А у меня бабушка...

       Эта история случилась со мной в юности, в самый, как тогда казалось, трудный и ответственный момент – в дни вступительных экзаменов в институт. Как многие в 17 лет, я выбирала  не профессию, а то, что больше всего радует. И это были книги. Даже их вид и запах, их еле слышное потрескивание, когда впервые открывается новенькая обложка...   Любимые книги я и сейчас  читаю по многу раз, открывая наугад на любой странице, а тогда  оторвать меня от чтения  мог только сердитый голос мамы: «Ирина, опять глаза портишь? Давай лучше делом займись!» Дело тут же находилось, но  папа разделял мою страсть, и в доме неизменно появлялись  то подписные издания известных писателей, то "толстые" журналы, то солидные тома  энциклопедии.
     Итак, выбор сделан -  пединститут, факультет филологии, конкурс тринадцать человек на место. И первые дни самостоятельной жизни в чужом незнакомом городе, первые  шажочки по институтским коридорам, первые экзамены... Здесь же, в институтском коридоре, переполненном «абитурой», я вдруг стала с опаской замечать пристальный интерес ко мне взрослого мужчины, по виду - преподавателя. Мужчина явно старался заглянуть в лицо, рассмотреть по-лучше, как-то странно тепло и дружески  улыбался. Кто это? Почему? Что же теперь делать?
     Так ко всем моим экзаменационным страхам добавился ещё и этот – страх преследования. Сколько горестных минут я тогда пережила, как оказалось, напрасно! Издалека заметив высокого черноволосого мужчину, я  тут же старалась спрятаться за чью – то спину, в душе хорошо понимая, что даже в  этой шумной толчее  мне  не  затеряться. Так было всегда: русская наполовину, полукровка, метиска, я, как экзотический зверёк, с детства  привлекала к себе  внимание. Тогда, в юности,  эта моя внешняя необычность стала вдруг особой помехой: куда бы ни вошла – в трамвай, в фойе кинотеатра  или просто в магазин – казалось, что смолкали  разговоры и все взгляды скрещивались на мне, а я краснела, сутулилась,  торопилась скорее уйти или спрятаться. Женщины постарше улыбались понимающе и грустно, как будто знали какую-то тайну, а девчонки - ровесницы  ревниво и высокомерно осматривали с головы до ног. На представителей мужского пола, страшась их интереса, я просто не поднимала своих глаз «горохового цвета», как говаривала моя насмешливая подружка. Ах, эти глаза... Наверно, именно в цвете моих глаз ярче всего проявилось смешение двух рас - азиатской и славянской: серо-голубые и карие тона, сливаясь, превратились в желто-зеленоватые, то есть "гороховые". Иногда, любя, их называют "янтарными", но  тогда я себя очень стеснялась - особость, необычность внешности тяготила, хотелось быть, как все. Да и голова моя была набита мудростями: « Скромность – лучшее украшение», «По одёжке встречают»... А слова: «девушка должна», так и остались рефреном всей моей жизни – странным образом, я  до сих пор всегда оказываюсь должна понять, помочь, уступить, позаботиться... И до сих пор мне всё ещё доводится "работать слоном" - помните у Крылова:"По улицам слона водили, как видно на показ".
   Таким же слоном чувствовала я себя тогда среди множества чужих любопытных глаз и сильно тосковала по дому, по своей семье, а особенно, по бабуле, маминой маме, которая  ещё с зимы совсем слегла. Мы с сестрой, каждый день усаживали её в высокое «вольтеровское» кресло, взбивали  перину и несколько подушек с её постели, растирали резко пахнувшей жидкостью распухшие суставы, заплетали в тоненькие косички седые невесомые волосы. Поначалу она ещё  бодрилась, пыталась вязать очередные шерстяные носки, но силы  в руках уже не стало, а ноги отказали совсем. По субботам брат приезжал из города, где учился в институте, и носил бабушку в баню, а там мы с сестрой в четыре руки осторожно намывали сильно похудевшее слабое тело, как когда-то она мыла нас. Вечерами мы с ней подолгу разговаривали, и тогда я с подробностями услышала историю нашего сибирского рода, приняла в сердце радости и трагедии её поколения.   
  Моя бабушка, Ольга Егоровна - высокая, статная, сероглазая, с пышными русыми волосами - была родом из большой "кержацкой" семьи. К  восьмидесяти пяти годам в её судьбе оставили след  и Первая Мировая война, и революция, ужас гражданской войны и потеря родного дома при раскулачивании;  смерть мужа и  горький вдовий век с четырьмя детьми на руках; и снова война, а  в декабре 1941 года под Нарофоминском - гибель старшего сына–танкиста. Она, эта война, и младшего сына  вернула  инвалидом. Как бабушка ни выхаживала своего младшенького, как ни берегла, век его всё же был коротким. Мы - дети младшей дочери - стали её первыми внуками, и сколько я себя помнила, бабуля всегда была рядом: пока был жив дядя, нас надолго оставляли у них в деревне, а потом баба Оля переехала к нам в семью.
   Пережив столько  настоящего большого горя, она оставалась  человеком светлым, щедрым на ласку и заботу и наполняла наш дом своим теплом и любовью. Неспешным сибирским говорком легко  усмиряла шумную ватагу ребятишек и могла  "заговорить-зашептать"любые наши ссадины, синяки и шишки. Поднырнув под локоть и прижавшись к её боку, мы учились шить и"починять", вязать или вышивать, чистить картошку или лепить пирожки, глядя на работу в её узловатых пальцах. До самой болезни бабуля готовила на всю семью, да так, что даже обычную гречневую или пшенную кашу, томлёную в чугунке на «загнетке» печи, в которую «линула» молочка, мы уплетали без разговоров. А как все любили, когда она затевала  печь хлебы! Делалось это часто, и мы хорошо знали свои обязанности: во-первых, из кладовой надо принести «сельницу» - прямоугольное, около метра длиной, тщательно сбитое из досок  широкое корытце, в боковых стенках которого сделаны удобные прорези – ручки. Во-вторых, в большую эмалированную кастрюлю из мешка в кладовой надо набрать муки и просеять её в чисто выскобленную изнутри «сельницу». А в это время бабушка  разведёт в теплом молочке дрожжи, досыплет мучки, что-то ещё – «поставит опару». Через час или два она будет «творить тесто» - в специальной бадейке–квашне соединит муку и опару, замешивая будущие хлеба. Всё это - с вечера, а потом два или три раза за ночь  бабуля встанет подбить тесто. Зато рано утром мы просыпались от счастливого запаха горячего хлеба или всевозможной сдобы – шанежек, ватрушек, булочек...
    Символом хлебосольства нашего дома был сделанный на заказ, огромный, на пузатых точёных ножках овальный стол на двенадцать персон, за которым легко помещались  все двадцать. Правда, хлебосольство порой случалось  вынужденное: в окружной центр, где мы жили,  приезжали по своим делам из далёких сёл родственники, друзья и знакомые родителей, иногда ненадолго, а иногда и на несколько дней. К таким гостям все давно привыкли, а мы, дети, просто не обращали внимания, что за столом появляется кто-то чужой, и вряд ли узнали бы его  через неделю. Как раз в этом,таком простом и привычном укладе жизни нашей семьи, крылась разгадка странного внимания ко мне мужчины из институтских коридоров.Вообще-то, уезжая поступать в институт, я знала, что  нужна дома, что бабушка заскучает без меня, но родители были непреклонны. Они, конечно, оказались правы, хотя отрывалась я трудно, часто бегала на почтамт звонить домой и беззвучно плакала, заслышав в трубке чей-то родной голос. И всё же, несмотря на страхи, благополучно сдала экзамены и была зачислена на первый курс. Счастливая, в назначенное время  пришла с рюкзачком к главному корпусу, чтобы ехать «на сельхозработы» - так тогда начиналась студенческая жизнь у всех первокурсников в стране - и у первого же автобуса  столкнулась с  моим преследователем. Вместе с подружкой я убежала в другой автобус. Везли нас  долго, в каком-то городке остановились пообедать, и прямо в дверях столовой я снова столкнулась с ним.
-Ну, что же ты, до сих пор не узнаешь? Это же я, Коля... Как бабушка? Как здоровье Ольги Егоровны? - заговорил он обиженно и удивлённо и, увидев мои мгновенно наполняющиеся слезами глаза, закончил хриплым шёпотом:
-Она жива?
-Жива - жива. Болеет только очень. Не может ходить. А Вы кто? Я Вас не знаю?
-Как это не знаешь? Да я у вас дома целый месяц обедал и ужинал, а завтраки мне бабушка с собой давала. Какие она пироги да шанежки печёт... Ну, как же! Я  на практике был, в газете у твоего отца работал, а жил по-соседству( он назвал год, когда я училась в пятом классе). Ты меня должна помнить, я ведь тебя сразу узнал.
-Да-да, что-то припоминаю, - пытаясь быть вежливой, мямлила я.
- Передай бабушке привет, скажи, что я её всегда помню: голодного студента  легко ли прокормить?!  Да, и папе с мамой привет. Запомнила фамилию? Я  - Коля, - торопился он втолковать, пока я безмолвно хлопала  ресницами, уже понимая, что страхи кончились.
   Всё это время я пряталась и убегала от человека, который был уверен, что его хорошо знают! Интересно, что он обо мне думал, наблюдая такое поведение? А я не нашла совсем простое объяснение его улыбкам! Хотя, если честно, так и не вспомнила  это лицо...
   Уже вечером, когда мы приехали на полевой стан, где должны были месяц жить и работать, Коля, то есть Николай Андреевич, представил нам бригадира, завхоза и назвал старосту группы, назначенного деканатом. «А поваром, давайте выберем Ирину - у неё бабушка так хорошо готовит», - добавил он мечтательно.
 

    Николай Андреевич оказался аспирантом, читал  спецкурс по литературе, и я была у него лучшей ученицей, ведь моя бабушка...  И сейчас помню, как прибежала в слезах к нему в  маленькую лаборантскую и рыдала там, когда  весной следующего года моя бабушка умерла. А как он возился со мной в ту сессию, которую я сдавала, словно во сне, но сдала и даже поехала на практику в пионерский лагерь. Домой насовсем я так больше и не вернулась: вышла замуж, получила диплом,  по распределению уехала работать в школу маленького посёлка на берегу Байкала. Дома мне было пусто без бабушки, ведь она так и осталась главным человеком в моей жизни. Когда случаются какие-то беды, которых много в любой судьбе, и хочется кричать:"Не могу больше", я вспоминаю бабулю. И говорю себе:" А бабушка могла. Ну, есть же во мне хоть что-нибудь  от неё!"
    Словно обереги, лики близких, таитесь вы в нашей памяти, чтобы в тяжёлую минуту не дать пасть духом, не позволить сломиться даже тонкой веточке вашего огромного рода.