Сквозь облака памяти

Памяти родителей моих - Марианны Ивановны и Ивана Фёдоровича Антиповых...




ТРАНЗИТ СКВОЗЬ ЛУБЯНКУ

Отрывок из недописанных воспоминаний


 (Мама моя была  настоящей  и изумительной красавицей, это я слышала от окружающих с детства и на протяжении всей ее долгой жизни. Ни война, когда она с одной  брезентовой санитарной сумкой выходила из окружения и чудом под бомбежками  разыскала поезд на Урал, где встретилась со своими бежавшими из разбомблённого Харькова родителями, ни изматывающая работа в эвакуации, ни беременность — ничто не могло притушить  сияние ее красоты. Только этим я и могу объяснить наше с мамой
 московское «приключение».)


В разгар лета победного 1945 года мы с мамой отправляемся в путь. Мне блаженно и беспамятно в материнском чреве, а маме эта поездка врезается  в память на всю жизнь.

Добираемся «на перекладных» - от Сатки, маленького городка в южноуральской тайге, на рабочей неспешной «кукушке» до узловой станции Бердяуш. В поезд до областного Челябинска нас сажает мой отец,  билет взят в воинской кассе, так что  беременной офицерской жене  при  пересадке в Москве(прямого сообщения не было) остаётся лишь переоформить его (перекомпостировать, как тогда говорили) до Сталино, нынешнего Донецка, в пригороде которого живут после бегства из Сатки  и ждут нас мамины родители.

Легко сказать — да трудно даже представить двадцатидвухлетней Мусе (так всю жизнь звали маму и родители, и близкие люди, и даже внуки и правнуки), ни разу не бывавшей в столице, как она сумеет справиться. Да ещё этот чемодан, того и гляди, уведут, и оглянуться не успеешь!

Повезло с попутчиком, он появляется уже на полпути к Москве -  симпатичный мужчина средних лет, штатский, прилично одетый, с небольшим чемоданчиком.
Москвич, возвращается из командировки. Сразу располагает к себе — общительный, внимательный без навязчивости; чай приносит, а на стоянках поезда - кулечки с нехитрой снедью, угощает — будущей маме хорошо кушать надо, за двоих, а насчёт билета не волнуйтесь, в кассу я провожу и чемодан поднесу, большой он да и тяжелый для Вас в Вашем положении...

Отлегло от сердца — мир не без добрых людей! Незаметно летит время в пути за разговором, вот и утренняя Москва за окном!
Попутчик держит слово — чемодан сам несёт,  усаживает на него Мусю, забирает у нее проездные документы и направляется в воинскую кассу. Мама не успевает как следует разволноваться — вот, доверилась в сущности незнакомому человеку — как он возвращается уже с готовым билетом.
 
- Поезд до Сталино  будет поздно вечером, так что успеете  столицу посмотреть, а чемодан отнесём в камеру хранения. Вот вход в метро...впрочем, Вы же впервые в Москве. Могу подвезти, меня машина ждет. 
- Да что Вы, я сама доберусь. Вы и так столько для меня сделали, спасибо Вам огромное! Столько хлопот со мной...
- Пустяки. Не стоит. Вы говорили, что Вам обязательно надо попасть на Красную площадь, так что мне по дороге, прошу...
Черная «эмка» тут как тут...
- Нет-нет-нет, что Вы, спасибо, прощайте!

Всё, доигралась, ахает  Муся ; ведь говорили  мне, Москва на ходу подметки режет, рот не разевай, - но чтоб у беременной на восьмом уже месяце такой ухажер появился — расскажи кому, не поверят, а с виду такой приличный! И не отстаёт!

- Да бросьте, Муся, неужели я похож на негодяя какого-нибудь? Мы же с Вами уже знакомы. У меня жена тоже красавица и в положении, как и Вы, я ведь вам рассказывал, так что я понимаю. Просто у меня часок-другой свободный, почему бы и не показать вам Красную площадь, на машине это мигом. А в метро, знаете, и толкнуть могут ненароком...

Вот и Красная площадь, красота-то какая! Остроконечные башни с рубиновыми пятиконечными звездами, Мавзолей — там же Ленин! а за зубчатой темнокрасной стеной красивый многооконный дом под зеленой выпуклой крышей — вот там, скорее всего, кабинет Сталина, где он ночами не спит, думает о стране, дымит своей трубкой... Вот будет что рассказать подругам и Ивану! Наказ такой дали...

- О чём задумались, Муся? Пройдёмся, я всё вам покажу и расскажу. Что Вас больше всего интересует?
- Давайте подойдем поближе вот к этому дому, а то отсюда плохо видно — мне поручили разглядеть одно окно.
- Вот как?! Что за окно и кто поручил? У вас знакомые здесь? - раздаётся за спиной незнакомый голос. Муся оборачивается: перед ней стоит милиционер и двое молодых парней в штатском, а поездного знакомца и след простыл!

- Постойте, а где же Михал Михалыч, он меня знает. Я вам всё расскажу!
- Расскажете, только здесь неудобно, пройдемте в машину.
- У меня поезд вечером, муж военный, я сама лейтенант медицинской службы, - горячится мама уже в той же чёрной «эмке» с двумя вежливыми и молчаливыми сопровождающими.
- Не волнуйтесь, успеете Вы на поезд. Небольшая формальность, не более.

«Небольшая формальность» затягивается на долгие часы, а происходит процедура уже не на Красной площади, а на площади Дзержинского, в здании, известном своей грозной и мрачной славой.

Вот мы с мамой и на Лубянке(так сейчас привычнее звучит), нас ведут длинными пустынными и круто сворачивающимися коридорами, двери без табличек, учреждение как учреждение. Только странность — примерно на равном расстоянии друг от друга из стен словно вырастают шкафы-короба непонятного назначения.

Заходим через коричневую дверь вместе с провожатыми в такой же шкаф, тут распахивается другая дверь и мы с мамой уже одни в огромном кабинете. Солнце бьет по глазам поверх светлых занавесок на окнах, дробится косой радугой в стеклянной пробке графина с водой на массивном и длинном столе. Господи, как пить-то хочется...
В кабинете никого. Муся стоит некоторое время в растерянности, затем подходит к столу, наливает воду в стакан и жадно пьёт. Переводит дух, осматривается...Похоже на кабинет большого начальника. А боковые стены как в театре — с потолка до полу в складках темнозеленой ткани. Складки слегка колышутся, видимо, от сквозняка. Тишина нарушается лишь гудками автомашин за окном и негромкими щелчками.

Ну что им от меня нужно?! Да тысячи людей мечтают одним глазком на сталинское окошко посмотреть, раз в Москве оказались!  Чемодан в камере хранения, сколько меня тут продержат...на поезд опоздаю — всё, пропала!

- Бонжур, мадам!
Муся вздрагивает от неожиданности — она и не заметила, как во главе стола появился немолодой мужчина  в полувоенном костюме.
- Здравствуйте, товарищ, а зачем...
- Присаживайтесь, Марианна Ивановна, меня зовут(он усмехнулся) Михаил Михайлович. Есть причины, по которым Вы тут оказались, так что для начала расскажите о себе — где родились, кто родители, кто из родственников за границей или был в зоне оккупации, каким иностранными языками владеете...не удивляйтесь и не возмущайтесь, так надо.
- Я сама была в окружении, нас мобилизовали всем курсом, госпиталь разбомбили, выбирались с подружкой Катькой, тоже медсестрой...Немецкий — и то несколько слов, про другие и говорить нечего...-
 - А украинский?
- Какой же он иностранный, я же и училась-то в украинской школе!
- Вы не ответили подробно на первые мои вопросы, впрочем, пока не важно. Мы ещё вернёмся к ним.

Он нажимает какую-то кнопку под столом. Входит сотрудник и кладет на стол две стопки фотографий. Одну из них веером раскрывает перед Мусей.

 (Вот я сижу на чемодане у воинской кассы Казанского вокзала. Вот стою, щурясь от солнца на Красной площади, запрокинув голову, пристально вглядываюсь во что-то(Сталина окно высматриваю...довысматривалась!).
Вот я - во весь рост снята - стою посреди этого кабинета, нелепая в своей растерянности, с выбившейся из причёски  растрёпанной чёрной косой. А вот я наливаю воду в стакан(без разрешения! да и у кого спросить-то было в пустой комнате).
И несколько фотографий — в профиль и анфас — это я отвечаю на вопросы второго Михал Михалыча  несколько минут назад. В этом же кабинете. Так вот что означают эти щелчки и шевелящиеся складки стены-портьеры! Меня «сквозняк» снимал тайно!).

- Узнаёте себя, Марианна Ивановна?
- Что всё это значит? Зачем?!
- Ответьте прямо на вопрос: это Вы на этих фото?
 (Он что, издевается ? Что им от меня надо...)
- Это не такой трудный вопрос. Ответьте прямо - это Вы?
- Ну конечно, что за разговор, это я. У меня поезд через пару часов, а чемодан ещё...
- Перечислите, что в якобы Вашем чемодане.

 (Муся краснеет, вспоминая чиненое-перечиненное бельишко, кружку Эсмарха, пирожки с черемухой, - саткинский деликатес, старые  простыни, ношеную годами шаль...а вот самолично сшитый шерстяной сарафан из  разных шарфов получился очень красивый, его и упомянуть не стыдно. И упоминает).

Начальник вопросительно смотрит на сотрудника, тот кивает, и из второй стопки придвигает поближе еще несколько фото.
- Это тоже Вы?
Мама впервые в жизни видит  цветные фотографии. Потрясённо вглядывается и от увиденного на них теряет дар речи...
- Марианна Ивановна, Вы слышали вопрос? Кто на этих фото?
- Я...Ну конечно же, я,но...

Тем временем в кабинете появляются еще двое. Пожилой красавец в элегантном костюме, похожий на киноартиста, усаживается напротив и молча смотрит на маму. Другой, в военной форме, с фотоаппаратом, топчется чуть ли не в метре от ошеломленной Муси  и непрестанно щелкает затвором, снимая маму ( и меня заодно в ее чреве) со всех сторон.
 
Пожилой бросает «Михал Михалычу» -  продолжайте! - и дает знак остальным удалиться.
- Итак. Вы признаете, что и на этих фото тоже Вы?
- Как не признать...это моё лицо, причёска только совсем другая. И потом, у меня никогда не было ни такого красивого платья, ни такого ожерелья, ни серег — у меня даже уши ещё не проколоты, посмотрите!

Мужчины переглядываются. Пожилой молча поднимается и уходит, Михал Михалыч -2 следует за ним. Муся порывается встать, но раздается строгий голос:
- Сидеть! Вам придется побыть еще здесь. За Вами придут.

Муся неприязненно смотрит на безмятежно улыбающуюся белозубую красотку на ярком глянцевом фото. А ей-то не смеха. Солнце уже не играет в графине с водой(дернуло же столько воды выпить, а где уборная...сидеть тут приказано), день явно клонится к вечеру, а поезд...какой поезд! Рожать-то где придётся — в тюрьме, похоже, но за что?!
 
Проходит еще пара часов. Я не выдерживаю и тоже начинаю волноваться вместе с мамой — ворочаюсь в её животе и добавляю тем страданий моей мамочке.

Наконец, уже в сумерках перед нами вырастают те же двое и предлагают пройти с ними.
- Куда? В тюрьму? Но за что?! - не выдерживает Муся и разражается рыданиями. Отталкивает протянутый ей стакан с водой — мне в уборную нужно, а не воду хлебать!
- Пройдёмте. Мы Вас туда и проводим.
- А потом?
- Не волнуйтесь, всё будет хорошо.

«Хорошо» становится только в вагоне поезда: Мусю со мной и с чемоданом буквально вносят те же дюжие молодцы чуть ли не через раскрытое окно, устраивают на нижней полке под возмущенный ропот пассажиров, мигом стихающий при виде красных «корочек» - удостоверений всесильного ведомства.
Поезд тут же трогается.

Расскажи кому — не поверят - придётся  помалкивать, думает Муся, тем более, что в машине по дороге на вокзал Михал Михалыч-второй это ясно даёт понять. И приносит прохладные извинения за  «небольшие формальности».

- Знаете, мы давно по работе разыскиваем одну даму — ту, что на цветном фото - женщину с Вашим лицом! А у неё есть веские причины скрываться. Причем легенда у нее может быть самой неожиданной, впрочем, это детали и Вас не касаются...Поразительное сходство! Мда...знаменитая дамочка, международного калибра.
Но о нашем разговоре и том, где и как Вы провели этот день, никому ни слова. Даже мужу. Это в Ваших же и в его интересах, Вы поняли?

Мы поняли, и  о московском «приключении» я узнала от мамы лишь через полвека после нашего «гостевания» на Лубянке.





БАРАБАНОВСКИЙ САДИК



Этот город, вернее, Сталинский поселок вблизи старой Сатки, с дощатыми тогда тротуарами, обрамлёнными деревянными же коническими столбиками, - белёсые дорожки круто взмывали и опадали по склонам гор, - стал  территорией моего раннего детства.

  Так было в младенчестве, а потом на школьных каникулах, летних и зимних, уже с братом младшим, но чаще без него. Родители вечно были заняты на работе в областном центре— мама в больнице, отец на службе, а в Сатке  папина мать, Пелагея Асеевна с семьей младшего сына, дяди Саши, и мамины родители Иван Петрович и Вера Степановна.
Жили они сначала все вместе, а потом в разных местах, недалеко друг от друга, но не дружили — мамины «из благородных», а бабушка Поля «из простых».
Масло и вода... Видимо, сказывались и старинные обиды, до которых мне не было дела, - я гостила и там, и там, но счастлива безмятежно была лишь в крохотной девятиметровой комнатушке у бабушки Веры с дедом Иваном, в квартире с двумя соседями.

Этот дом был у подножия высокой горы, увенчанной Дворцом культуры — белые колонны охватывали полукругом шедевр сталинской архитектуры и словно возносили его над бараками,  невысокими кирпичными и деревянными домами ссыльных, эвакуированных, "спецпереселенцев», работяг и пьяниц, вербованных со всей страны для  работы на гиганте «Магнезите» и коренных немногочисленных жителей. 

И вот для всех желающих сияли там хрустальные люстры, отражаясь в натертом до блеска пахучей скипидарной мастикой дубовом паркете, играл духовой оркестр на танцах, устраивались «Ситцевые балы», давал спектакли  самодеятельный театр в зале с красным бархатом кресел, со сценой и кулисами... В изостудии рисовали, в музыкальном кружке слепой инвалид войны  дядя Витя в черных круглых очках терпеливо аккомпанировал на трофейном аккордеоне всем, кто попросит.
 
Но главным сокровищем для меня была дворцовая библиотека. Там я готова была забыть обо всем на свете при виде книжных полок — аж до высоченного потолка! Там я «паслась» сколько душе моей жаднющей угодно, не опасаясь, что прогонят - моя бабушка Вера заведовала всем этим богатством...

Летними вечерами у дома мы с бабушкой Верой поджидали дела Ивана, издали узнавая его по высокой сутуловатой фигуре; был он всегда в светлом полотняном костюме и с непременным облезлым портфелем — служил счетоводом (так после войны называли бухгалтеров и экономистов).
Я с разбегу забиралась к деду на руки, зарывалась лицом в седеющую бороду, не обращая внимания на смешки соседских мальчишек (барин пришёл!) с упоением вдыхала знакомый запах трубочного табака...

В доме же у бабушки Поли места было куда больше — в отдельной квартире две комнаты, чулан, кухня с высокой чугунной печкой, туалет, даже ванная комнатка, но без ванны, так, место для мытья. Детей, кроме меня, трое : мои двоюродные сестры Валя с Верой  и брат Алеша. Дом двухэтажный, на два входа, деревянный, со своим особым древесным запахом — летом и зимой, только в мороз почему-то чувствовался он сильнее.
  Жили на первом этаже, комнаты глядели на юг, был даже балкон, скорее, открытая терраска — высокая трава с цветами и кузнечиками доходила до перил.А окно кухни выходило на север. Через узкий тротуарчик — забор, выкрашенный зеленой  краской, со скрипучей тугой калиткой-турникетом, ведущей в Сад.

Точнее, это был сквер — в центре небольшой фонтан - безводный, густо поросший зелено-бурым мхом, вокруг несколько скамеек в облезлой зеленой краске. И деревья - рослые, с густой листвой, такой густой, что солнечные лучи тонули в ней, не доходя до земли. А земля была жирная, черная, с влажным свинцовым отливом и такая плотная, что ни травинки из себя не выпускала.

Мы редко заглядывали сюда, да и не только мы. Сколько помню, никого из гуляющих там замечено не было, хотя рядом, через дорогу, было молодежное общежитие — по летним вечерам на всех трех этажах каменного трехэтажного дома из раскрытых окон неслось то «Над городом Горьким, где ясные зорьки....», то «Вернулся я на родину...». Видно, было где уединиться и без нашего сада.

Не любили садик и здешние коты, а собаки, если и забегали сдуру, словно пропадали бесследно. Так же исчезали неизвестно куда наши сломанные подопытные игрушки — мы нарочно бросали их то в фонтан, то оставляли на скамейке, а потом, на другой день, замирая от страха и восторга, убеждались — пропали!
И даже в самый жаркий день было там не то что прохладно, а как-то зябко, неуютно. Мне чудилось в этом какое-то волшебство, какая-то тайна, как сказали бы сейчас, вход в иные миры.
И я приставала с расспросами — а почему он такой?
- Какой такой, какой такой...Барабановский.
- А почему Барабановский?
- Ну покойный муж Барабанихи его посадил...

Тетя Шура Барабанова жила в этом же доме со своей молодой красавицей дочкой, только в другом подъезде. Она с трудом передвигалась по своей квартире, на улицу много лет не выходила из-за своей тучности, но охотно принимала у себя детей. Угощала пряниками, конфетами, беседой и очень приветливо встретила и меня, только ответила на мои вопросы о возникновении сада сдержанно — да, муж посадил. Умер он давно.

Потом сказали мне,  что был муж тети Шуры большим начальником, а что да как с ним стало — Бог весть...В переводе на нынешний — посадил человек сад, жил, работал, и пропал: скорее всего, человека тоже посадили.
 
Сколько лет прошло, а остался в памяти Барабановский садик — таинственное место, где всё пропадает, место, как-то связанное с исчезновением по чьей-то неведомой, чуждой, недоброй и скрытной волей...

 
БОЖЕСТВЕННАЯ СТОЛЕШНИЦА


В большой комнате мы вчетвером сидим за крепким прямоугольным столом, белая вязаная скатерть снята.  На крашеной суриком столешнице банка с водой, краски, кисточки, карандаши, листы бумаги, выдранные из одного на всех альбома для рисования. На улице дождь — не до гулянья. Смеркается, но под яркой лампой с самодельным абажуром светло и уютно.
  Мирное занятие рисованием прерывается творческими разногласиями — стеклянная банка с водой падает, вода заливает наши рисунки и капает на пол. На наш дружный рев приходит бабушка Поля, молча наводит порядок. И вот мы, надутые и притихшие, сидим за тем же столом в ожидании ужина и пялимся на влажную еще коричневую плоскость стола с неровными подтеками сурика. От упавшей банки остался след — отлетел кусочек краски и что-то од ним  золотинкою блеснуло. Ну кто удержится не расковырять! Закипела работа.
И  заблистал испещренный бурыми нашлепками  Лик …
В проеме двери стояла бабушка Поля, крестилась и повторяла: « Пресвятая Богородица, прости нас, грешных...»

Рано утром меня отвезли домой. А в следующий мой приезд в центре комнаты стоял совсем другой стол, и никто не мог сказать мне,  даже много лет спустя, что сталось с иконой.



И В ТАЙНЕ ОТ ОТЦА КРЕСТИЛИ...

Пелагея Асеевна

 Бабушку Полю я запомнила с неизменным платком на голове, одетой в темное платье до полу и всегда в фартуке. Она стирала, варила, пекла, - кормила и обихаживала не только детей и взрослых, но и скотину. Скотина находилась в «стайке» - недалеко от дома располагался целый квартал таких «стаек». Там в дощатых сарайчиках жили куры, козы, овцы.

В нашей стайке главной скотиной была Звездочка — рыжая корова с белым пятном меж рогов и печальными мерцающими темно-фиолетовыми глазами, кормилица и умница, и скотиной назвать ее у меня язык не поворачивается.
Возвращаясь с пастбища вечером с табуном, она останавливалась у дома и звала — бабушка выходила на зов — в чистом фартуке, с подойником в одной руке, а другой, вечно красной, шершавой и натруженной, крепко держала меня за руку. Шли на вечернюю дойку...

Как-то в грозу мы, детвора, напуганные блеском молний и громом, забились под кровать в маленькой комнате и восторженно вопили при каждом раскате. Бабушка тогда сказала — Илья-пророк в колеснице по небушку катит.
Пожалуй, это единственное ее, неразговорчивой, высказывание на запретную тему. Запретную, как говорится, по умолчанию, как и тема исчезновения людей и появления переселенцев из далеких больших городов в дремучей таежной Сатке на речке с названием Карга.

А Пелагея Асеевна верила в Бога, верила тайно, никому не навязывая свою веру, боялась навлечь беду на родню. И в доме на виду ни одной иконы не было.
 (А моя возлюбленная бабушка Вера, если и верила в Бога, то столь конспиративно, что  и маму мою, хотя и крещеную во младенчестве, так и воспитала... При этом ни разу не позволила себе ни одного худого, впрочем, и доброго тоже, слова об обитателях дома у Барабановского садика,  при всем неприятии их жизненного уклада).
 
Мы с братом росли в военном городке в центре большого города, где на миллион жителей было два православных храма, в семье коммуниста и офицера, так что были мы в духовном смысле дикарями. Более того, мы считали дикарями тех, кто верует.

Помнится, жила в нашем подъезде высокого роста дородная старуха, ходившая всегда в черном одеянии до пят и с покрытой черным платом головой, звали ее Домна. Дети почему-то побаивались ее — она в Бога верит , а Бога-то ведь нет, как известно! Значит, колдунья... Но колдуньи только в сказках...нет, бедная, несчастная она!
И вот я, от всей глупости своей пионерской души, решила спасти Домну.
На лавочке у парадного дотемна мы вели с ней долгие беседы — я требовала от нее доказательств существования Бога, а она больше молчала, только как-то обронила — подрастешь, может и поймешь что-то, ты-то ведь не совсем пропащая...

Годы спустя, уже в институте я изводила преподавателей научного атеизма дотошными вопросами(школа Домны!) уже как стихийно верующий человек. В глубине души я мучительно завидовала тем, для кого эти вопросы не существуют, кто крещен, а значит, причастен к великой и главной тайне жизни.
Пришло время стихов. Вышла первая книжка. Чуть раньше я впервые прочитала маме «Судьбу»:
« Я выросла в другой России, отвергшей Бога и Христа, и в тайне от отца крестили меня в церквушке у моста, а под мостом текла водицей кровь, и застыла навсегда не пожелавшая креститься давно сгоревшая звезда».
…
- Ты там побывала?
- Мама, это же стихи...
- Пелагея  Асеевна тебя окрестила именно там, в церквушке у моста, тебе еще и годика не было. И тайком, тишком, чтоб никто не узнал, не то Ивану, отцу твоему, не сдобровать. А под мостом...там и вправду страшное место было.
- Вот, возьми, я все же сохранила, — порывшись в шкатулке, мама протянула мне  крестик. Гайтаном служили несколько разноцветных ниток мулине. Сам крест был тускло-серый, свинцовый, слегка оплавленный с нижнего левого края — подпольного изготовления...   

Также «тишком и тайком» бабушка Поля окрестила и моего младшего брата, родители хотели назвать его Анатолием. Она ненадолго приехала к нам в гости из Сатки. Пошла гулять с младенцем и пропала на целый день. Вечером пришла, развернула одеяльце и говорит:
- Вот и Володенька наш...
Его крестик не сохранился, а о крещении брата мама рассказала мне в декабре девятого года нового века, перед смертью. Брат окрестился вторично — он тоже не знал о своем крещении долгое время, как и я.

Деда Федора я не знала. Жила большая крестьянская семья на Волге, в селе под Самарой, позже Куйбышевом. Когда начался голод 30-х годов в Поволжье, из девяти детей остались в живых только двое. Отец в поисках заработка завербовался на строительство большого завода на Южном Урале, Пелагея Асеевна с детьми чудом добралась до Сатки, чтобы узнать - муж погиб. Без подробностей...


Двух сыновей оставь – на погляденье…
Молила женщина, и внял Господь,
И семь могил оставив за селеньем,
Пустилась в путь, чтоб сохранить их плоть

 И душу живу…в храме окрестила
 И две сумы пошила из холста.
Наследство всё: две лямки из холстины,
Два оловянных простеньких креста.

И шли они вдоль Волги полудённой,
Гонимые…ведомые судьбой
 К отцу и мужу в город отдалённый
 С тяжёлым сердцем, с лёгкою сумой.

…Застава городская. Час заката.
И вспыхнул крест. И дрогнула листва.
Горел костёр у храмовой ограды.
И голос молвил – отдохни, вдова…

Снова  эта мрачная загадка об исчезновении людей, как тогда, в Сатке. Нашу семью, по крайней мере, из того, что известно мне, Бог ещё миловал, но как сказать...
Пару раз нас, детей, водили в гости к деду Баранову, отцу тети Клавы, жены младшего брата отца дяди Саши, и деду моих двоюродных сестер и брата — обитателей дома у  Барабановского садика.
Мне запомнился сам дед — здоровенный, высоченный, краснолицый , с седой бородищей, не шибко приветливый, и дом его, вернее, крепость бревенчатая, наглухо закрытая для случайных посетителей. Я впервые увидела крепкий, большой, настоящий деревенский дом, с крытым двором, с сараями для живности...Правда, дальше двора дед нас так и впустил.
 (Впрочем, когда тетя Клава вышла замуж за брата отца, именно к нему, к папе моему, получившему квартиру, и вселились молодые, хотя там уже жили бабушка Поля, отец и мама мои, и мамины родители, эвакуированные из полуразрушенного Харькова. Может,  потому, что любимым сыном Пелагеи Асеевны был дядя Саша, а не мой отец Иван, на офицерском пайке которого, тем не менее, держался в основном весь дом у Барабановского садика.
Неудивительно, что  не ужились столь разные люди из разных сословий.. Так что вскоре  бабушка Вера и дедушка Иван вернулись на Украину, куда и отправилась рожать меня моя мама).
А много лет спустя тетя Клава, уже в 90-е, добилась возвращения собственного дома отца своего,  деда Баранова, которого раскулачили в 30-е годы и выслали в Сатку. Дом  где-то под Тверью, там многие годы был поселковый магазин.
Так что суровый «ндрав» деда Баранова был не без причины).

Но в те годы, конец 40-х и начало пятидесятых, этой темы никто не касался. По крайней мере, при мне. В одном подъезде с тетей Шурой Барабановой жила семья из Эстонии — переселенцы, так их и называли, а по своей воле или нет — вопроса не возникало.

Я не знаю точно, когда умерла в Сатке бабушка Поля. На похороны нас с братом родители не взяли и на могиле я у нее побывала уже лет двадцать спустя...
На немногих сохранившихся блёклых фотографиях она в неизменном платке, прямая, замкнутая, даже суровая. Впечатление усиливали правильные черты удлиненного лица. О таких лицах говорят — иконописные.

В начале девяностых моего сына Андрея забрали в армию, и что он побывал на войне в Афгане, он рассказал мне лишь через лет пятнадцать-двадцать. А тогда я  в Москве сходила с ума от тревоги - словно знала, что служба  у него совсем не в тылу, на Северном Урале.  Ноги сами привели меня в храм Николы в Хамовниках. Слева от входа убранный цветами, на помосте образ Пресвятой Богородицы.

- Чудотворная это, поди помолись о сыне, чтоб живой вернулся — подтолкнула меня легонько сердобольная старушка.
Сквозь навернувшиеся слезы я вгляделась в Лик — и ахнула. Со старой небольшой и потускневшей доски глядела на меня будто бабушка Поля....
Больше я нигде и никогда не встречала такой список — строгое немолодое лицо на темном фоне, так непохожее на привычные, сияющие красотой и добротой лики Божьей Матери.

А через пару лет я и в этом храме не нашла тот образ. На том же месте, в обрамлении цветов, была совсем другая икона.
- На реставрации — ответила на мой вопрос служительница и отвела глаза...

 ...Так вышло, что о многих событиях в жизни своих родителей  и в своей я узнала, сама уже будучи матерью и бабушкой.

  Пелагея Асеевна, крестившая тайно меня и бывшая в моей жизни лишь немногие годы раннего детства, всё же понятна мне со всеми белыми пятнами в ее жизни.
Но вот больше загадок задала мне моя бабушка Вера Степановна, воспитавшая меня. А прожили мы рядом чуть ли не полжизни моей...


ЗНАЛА ТОЛЬКО БАБУШКА...

Моя любимая бабушка Вера Степановна родилась в 1895 году в Екатеринославе, нынешнем Днепропетровске. Рано осталась сиротой и воспитывала ее тетка, дама строгая. Из дореволюционной жизни бабушки  мне запомнились (а больше  почему-то она ни о чем и не рассказывала) совсем немного — встреча царского поезда и пара забавных случаев.
Один из них, на благотворительном балу, меня очень смешил, и я просила рассказать об этом происшествии не раз, потому и запомнилось, наверное.

Молодые Верочка и Иван собирали  на балу пожертвования в пользу раненых (шла Первая мировая война). В особую кружку дамы и господа клали деньги, а  в знак благодарности получали бумажную ромашку, приколотую на платье.

И тут случился конфуз — на глазах у почтенной публики улыбающаяся дородная дама  вдруг стала стремительно худеть, издавая при этом тихое шипение...
Ее роскошный бюст оказался надувным!

Тут рассказ обрывался.
Героем другого забавного рассказа тоже был дед Иван, столь «удачно» приколовший ромашку надувной даме по её же просьбе.

Молодой человек  «средь шумного бала» словно прилип к колонне зала дворянского собрания. Не до танцев — мучительно зачесалась спина! И дед Иван, сохраняя подобающее обстановке благопристойное выражение лица, терся о предательски округлую колонну, пытаясь унять зуд — словно кабанчик о забор, смеялась бабушка и я вместе с ней...

Из фотографий десятых-двадцатых годов прошлого века у меня сохранились всего две, и то групповые — загорелые люди, явно не крестьянского вида, стоя и полулежа, сняты, по-видимому, во время отдыха на полевых работах. А внизу на темном фоне белым затейливым курсивом: артель имени Льва Толстого.

Деда я так и не нашла на фото — многие мужчины были в шляпах, скрывающих пол-лица а вот бабушка моя молодая, стройная, с непокрытой головой, коротко стриженая, в светлом полотняном платье без рукавов, стояла  сбоку и была вполне узнаваема. И неудивительно — сколько я ее помню, она не изменяла этой прическе и до глубокой старости сохранила прямую спину и тонкую талию( болела редко, кроме пахучих сердечных капель никаких лекарств не признавала, как и спиртное).
 
Маленькой я запомнила и другие бабушкины фотографии — она хранила их отдельно, изредка позволяла мне  взглянуть, но мягко уклонялась от моих расспросов. Я зачарованно вглядывалась в чуть пожелтевшие, но удивительной чёткости снимки, как в волшебные окна в другой мир...

Молодая нарядная дама в затейливой широкополой шляпе сидит вполоборота и внимательно смотрит мне прямо в глаза. С одного плеча словно стекает серебристый мех, раструбы пышного темного платья приоткрывают изящный высокий ботинок с рядом мелких пуговок.

Вот эта дама рядом с темноволосым усатым красавцем — мужем Иваном, с другой, тоже нарядной, дамой, а вот улыбающаяся компания молодых людей на загородной прогулке. На ковре, расстеленном прямо на траве, корзины с провизией, самовар...
  Лето тринадцатого года двадцатого века, последнее мирное лето России перед длинной чередой кровавых, голодных и трагических лет.

Эти фото сохранились только в моей памяти. Перед смертью Вера Степановна велела положить их в свой гроб. Каково завещание, таково и наследство: на память о бабушке Вере, кроме фото, долгие годы в семье оставался лишь золотой кулон дивной работы с клеймом знаменитой нерусской фирмы — бледнорозовая сверкающая капля, подвешенная на изящном решетчатом полукруге, украшенном мелкими бриллиантами.
 
Его носила и мама моя, и я после замужества, а после рождения внучки я передала кулон невестке. Но внучке он уже не достанется — когда она была совсем крохой, квартиру ограбили, воров не нашли, как водится.

Я в свое  время спрашивала у мамы о происхождении кулона — как-то не вязался он со скромным, если не бедным, бытом нашей семьи.
- Достался по лендлизу — из американских подарков, в конце войны...
 (По лендлизу в Советский Союз американцы присылали тушенку, автомобили,  одежду из вторых рук, но бриллианты?!).

Лишь недавно, уже среди своих фотографий я нашла снимок — бабушка Вера, ещё молодая, со стрижкой и в открытой блузе по моде двадцатых годов, с тем же кулоном на высокой шее. Зачем мама так сказала — по воле бабушки, избегающей говорить о своем дореволюционном и послереволюционном  прошлом, или желая оградить меня от возможных бед, таящихся там — уже не спросишь...

Так и пропала единственная фамильная вещица, уцелевшая после грабежей и бедствий революции семнадцатого года, гражданской войны, бомбежек и лишений во время Отечественной, эвакуации в санитарном поезде под огнем вражеских самолетов-истребителей, полуголодного быта в дремучей Сатке, где за буханку хлеба меняли все подряд, что удалось вывезти из пекла войны.

Был среди бабушкиных тайных фотографий еще один снимок. Его я не любила рассматривать : дед с бабушкой, застывшие в горе над маленьким гробиком девочки Раи, старшей сестры моей мамы Марианны.
По словам мамы, такие имена дочерям бабушка с дедом дали в честь бабушкиной подруги, которую с семьей они прятали у себя  во время еврейских погромов, что случались на Украине.
   
Еврейская тема в нашей семье никогда не обсуждалась, да в раннем детстве никаких и намеков-то на антисемитизм мне не запомнилось ни в Сатке, ни  в городе,  областном центре. Скорее, напротив — если кто и говорил об евреях, то с неизменным уважением.

Моим лучшим другом по песочнице во дворе был Женька Фрейберг. Нас,  пятилетних, даже прозвали женихом и невестой. Мы часами могли играть , разговаривать и молчать, нам никогда не было скучно вдвоем. Даже занудное задание - стеречь моего двухлетнего братишку, чтобы он не вылезал из прогретого солнцем песка(для выпрямления толстых кривых ножек) меня не сердило, если рядом был Женька. Дружили и наши родители. И вроде никого не волновало, ни взрослых, ни детей , кто какой был национальности.

Но как-то бабушка Вера оставила меня стеречь очередь в молочном магазине, а сама ненадолго отошла за другими покупками.
- Кто тут крайний будет? - прозвучал вопрос за спиной.
Я не успела ответить, а  какая-то женщина услужливо подсказала — вот, за этой  девочкой держитесь.
- Ишь, самостоятельная. Маленькая, а уже жидовочка, сразу видно.

Незнакомое слово показалось мне страшно обидным, я вспыхнула и убежала домой. Дома, проревевшись, я устроила бабушке допрос с пристрастием. Выяснила, что грубые и необразованные люди жидами называют евреев, если хотят их обидеть.
- Значит,  я еврейка! А папа с мамой тоже евреи?
- Да с чего ты взяла, мало ли что в очередях болтают от скуки! - отмахнулась бабушка и принялась готовить обед.

Так-так-так, вот оно что! Женьку тоже иногда называли еврейчиком, потому я так его и люблю, закрутилось вихрем в моей голове...Но его принесли домой из роддома,  Таньку с Веркой с третьего этажа нашли в капусте, Пашку рыжего из первого подъезда - в той же капусте, младшего брата Вовку точно привезли из родильного дома. А меня...меня-то в кукурузе нашли, мама сама давно мне сказала!
Значит, я не родная дочка, а приёмная, подкидыш! Упоительное чувство жалости к себе и обиды на судьбу захлестнули меня. Я забилась в коридоре под вешалку с шубами, отгородилась от мира велосипедом со слетевшей цепью и предалась своему горю...

Родителям долго пришлось убеждать меня, что все дети в нашем доме родились в больнице на улице Тимирязева, включая и меня, а разговоры про капусту и кукурузу — просто шутка.
Через много лет я узнала, что родилась на Украине, там кукуруза была столь же привычна на столе и в обиходе, как на Южном Урале капуста...


МОЙ 1953 ГОД


Мне восемь лет. Я уже учусь в третьем классе школы №1 имени Энгельса. Вроде тогда, а может, и позже, не помню, сводный «греческий хор» принимаемых в пионеры клянётся - « Я, юный пионер Советского союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю...»  - верность тому и сему и прочее.

Я, как и все, тоже держу правую руку поднятой наискосок в пионерском салюте и вдруг отвлекаюсь на простую мысль — как это — перед лицом своих товарищей? Мы стоим ровными шеренгами и не видим лиц друг друга, только затылки, а декламируем дружно клятву, глядя на большущий портрет товарища Сталина в простенке между окнами спортзала, где проходило действо. Он товарищ, конечно...ну какой он нам-то товарищ — он же Вождь!
  Сидит в Кремле, такой красивый, не спит, всё думает о стране и курит свою трубку. Всё же хватило у меня тогда ума(что случалось со мной не часто) не поделиться своими соображениями ни с кем.

А прошло совсем немного времени, и  5 марта нас согнали, отменив уроки, в тот же спортзал(он вмещал чуть ли не всех учеников), и мы под траурный марш Шопена и «Жертвою пали в борьбе роковой...», сопровождаемые всхлипываниями учителей, молча глядели на тот же портрет, но украшенный чёрно-красными лентами. Такие же ленты нам всем повязали потом на рукава пальтишек и шубеек, и отпустили по домам. Скорбеть.
 
А мы с ребятами из нашего двора — ну как упустить такую возможность! - чуть ли не дотемна «скорбели» у ограды Детского парка — лепили снежных баб, валялись в пышном и липком снегу, вымокли до нитки, промерзли и только тогда разбрелись по домам. И никто нам не мешал таким вот образом предаваться горю по поводу смерти Сталина.

Дома влетело всем по первое число. Мне — за сопли и мокрую одежду. Соседским — ещё за что-то, судя по дружному рёву лупцуемых.
Мама молча стянула с меня все мокрое, затолкала в ванную комнату и заставила отсидеть в горячей воде, благо ванная была свободна(экзекуция у соседей ещё продолжалась) и шепнула - папа дома. Помалкивай.

Я вошла в комнату и обомлела — я никогда не видела отца в столь раннее время и в таком виде. В расстёгнутом кителе он сидел за столом, уставясь невидящим взглядом в какую-то точку. Я прыгнула ему на колени, он обнял меня, поцеловал и я ощутила запах «лекарства» - так у нас называлась прозрачная жидкость в стеклянном графинчике — водка, проще говоря. Кстати, выпивал он крайне редко тогда.

Второй раз я застала папу в таком виде уже спустя несколько месяцев. Только был он в пижаме, а не в кителе — как, не пошел на работу? Заболел?(Графинчик из-под «лекарства» был опустошен наполовину). Мама с распухшими от слёз глазами на мои вопросы долго отмалчивалась, а потом сказала — беда, у Ивана пропал пистолет.  Всё обыскали — не нашли. А за это трибунал!

Непонятное слово, но уже будто слышанное, страшное, от него несло настоящей бедой и гибелью. Спасаясь от рёва младшего брата на кухне над остывающей манной кашей и тяжелой тишины в комнате, я забилась в свой уголок в коридоре, где под ворохом верхней одежды на вешалке, за оградой большого велосипеда я обычно думала свои думы и выплакивала все свои обиды.

Устраиваясь поудобнее, отодвинула ногой какую-то тяжеленную штуку, наклонилась рассмотреть. В неярком свете коридорной лампы тускло блеснул ствол пистолета. Без кобуры. Гулко хлопнула входная дверь — кто-то быстро вышел из квартиры. Или мне показалось.
 ...Доча, ты же спасла меня, умница моя!

А времечко-то  было тревожное, детвора распевала «враг народа Берия потерял доверие, а товарищ Маленков надавал ему пинков, не хотел он жить в Кремле,  а теперь живёт в земле»...Но тогда мне и в голову не приходило размышлять о чьём-то подлом поступке или жестокой шутке в отношении папы, всё затмил этот миг освобождения от неведомой беды - я спасла отца! Это было мгновение счастья...

Таких мгновений в детстве моём было немало. Наверное. Я росла в любви и в заботе и привыкла к этому, но память сохранила далеко не все драгоценные минуты ощущения полноты бытия, что я и называю счастьем.
 
Самое первое воспоминание: я стою в детской кроватке, держась ручонками за веревочную сетку, а в доме шумно, светло и радостно, у нас гости, и комната плавает в ласковых солнечных лучах, наша большая комната, выходящая окном на север. И я прыгаю в кроватке от распирающего меня до тех пор  незнакомого мне восхитительного чувства...


ГОРОДОК



 Строили его, как говорили, немцы, и, надо сказать, на совесть. Высокие потолки, широкие окна, дубовый паркет, просторные комнаты и кухни, большие ванные  комнаты со сверкающими «золотыми» кранами и окнами на небо с облаками и зелёный двор. Отдельные квартиры были разве что у большого начальства, а большинство народу жило с соседями — в коммуналках, так сказать.

Народ состоял из служивых  — прокурорских,  милицейских, военных, людей «в штатском» с семьями и без.   
В городе его называли «городок МВД», точнее, Первый городок МВД. Был еще Второй городок, в паре кварталов от Первого. Туда мы проникали без ведома родителей  как в другой мир, запретный и потому манящий — настолько он отличался от нашего, Первого.

Дело в том, что в Первом жили только офицеры с семьями, а во Втором — низшие чины, обслуга, так сказать. И жил там народ совсем по-другому — в тёмных бараках, подслеповатых многокомнатных халупах, без намёка на какие-то удобства, зато весело - с пьянками-гулянками, гармошками и поножовщиной по выходным. 

Все мои друзья и подружки, спутники моего дошкольного, но уже городского детства,  жили большей частью в трёх подъездах «сталинского» пятиэтажного дома, в квадрате двора, в самом центре города, правда, отделённого от него четырьмя мощными бетонными трехметровыми тумбами - створами металлических ворот. Они раскрывались только для машин.

Правда, рядом были и калитки для свободного прохода, но четвёртую  из них можно было миновать только сквозь « проходную» - крытую будку. Там дежурил неприветливый дядька в форме, сидел он за прилавком, а под рукой бдительно держал чёрный эбонитовый телефон.

Малышне внушалось, что если мы без спросу просочимся на проспект — тогдашнюю главную улицу Спартака (там продавалось мороженое в голубых кузовках  ласковыми тетями в кружевных наколках,  через дорогу — Детский парк с качелями и каруселями!) - тут нас и «зафиксируют». Мы поначалу и сдуру верили, а потом осмелели и небрежно приветствовали стража ворот, пулей на всякий случай пролетая мимо.

Оказывается, в этом единственном во дворе доме с центральной частью в семь(!) этажей и высоким гранитным крыльцом парадного жил самый-пресамый большой начальник, охраняемая персона.
 
Охраняли его и возле квартиры — на площадке шестого этажа там был милицейский пост, со столиком и неизменным телефоном, а чаще всего дежурил на этом посту «Шкелет». Так прозвали мы длинного и  худющего офицера, впалую грудь которого пересекала рыжая портупея с такой же рыжей кобурой сбоку тощей задницы.

Одно время нашим тайным развлечением с подружкой Нелькой из соседнего подъезда нашего дома  были набеги на «Шкелета». Делалось это так: мы чинно входили в сановный подъезд со двора и поднимались лифтом( благо лифтера тогда не было) на шестой этаж. На всякий случай, была отговорка — в этом подъезде жили две наши знакомые сверстницы, близняшки.

Открывалась дверь лифта на шестом этаже, «Шкелет» привставал со своего стульчика и машинально тянулся к кобуре. Мы еле успевали раскрыть рот для «Здрассьте...», но приступ идиотского смеха чуть ли не валил с ног, и,  давясь от него, мы кубарем ссыпались по лестнице, корчась от хохота и сладкого ужаса : выстрелит-не выстрелит...

Как ни странно, какое-то время нам все сходило с рук, а потом стало неинтересно - «Шкелету» мы примелькались, надоели и он перестал на нас как на чужаков реагировать. Когда на наше ехидное «Здрасьте» он кивнул, даже не обернувшись в нашу сторону, веселуха сошла на нет...
Потом признали — хороший был дядя, на нас ни разу никому даже не пожаловался. А может, мы таким манером его развлекали — посиди-ка целый день как приклеенный!

Жажда приключений сжигала нас с Нелькой (уже  напиханных сверх всякой меры историями про разведчиков и шпионов, слово «синонимы» мы еще не освоили).
Нас не устраивали уже прежде столь захватывающие войны с мальчишками из двух домов напротив — почему-то их называли «петропавлами» - со штабами на огромных деревьях в нашем зеленом дворе, с тайниками-секретами с «особо важными сведениями» под кустами и устными донесениями преданных соратников. Нам захотелось выследить настоящего шпиона — да где же его взять, скрывается ведь, вражина!
 
Но нас не проведёшь! Объект был найден. Мы дали ему кличку «Серый», недолго думая, ведь одет он был в костюм серого цвета. Рослый мужчина с проблескивающей в рыжих волосах лысинкой чем-то сразу нам не понравился.
Скорее всего, тем, что одет он был как-то «не по-нашему»(просто на нём подозрительно хорошо сидел костюм, а жёлтые ботинки так и сияли!).

  Что-то в нём не так...Уж больно выделялся он средь уличной толпы - «наши» мужчины носили привольные широкие штаны или галифе с сапогами, а пиджаки или «вельветки» ну никак не отличались элегантностью. (Впрочем, если бы мы встретили его в Городке, вряд ли он  привлёк бы наше внимание - «штатские» одевались вполне прилично, но на  улице среди разношерстной и привычной толпы он просто резал наш бдительный глаз! Да и со «Шкелетом» стало всё ясно и скучно).

Мы переглянулись —  может, шпион? Идёт, разглядывает витрины магазинов — а что там разглядывать-то! - осматривается (ага, у него назначена встреча с сообщником! ) и вдруг наклоняется, ставит на бордюр ногу и якобы перешнуровывает свои невыносимой красоты ботинки! Классический жест шпиона!
 ...Уже смеркалось, когда, еле живые от усталости, мы потеряли из виду «объект» и поплелись домой, предчувствуя заслуженную трёпку. Предчувствия оправдались.

Был и другой интересующий нас персонаж, но потешаться над ним, а уж, тем более, следить   даже нам с Нелькой и в голову бы не пришло!
Хозяин двора - комендант товарищ Фатхеев. В любую погоду он, в военной форме без погон и в неизменной выгоревшей фуражке угрюмо рассекал вверенное ему пространство , бдительно буравя территорию маленькими тусклыми глазками. Поговаривали, что его «попёрли из органов». В поле его зрения попадаться было  совсем нежелательно - всегда найдёт «доброе» слово...

Но я попалась. Ну пустяковый вроде повод — петлёй от скакалки пыталась зацепить зеленый листок клена — мне хотелось рассмотреть его прожилки и нарисовать, наверно...А тут Фатхеев.
Допрос на месте преступления. Состав преступного деяния -  умышленная и злостная порча зеленых насаждений — сама призналась (была я на редкость правдивой девочкой - то есть, основа житейской глупости заложена крепко и навсегда). 
  Донос родителям. Штраф 25 рублей(ой, это сколько же мороженого на эти деньги съесть можно — лопнуть можно!).

Самым жутким был допрос. Я впервые в жизни столкнулась с человеком, наслаждающимся своей властью над перепуганной и недоумевающей пятилетней девчушкой. И впервые поняла, что есть ситуации, когда ты беспомощен, не можешь ничего объяснить , поскольку твои объяснения этому человеку не нужны, хотя он их требовал, размахивая перед моим лицом искривленным пальцем трехпалой руки. Кто послал-с какой целью-кто еще в твоей банде-доложу куда следует—исчезнешь...

И тут во мне словно что-то хрустнуло, надломилось. ИСЧЕЗНЕШЬ. Этим словом, словно кувалдой,  трехпалая полоумная сволочь в фуражке проломила дыру в бездну моего давнего полуосознанного страха, где всё исчезало.

Из этой дыры, как мне сейчас кажется, хлынуло и надолго, а скорее, навсегда поселилось во мне ощущение зыбкости мироздания, страха исчезновения в никуда, беззащитности...и чувство непонятной мне самой вины. Последнее было самым болезненным, тем более, что я понимала всю ничтожность своего проступка и несоразмерность «преступления и наказания». (Что же это было? - отголосок моего внутриутробного  «гостевания» на Лубянке?  Скорее всего, произошёл резонанс, потому и рухнул хрупкий детский мостик моей душевной гармонии).

Эту дыру мне мучительно приходилось «заделывать» всю оставшуюся жизнь...а земля была плотная, с влажным лилово-свинцовым отливом...и солнца лучи всё тянулись никак не могли добраться до неё.

Так во мне поселились навсегда неверие в свою самоценность, неуверенность во всем, за что бы я ни бралась, какая-то душевная трусливость, что ли...

Забитость — назову это так. (Но как я её преодолевала, с каким внутренним насилием над собой, выливающимся в своего рода жизненную отвагу  - круто менять складывающийся сценарий судьбы — знала только я одна). 

А в детстве эта  особенность или еще только зарождалась, или инстинктивно маскировалась мной.  Меня считали, я полагаю,  вполне благополучным ребенком — правда, дралась ( при необходимости, за наших, за брата, за справедливость, за нечто неосязаемое, но важное почему-то для меня), но драчуньей не слыла, а уж тихоней-то и подавно.

Свою мучительную застенчивость и забитость я скрывала за маской «быть такой, как все». И, несмотря на все старания, всегда выбивалась из строя, вечно шагала не в ногу и невпопад, всю жизнь была белой вороной, в которой  чего-чего -  уж никакой забитости никто бы и не заподозрил!
 
 (В школу я пошла шести лет, в первый институт в шестнадцать,  - это тоже способствовало укреплению «забитости» уже в иной  форме — породило инфантилизм, от которого вроде начала избавляться лишь ближе к старости. Все сверстники казались мне(да и были !) опытнее и житейски умнее меня, ведь основа глупости моей была нерушимой — воспитанная с младых ногтей — всегда говори  правду и доверяй всем людям, какими бы они тебе малосимпатичными не казались. В общем, я слыла «умной дурочкой» - и не только в юности.
Впрочем, особых страданий мне это не причиняло, скорее досаду, что с таким положением вещей приходится смириться).
Может, поэтому я в детстве просто искала любой повод - заменить один страх на другой и преодолеть его? Не потому ли лезла сама и подговаривала других малышей на разведку в самые запретные места?
В нашем подъезде их было два: огромный подвал( лифт поставили уже много лет спустя) со свободным входом с первого этажа и столь же огромный чердак — туда легко можно было проникнуть с площадки пятого этажа.
Подвал не освещался, только в углу поблескивал сквозь щели пристроенной будки слабый огонёк. Он сводил нас с ума — что там, какая тайна? Подойти к подвалу все могли, а спрыгнуть вниз не каждый решался. Там перила были еще, редкие и высокие. Но наша отважная троица вслед за мной «сделала это!».
Трепеща от предвкушения раскрытия тайны, приникли к светящейся щели...какое разочарование! Свёрнутые кольцом пожарные шланги, вёдра, мётлы — ну ничего интересного! А вот как выбраться отсюда — да никак, мы и дотянуться-то не могли до перил, сквозь которые пролезли...

Наше трио могло орать до посинения — взрослые все на работе, стены в квартирах, где бабушки и дедушки, толстые. Спас нас дядя Вася с первого этажа — он, на наше счастье, как раз вернулся из командировки и заслышав наши душераздирающие вопли, спрыгнул к нам, быстро и деловито перекидал на волю. И не ругал, а даже подмигнул и угостил леденцами, как обычно.
Был он невысок, но щеголеват, ходил без формы, всегда чисто выбритый и   
приятно пахнущий парикмахерским одеколоном. Жены и детей у него не было, но для соседской детворы у него всегда  находилось по конфетке.

 (Но как-то летним вечером он не успел нас угостить — приехала черная легковушка, трое мужчин в штатском вошли в подъезд, а вышли с дядей Васей. Больше мы его не видели...).

О другом запретном месте — чердаке — ходили зловещие слухи. Якобы там, на крашеной серым стене были отчётливо видны красные отпечатки чьих-то рук — кровавые, конечно! А ещё — что там кто-то тайно жил.
Нам с подружками поведал об этом «чемодан с соплями» Толян, живший в другом  совсем доме, известный трус и провокатор. Но мы с восторгом «повелись», нас даже не насторожило,  что тот даже согласился принять участие в экспедиции.

  И вот, на цыпочках, затаив дыхание, мы крадёмся вдоль страшной серой стены, упирающуюся в закрытую, но без замка, дверь.
- Куда смотрите, дуры, вот!
На серой масляной краске — цепочка багровых пятипалых следов, ведущая к загадочной двери. И нам как-то расхотелось двигаться дальше...
- Ну, что я говорил!
Толька торжествующе орал, забыв про конспирацию, и нас обнаружили.

В распахнувшейся двери квартиры пятого этажа возник «Трубадуй» - так звали мы дирижера военного оркестра. Грозный красавец в шикарной  форме отнюдь не музыкально шуганул нас и пообещал нажаловаться родителям, что и сделал, по-видимому. Мне-то влетело будь здоров! Остальным из нашего дома тоже, а Толяну, чьи отпечатки мы попёрлись смотреть сдуру, вряд ли...
А дверь была не заперта снаружи не просто так. К ней тайком, ночами, приносили кулёчки и миски с едой, и наутро все было, как было.



 «Пентагон» без погон

«Пентагон» - так в городе прозвали двор моего детства — квадрат из пяти добротных «сталинских» домов. По сути это был военный городок. В конце пятидесятых, когда построили ещё два угловых дома по бокам от нашего, он, строго говоря, стал Септагоном, но прозвище прилипло накрепко, тем более что и в новых домах тоже поселились семьи служивых людей.
 
И в нашу дворовую компанию пришло пополнение — но самыми сплочёнными остались всё же друзья дошкольного детства, хотя  были  у нас и ссоры, и обиды, да   и драки были, но всё же именно с первыми друзьями связаны застрявшие в памяти годы дошкольной вольницы.

Мне повезло (а может, зря я так думаю) — я , как и отец на своей службе, оказалась «не тем ребёнком» для детского сада. В нём я пробыла ровно три дня.

В первый день я была почти очарована — меня обрядили , так было положено, в белую блузку и синюю юбочку, а под шейкой повязали прелестный бант из тёмносинего крепдешина в белый крупный горох — такой же бант я увидела на «предмете» своей симпатии -  Женьке  с пятого этажа, что показалось мне добрым знаком.

Но очарование быстро рассеялось — уже на второй день я унюхала перед обедом нестерпимый для меня тогда запах жареной капусты (воспоминание о рыбьем жире, что ли) и, не отобедавшая, была уложена в кроватку на «мёртвый час» - послеобеденный сон.

Я промучилась под простынкой положенное время, пытаясь «оживить» примерно спящих соседей, мне сделали внушение, а я сделала выводы.
И на третий день меня, ревущую и упиравшуюся изо всех сил , просто отволокли в ставший уже ненавистным садик с жареной капустой и страшным «мёртвым часом».

А на третий день я просто сбежала, прихватив заодно какую-то заразу, упомянутую в мамином справочнике детских болезней.

Выстрадав таким манером свою свободу, я развила кипучую деятельность на дому, в коммунальной квартире. Я завела новую игру — стала учительницей. Учеников набралось штук пять-семь, мал-мала меньше, были среди них и дети соседей. Единственное условие со стороны взрослых — чистота (запрет пользоваться туалетом);о тишине и речи не было, требование бессмысленное.

Чему я их там учила — Бог весть! Наверное, сказки читала — сама-то научилась читать в три-четыре года. И вот потекли в нашу квартиру на втором этаже малолетние сопливые ученики — непременно при горшках с крышками, а после «уроков» брели по домам, обогащенные знаниями и тяжестью горшков...

Примерно та же компания под моим руководством прославилась как беспримерной отвагой, так и глупостью. Во дворе у нас была большая, со ступеньками и перилами с тылу, деревянная горка; зимой её дворники заливали водой. И горка становилась ледяной, ко всеобщему восторгу малышни. А летом отполированная ледяными языками горка всё равно тянула неудержимо — высота, как-никак, и вообще  подходящее место для секретных заседаний и кувырканий на перильцах.

Но мы пошли дальше, - а если и летом съехать вниз по такой гладенькой
 с виду  горочке — что будет?
Испытание прошло успешно, но закончилось плачевно - я явилась домой
 поначалу вполне довольная собой, правда, от «пухлышек» (пышных трусиков с лямочками) на мне остались - после нескольких спусков по деревянным доскам - только лямки да резинка от трусов.

Экзекуция длилась долго — меня распластали на столе под оранжевым абажуром, и , несмотря на мои вопли, мама пинцетом выковыривала  из моей «мадам Сижу» не только занозы, но и целые щепки, обильно прижигая дырки чем-то вонючим и жутко жгучим.
Через годы это вспоминалось как забавный случай, но мне-то тогда, под абажуром, уж  точно было не до смеха...

Была ещё игра «в больницу», благо личный опыт был уже основательный. Но тут верховодила не я — мои упражнения на куклах как-то не захватывали более «продвинутых». Дочка нашей участковой была неоспоримым авторитетом. Она знала такое....! И охотно делилась познаниями «такого» с нами.

(Происходило это всё в нашем же «Пентагоне» - под щербатым полом  Эстрады — (ах, как ёкнуло у меня сердце  в «Покровских воротах» Михаила Казакова!) - у нас тоже была сцена с полукруглой крышей и экраном, ряд скамеек для зрителей — позже это всё было обнесено довольно высоким забором, что не мешало нам беспрепятственно смотреть под звёздным небом фильмы «до 16» - кто половчее, верхом на  заборе, а мелкота — сквозь щели в нём же.
Это было просто окном в мир — билеты стоили копейки, а мы, постарше уже,  со сверстниками пересмотрели самые-самые фильмы тех лет — запомнились «Неповторимая весна», « Песня первой любви»,  военные фильмы, зарубежные  и ещё многое другое...).

Но когда к нашим медицинским штудиям под полом Эстрады присоединились мальчишки, всё приобрело новый стыдный оттенок, и как-то мне это разонравилось.

Со сценой на Эстраде  связано и первое увлечение театром. Мы, как дети Гамммельна за крысоловом, ходили по пятам за Ниной — старшей девочкой, учившейся в настоящей балетной школе.

Она была не из  Пентагона, из Второго Городка, где жили попроще и победнее, но на летних каникулах приходила к нам, танцевала и пыталась и нас, косолапых и неуклюжих, приобщить к миру пластики и красоты. Мы были очарованы не только её цыганистой красотой, но и её осанкой, походкой и, как могли, пытались ей подражать во всём. И даже что-то  театрально-балетное поставили на сцене Эстрады...

А тут подоспело новое увлечение, охватившее, словно эпидемия, всё девчачье население Пентагона(про мальчишек сведений нет).

Разносчиками «заразы» стали мы с Нелькой, дочкой старинных друзей моих родителей, моей подруги и по сей день, хотя и живём в разных городах.
Мы рисовали кукол — сначала девочек, а потом дошли и до мальчиков. В размерах не стеснялись. Больше всего ценились фигурки из плотной бумаги, в идеале —  из белого картона. Но его ещё раздобыть надо было, и тут помогала бесчисленная армия «заказчиков», точнее, весь «девичий батальон» многолюдного «Пентагона».

Наши рисованные девочки и мальчики были изображены вполне целомудренно - не совсем голышом, в трусиках. Непременно с прямыми плечами — так было сподручнее их «одевать» - на нарисованной повседневной и на все случаи жизни одежде, а также на роскошных нарядах, о которых сами для себя мы и мечтать не смели, были на плечиках  предусмотрены две вертикальные незакрашенные белые планки, коими одёжка прикреплялась на безупречно прямые плечи наших красавиц и красавцев.
 
Нашей «продукцией» вскоре были завалены все  жилища Городка. Кукол вместе с их гардеробом то обменивали, а то и выкрадывали: страсти кипели! Были и подражатели, но мы с Нелькой были вне конкуренции! Кто-то потом сказал — этот сумасшедший бумажный кукольный бум всё-таки имел благие последствия — формировал хороший вкус в одежде (а мы об этом и не подозревали!)

Много лет спустя, когда у меня уже появилась внучка, я со смешанным чувством радости и разочарования увидела в продаже подобные красивенькие, гламурненькие наборы — ах, не то...

 (А когда я поведала внучке и о сокровенной тайне нашего детства - «секретиках» - вырытых ямках в земле, прикрытых прозрачными стёклами — а под ними таились такие сокровища! — усопшие своей смертью сине-зелёные майские жуки, веточки белой сирени, пёстрые фантики от конфет,  «золотинки» от нечастых шоколадок, разноцветные камушки,  цветные стёклышки, добытые непосильным трудом  - Анька вроде загорелась. Но быстро потеряла интерес — её больше привлекали свои фантазии — она с увлечением записывала на мой мобильный свои рассказы о путешествиях на неведомые планеты).

 ...Тем временем старшенькие девочки входили в возраст любви, а нам, младшеньким недотыкомкам, разрешалось изредка присутствовать при их таинственных разговорах о самом главном — кто на кого посмотрел, кто из мальчиков самый красивый, а кто так себе...

Но зато и за это мы служили у старших девиц почтальонами — нам поручалось относить их любовные записки , а адресатов-то мы знали как облупленных!
И некоторые из них просто поражали нас  своей красотой и манерами, на чём, честно говоря, и  держалось наше служение «связниками».

Вот хотя бы Юра Г. - чернобровый статный красавец с громкой дворянской фамилией, оставившей благородный след в истории России -   прототип моей первой платонической, тайной и безответной любви  в 8 классе к фатоватому красавчику-второгоднику;  или тоже Юра К., - вылитый молодой Александр Блок!

Были и другие, вполне симпатичные адресаты, но почему-то все записные красавицы нашего двора выходили потом замуж за совсем других персонажей...

Ну, а нам с Нелькой было не до того — отслужив почтальонами, мы со страстью увлеклись «братьями нашими меньшими». (Позже этому  в немалой степени способствовало и наличие в школе «живого уголка», где в большой отдельной комнате проживало столько очаровательного и бессловесного народцу — черепахи, рыбки, морские свинки, а втихаря и котята со щенятами, были и голосистые птицы неизвестного роду-племени, да всех и не упомнишь...).
 
Особенно любили мы собак. Кошки-то  были непременными обитателями квартир. Их холили и лелеяли. Офицерские жёны  даже запечатлевали их образ на вышитых болгарским крестом «думках» - маленьких  подушечках  для диванов.

А вот  двор в те времена был ещё не «особачен»: мало у кого, разве что у немногих обитателей отдельных квартир, были собаки. Даже и не помню.

Но во дворе их хватало. Безхозных, но вполне упитанных  - рядом с  сушилкой для белья во дворе была содержательная помойка. Но когда ненадолго привилась мода на сбор пищевых отходов(для них на каждой площадке разместили специальные вёдра , и молчаливые мрачные люди, изредка переговаривающиеся на незнакомом языке, на лошадках с кузовками отвозили их куда-то) бездомным собакам пришлось плохо.

И тогда мы с Нелькой взялись за спасение несчастных ( удивляюсь, как меня не остановило даже немеркнущее воспоминание — нападение на меня, трёхлетнюю, пожилого гладко-чёрного пса Бобика — это он, знакомец хороший, сзади налетел, уронил  в осеннюю грязь и вырвал у меня из рук любимую игрушку — клоуна Зинку, изгваздал её и потом преподнёс мне же!).

Первым делом собакам нужен дом.(С едой было проще — тайком таскали из дома и призывали к этому верных клевретов. Призывы действовали).
Для постройки дома строительный материал (кирпичи, листы железа мы попросту воровали — где плохо лежит), утепляли дом найденными на помойке старыми одеялами, добывали миски для воды и еды, даже старые игрушки приносили, - увы, не нравились нашим питомцам сооруженные нами хоромы под боком у южной проходной. Собаки приходили только столоваться, а жить там ну никак не хотели!
Пришлось нам смириться, оставив мечту об уютном собачьем домике.

Мне же наградой за все мои старания была долгая дружба с Альфой. Рыжая собака, избавленная от всяких породных признаков, оказалась настоящим и верным другом. Она считала своим долгом провожать меня в школу и дожидалась моего возвращения после занятий...

А когда я стала ходить на репетиции детского театра в филармонию(далековато от дома-то) , да ещё порой и по темноте, родители без звука отпускали меня  в сопровождении верной Альфы,  она же приводила меня потом прямо к подъезду.
Взять её домой,  в коммунальную квартиру, было тогда немыслимо...И она это, похоже, понимала и принимала.

 (Любовь к собакам осталась на всю жизнь. И передалась сыну. Вот сейчас, после благородного ухода моих борзых(они, старенькие, уходят помирать по-тихому, подальше от глаз хозяев), со мной летом в деревне живёт Андрюшин пёс, колли. Неизвестного возраста товарищ  - пёс породы колли жил на мониторе. Потерялся колли, убежав на волю. Наш Андрей его нашёл, в доме стало хорошо. Лучше пса на свете нет — пригодился Интернет!).

 ...А летом, в течение пары лет или больше, пентагоновская детвора,  от мала до велика, просыпалась в 8 утра  под призывные дунаевские звуки баяна(или аккордеона?)  и сломя голову неслась на футбольное поле в центре двора. Там забывались ссоры и обиды, там все были мы вместе — удивительное, радостное и неповторимое чувство:

 ...там для нас, пока мы  собирались и вставали в шеренги, а также на протяжении всей процедуры , виртуоз-музыкант играл то бодрые марши, то вальсы Штрауса, то совсем нечто упоительно-зарубежное, а мы млели и шалели от радости, в такт , подражая тренеру, кружились, приседали, прыгали, махали руками и ногами.
Это называлось — зарядка.

Много-много лет спустя меня,  уже москвичку, догоравшую журналистским задором (началась перестройка, туды её в качель) занесло на фестиваль КСП  - праздника самодеятельной песни, на озеро  Ильмень,  недалеко от города, где прошло моё детство.

Вечером и ночью горели костры, звучали столь милые сердцу моему бардовские песни, я балдела и пела ором под гитары, чувствуя себя в центре мироздания...

А наутро лагерь разбудил властный голос  по микрофону— Так, все встали. Руки вверх и поехали...
И тысячи людей послушно «поехали» под клёвую ритмичную музычку —   но отнюдь не под  бардовскую, а вполне профессиональную музыку - «Чингизхан»,  «Распутин». А заводит, ё-маё! Вот зарядка,  так зарядка...
 
Увы, я-то, к тому времени уже переводчик с немецкого, на котором и исполнялись эти лихие песни, не смогла разделить всеобщую эйфорию, понимая их смысл.
Мне стало страшно -  как просто управлять массой людей, вчера ещё с упоением певших у костра Окуджаву, Городницкого, песни военных лет, свои незаёмные и искренние песни!
Так я испытала на себе первые перестроечные технологии зомбирования.
А сколько их было потом...

Строго говоря, нас, послевоенное поколение, зомбировали и в детстве, и в юности тоже будь здоров! Но вектор-то был другой!
И мы, выросшие в военном городке под прозвищем «Пентагон», к нему, к сути прозвища, не имели никакого отношения.

У нас была своя жизнь, и мы её прожили, кто как сумел.


ГОРЬКАЯ ЧАША РУССКОЙ ТЕЧИ

Долгое время — десятилетия — мало кто знал (кто надо, тот знал, как говорится) об Уральском Чернобыле - ядерной катастрофе на известном сейчас всему миру предприятии «Маяк» 29 сентября 1957 года. В послевоенное время, да и много позже в области было несколько подобных закрытых городов сугубо военного назначения.

 (В начале перестройки я, уже будучи журналистом, рвалась туда, на Маяк» в командировку, чтобы сделать материал для известнейшей газеты, но мне жестко дали понять, чтобы не лезла. Может, и к лучшему — сохранили  несколько лет жизни?).

О существовании таких мест было известно даже нам, двенадцатилетним, как и том, что все эти города тоже были Челябинсками, только под номерами и ужасно секретными.
  Печально прославился Челябинск-40, или «Сороковка», где и грянула  непоправимая беда, принёсшая столько гибельных последствий...

Тем летом отец почти не бывал дома — его часть перевели как раз туда, в «Сороковку». Запомнилось его возвращение в самом конце сентября. К этому времени с нами уже жили бабушка Вера и дед Иван. И когда днём раздались три долгожданных звонка, мы с Вовкой рванули к двери — это же папа приехал!
Но нас, к возмущению и недоумению нашему, бабушка загнала в комнату и запретила выходить в коридор.
 
Мы всё же вырвались из под опеки деда, когда бабушка открыла дверь, и в проёме ее увидели отца. Он стоял на пороге, словно припорошенный серой пылью; лицо его, в буром загаре, было уставшим, измождённым и каким-то совсем не радостным.
Мы притихли, особенно когда услышали бабушкину хладнокровную команду —  Иван, пройдите в ванную. Немедленно. Прошу Вас. Снимите всё с себя и сложите в бак. Вам нужно очень хорошо вымыться...с дороги. С детьми поздороваетесь позже. Свежее белье и пижама будут на табурете возле ванной.

Нас, детей, обалдевших от такой встречи, неслыханного командного голоса  бабушки и покорно подчинившегося ей папы, заперли в комнате с дедом.
А отца после ванной бабушка отвела на кухню, где кормила и (небывалое дело!) щедро поила «лекарством» из графинчика( это мы потом сразу унюхали!). Сама же, благо соседей не было дома, надолго уединилась в ванной — перестирала всё папино — от носков до галифе и кителя.
А потом тщательно вымыла общий коридор и даже лестничную площадку. Только после этого нам разрешили выйти из комнаты и обнять отца...

Дезактивация — вот как  это сейчас называется! А ведь никто ни в городе, ни в стране ещё не знал о чудовищном радиоактивном поражении из-за взрыва в «Сороковке», а что такое радиация и как с ней быть — и подавно.
Да и потом не скоро узнали...
Но вот моя верная подружка Нелька (тогда она училась в 7-м классе, а я в 6-м), глазастая и пытливая, заметила нечто необычное. По дороге в школу темным уже осенним утром она обратила внимание на освещенные окна и удивилась - словно за ночь люди поменяли все абажуры на зелёные. И уличные фонари тоже светились не желтым, а зеленоватым светом. Учитель физики на Нелькин вопрос ответил коротко: радиация...   

Отец остался тогда жив по чистой случайности — был вызван к руководству во время обеденного перерыва и остался без обеда. А офицерская столовая оказалась в эпицентре взрыва. Но дозу он схватил, конечно, приличную, а то бы, может, и не умер, будучи здоровым 50-летним мужчиной от рака, унёсшего тысячи жизней  испивших чашу «Русской Течи».
И этими 18 годами жизни он, по - моему, обязан своей тёще — нашей незабвенной бабушке Вере, любимым зятем которой отнюдь не был.

Эхо этого давнего взрыва коснулось и маму — уже на пенсии, работая в областной больнице, она занималась делами «чернобыльцев», хлопотала, чтобы причина их тяжелых заболеваний была увязана с радиоактивным облучением в 1986 году(тогда им полагались льготы, а эти льготы надо было ещё и «выбивать» по инстанциям). А сколько среди её подопечных было пострадавших от взрыва в 57-м уже в нескольких поколениях — знает лишь статистика...

Мама скончалась в декабре 2009 года тоже от рака.



ПАПИНЫ ОБЛАКА



 Я за всю жизнь только пару раз сама видела их на небе — белоснежные, с широким плоским днищем и круглой кучерявой  башкой...где-то они хранятся в небесных закромах -  такие, какими писал их мой отец маслом на небольших прямоугольных холстах.

- Иван, ох, не быть тебе генералом, ну не тот ты человек, - говаривал папин приятель, «настоящий» художник Рябов, в мастерскую которого отец изредка водил меня. Мои ноздри  жадно шевелились  от запаха олифы, скипидара и ещё чего-то, волнующего и такого  неуместного  в  нашем  размеренном быту военного городка.

И как в воду глядел — оттрубив положенный срок службы, отец вышел в отставку капитаном, на фоне сослуживцев-полковников.
Так что я — капитанская дочка, - звучит? Звучит. 

Однако папин старинный друг, генерал и глава могущественного ведомства, так не считал. Он чуть ли не за уши тянул отца, фронтовика с боевыми наградами,  «в карьеру», ну куда там!  Особенно после двадцатого съезда партии, провозгласившего «разоблачение культа личности Сталина» и связанные с ним «перегибы и злоупотребления».

Похоже, отец навидался и натерпелся и от того, и от другого, и со всем пылом страстной своей натуры принял всерьёз новые времена. К тому времени он был замполитом в системе МВД, по работе имел дело с заключенными  - «зэками». И началось...

Началось с борьбы за судьбы людей, пострадавших ни за что, а  таких было ой-ё-ёй... Письма в разные инстанции, хлопоты с устройством на работу,  прописка...
К нам домой ближе к вечеру, без звонка в дверь заходили тихие молчаливые люди с серыми лицами, бабушка Вера первым делом украдкой запускала их в ванную, потом кормила не на кухне(соседи же!), а в нашей единственной комнате, собирала котомки с едой и бельишком, шикала на нас с Вовкой,  чтоб не приставали с разговорами к «папиным знакомым»...
А потом ещё многие годы к отцу приходили письма «от знакомых». Хорошие письма...

Но отец увлёкся — постепенно его борьба за справедливость естественным образом перешла в опасную стадию — борьбу с системой, где всё оставалось по-прежнему.
Он прослыл вольнодумцем, критиканом, выносящим сор из избы — ну какая закрытая система потерпит такое!

Это длилось годы — письма, собрания, обсуждение и осуждение — ну хоть до суда не дошло, слава Богу! Какой уж тут карьерный рост.
Мама, верный оруженосец отца — Дон-Кихота, рыцаря борьбы за справедливость, делила с ним, а потом и со мной эту изматывающую и отравляющую радость юности моей ношу.

А вокруг шла совсем другая жизнь. Люди стали покупать мебель, переезжать в новые квартиры из коммуналок, одеваться  по-новому и в новое, а у нас время словно застыло — шестеро душ(дедушка с бабушкой, и нас четверо) в одной комнате, по ночам свет настольной лампы, озабоченные лица родителей и их тихие тревожные разговоры. Какая там мебель...

Вторую комнату в той же квартире после долгих хлопот отца нам выделили лишь когда я заканчивала школу, и даже поставили телефон — впрочем, совсем ненадолго - скоро его обрезали, номер понадобился кому-то повыше рангом.

Моя бабушка Вера героически вела дом — мы были сыты и одеты. И вроде не хуже других — из синего офицерского габардина мне бабушка сшила сарафан, а из кителя защитного цвета — жилетку, в этих нарядах я щеголяла уже будучи студенткой. А брату Вове был пошит форменный «прикид» (тогда мальчики носили серую школьную форму) из шикарного тонкого сукна для папиного парадного кителя.

К чести отцовых друзей, они ( ну не все, наверное) от него не отвернулись, когда пошла эта черная полоса в его и в нашей жизни.

Я с благодарностью вспоминаю генерала и его жену (детей у них не было),  мы часто бывали у них в гостях. Больше всего меня привлекали в этой уютной большой квартире даже не неизменные шоколадные конфеты в вазе, а огромная библиотека. Там я могла пастись сколько душе угодно и брать домой для чтения любые книги. Именно там произошло знакомство с библиотекой зарубежной  фантастики — в красных и серых обложках серии таился целый мир — неизвестный и влекущий.

А жена генерала — мамина верная подруга, врач-гинеколог, родом из Ленинграда, опекала меня — уже студенткой я впервые побывала в ее родном городе и жила у её матери. Эта седовласая величественная дама была поразительно похожа на Анну Андреевну Ахматову в старости.
  А когда я вынашивала своего сына, генеральша наблюдала меня и буквально спасла нас с сыном из роддома - с пиодермией и высокой температурой, а то бы залечили...

Родители моей подружки детства Нельки с военных лет и до конца были самыми близкими друзьями родителей, их не смущала дружба полковника с отцом моим, капитаном.

Долгое время были они добрыми соседями и по садовому участку. (Там отец своими руками умудрился соорудить на шести сотках не просто домик — маленький терем-теремок, с кружевными узорами по краям сводчатой крыши, крохотной спаленкой и верандой с окнами в сад, - домик, разукрашенный как ярмарочный пряник. Ничего подобного в округе не было, да и не могло быть — папа все придумывал сам, долго подбирал материалы и краски, кусочки пластика и стёклышки для мозаики...А в спаленке без окон на стене  висела одна из его картин маслом, почему-то так и не одетая в раму, и, когда зажигали свечу или керосиновую лампу, картина словно добавляла свету — так сияли на ней нарисованные облака...).

Кто знал отца, уверена, не мог его забыть — настолько он выделялся внешне даже в мундире. Чернокудрый, зеленоглазый, смуглолицый цыган не цыган... Усов сроду не носил, но однажды в поезде его приняли за артиста Глебова, сыгравшего Григория Мелихова в герасимовском «Тихом Доне». По-моему, сходства там особого не было, разве что порода?
Ну у Глебова наверняка дворянские корни, а откуда породе взяться-то у крестьянского парня из почти вымершей от голода в Поволжье семьи, отца моего?!

Тем не менее, порода чувствовалась. А в штатском костюме папа выглядел просто иностранцем каким-то — он любил по возможности хорошо одеться сам и нарядить нас — маму, Вовку, меня. У него было какое-то врожденное чутьё на вещи, чувство гармонии, хороший вкус. Мама сама себе не покупала даже обувь -  туфли папа сам выбирал ей самые модные, на высоченном каблуке и всегда впору.
Первые серёжки для любимой жены Мусеньки тоже были куплены им. (Мама приняла подарок, вздохнула — теперь придётся уши прокалывать.
Как... зачем?!  - ужаснулся отец. Мой отважный и наивный папа почему-то
 считал, что у всех женщин дырки в ушах для серёжек предусмотрены природой!).

Попытки же  приодеть меня папа оставил после памятного семейного похода в Большой парк — парк культуры и отдыха. Мне, шестилетней, было велено по такому случаю надеть новое красивое платье — терракотового цвета, с большим вырезным воротником и новые туфельки в тон. Так у нас в  военном городке никто из девчонок-ровесниц  не одевался и я закатила полномасштабную истерику — не хочу, и всё тут! Трёхлетний,  уже принаряженный Вовка на всякий случай тоже заревел, отец не выдержал нашего дуэта и в сердцах  пошел курить, бросив на ходу - ну когда ещё выпадет такой выходной, вот и сидите дома!   

Мама же, умаслив нас перспективой съесть мороженого «от пуза», качелями-каруселями и весельем в «Комнате смеха» с кривыми зеркалами, умыла зарёванные мордахи и таки обрядила меня в ненавистное платье.

В парке все посулы осуществились, а дома, умотанные каруселями  и объевшиеся «пироженым-мороженым» мы просто засыпали над тарелками 
гречневой каши с молоком. 
А ночью все были на ногах — я в жару, бредила, металась по кровати и никого не узнавала... Пришла в себя только в палате — отец настоял, и, несмотря на уговоры мамы подождать до утра, сам доставил меня в больницу. Потом доктора говорили — спас тебя  твой папка!

Спас дважды — и  когда выцарапывал меня из этой же больницы, (лечение толку не давало),  «под расписку». Это означало — если помру, то это отец виноват, а не врачи. ( Таких расписок было несколько — я честно переболела всеми детскими болезнями — и с таким «усердием», что шесть раз, по словам мамы, «была на грани» понятно чего).

Мама заставляла меня каждый день пить чудовищный коктейль: горячее молоко с мёдом, свиным салом или сливочным маслом, - смесь, подсолённую моими слезами, и невыносимо гадкий рыбий жир. Даже полагавшийся затем и любимый мной «гоголь-моголь» ( добела взбитый желток с сахарной пудрой) не мог примирить меня с такими  процедурами!

А папа лечил по-своему. Откуда-то появлялся огромный чемодан, набитый
 мандаринами, яблоками, мёдом, яйцами, сливочным маслом, шоколадом, виноградом — роскошными и малодоступными по тем временам продуктами. И у него как-то подозрительно увлажнялись глаза, когда мы с братом радовались такому изобилию и пировали «до отвала», безо всяких ограничений. 
 (Он вообще любил смотреть, как мы едим. Давала знать о себе страшная память о перенесенных в детстве и отрочестве страданиях и муках голода). 

Соседка как-то не выдержала и выговорила маме — ну разве так можно жить?! У вас то густо, то пусто, - чай, не на облаках живёте-то!

 ...Не раз мне приходилось слышать подобное уже в свой адрес — и от близких людей и не очень. Собственно, призывы спуститься с небес на землю рефреном сопровождают меня всю жизнь.
Но окончательно «приземлиться» так и не удаётся  — словно невидимые стропы не пускают. В этом я, капитанская дочка, вся в отца - белая ворона, как и он. 

Папа не застал развала и унижения великой страны, которой верно служил, бесовского разгула 90-х...умер задолго до этого своей смертью - иначе бы застрелился! - и я могу молиться о его бессмертной душе...

А картина с белыми-пребелыми облаками сгорела вместе с домиком в саду..

Но они остались, эти папины облака, и всё чаще кто-то выпускает их из небесных запасников на открытое небо моей памяти...