешь – себе или кому-то ещё, пусть даже непререкаемому авторитету? С тех пор я живу своим умом.