я жил - 0004

Я жил
Публикация номер 0004


+


Поэт в России – больше, чем поэт.
Товарищ – меньше, чем товарищ.

+


















+

Путешествовал по неверному континенту,
По безмолвной пустыне.
Барханы песка сползали с гор
Под маревом раскалённого воздуха.
Закончились запасы воды,
Растрескалась запекшаяся кровь земли,
Как мои губы.

Здесь некогда бушевало море,
Неустанно меняя лица
И терзая берег, раскалывая скалы.

Дождь гремел за  горизонтом,
Ждал меня в стране водяных лилий
За тысячи миль и влажных сумерек.

На сорок четвёртом  обороте планеты
Изменилась пустыня звёздного неба,
Полусфера его упиралась в отвесную каменную стену,
У подножья которой бесполезно сверкали груды
алмазов.

По алмазам я шёл босыми ногами,
По рубиновым росам.
Камень царапал ногтями,
Поблекшими от жажды;
Кулаками отчаянья бил в стену,
Чувствуя, что она не отзывчивее человека
И бездушнее пустыни.

Утренний луч солнца разбудил прибой алмазов,
Расчертили стену непонятные знаки света
И растворились во всепоглощающей белизне дня.

Не зная значенья знаков,
Боясь ничтожной неточности,
Я алмазами резал камень,
Не понимая ещё,
Что возвращаюсь к стихотворению.

+










+

Скуки ради кушал виноград.
Нет, не чаял я такой печали,
и скулил, как будто душу облегчали
слёзы, высохшие на  пути к очам,
опалённые огнём утрат.
Будто прежде никогда не умирали
те, кто часть души моей.
Я вас никогда не повстречаю,
потому что сгину навсегда.
Каплей света столетия промчатся
и застынут в капле янтаря -
- я останусь просто мира частью –
август – май – кусочек января.

+



















Т о л ь к о   н е о б х о д и м о е

Из чистейших элементарных частиц
сотворён мир.
Свет ослепительно улыбается
в грязи тротуаров и улиц.

Горит ещё одна рукопись:
ни одна частица
не исчезает бесследно;
ни одна, расставаясь,
не грустит, так, как я.

Чернильные знаки уродливы,
как дети убогих.
Бриллиантовые крошки мороза
на окне чисты.

Из чистейших частиц сочувствия
созданы души.

Я трезв не в меру
и не в угоду ханжеству,
трезв до неприличия –
отрицаю грязь зла и лжи,
необходимую по правилам сытости.

Это чёрный хлеб бел.
Эта вода безвкусна.
Эта водка прозрачна
до вскрика джинна,
рвущегося из бутылки.

+














Б л а г о д а р е н    с в е ч е

Холод быта – до мозга костей.
Обморожен, но не обезображен и жив ещё.
Денег опасаюсь, словно ненастоящих гостей
и побелевших щёк.

Благодарен свече, согревающей пальцы
и не застящей солнце нищим.
Благодарен свече, не угасшей в сердце.
Благодарен крову, воде и пище.

Оглянулся: сколько горечи, сколько съел соли
и не стал соляным истуканом,
бесчувственным к боли
другого человека,
обывателем, бывалым и бывшим.

Остался настоящим
и в будущем.

+























Я   ж и л

Селихову

Железные цветы аттракционов
в безлюдном зимнем парке.
Невидимый орган аккордеона.
Ветвей заснеженных готические арки.

За пол-земли от Рима и Парижа,
здесь мир людей с изнанки только виден
за тысячами лет, за тысячами стадий,
за тысячью рассветов рыжих
от Стикса-Танаиса,
где тени чёрных вод печалился Овидий,

я жил.

+


















П а м я т н и к

Будет точно такое же воскресенье, -
Разумеется, никто не воскреснет, -
Просто будут не вывезены
Переполненные мусорные  контейнеры -
Ветки, пыльный войлок из пылесосов,
Строительный мусор и жижа объедков.
Ненужные книги и ноты,
Некрасиво разваленные папки
С моими когда-то любовно собранными
Черновиками и рукописями стихотворений.

Не останавливайся, нечаянный прохожий:
Что такое  -  неудавшаяся жизнь?
Просто  -  невыдающаяся?
Ты не видел, как промелькнули мои
Торопливые похороны
И, согласно последнему волеизъявлению покойного,
Пакетик с пеплом главной моей рукописи
Был вложен в холодные руки трупа.


Здесь мой памятник.  Без эпитафий и музыки.
В ночь на понедельник от дождя
Окончательно раскиснут рукописи,
И я исчезну совсем.

Останется в антологии стихотворение,
Как в янтаре, в капельке времени.


+







О  с  е  н  ь  г  р  а  д

Светлане  Гаделия

Я поэт другого побережья,
я поэт сокровищ Монте-Кристо  -
- все мои банкноты рыжих листьев
я меняю на капли дождевые,
потому что капли эти реже.

Если разрывает парус ветер,
а бригантина
покидает порт – рыдает скрипка,
у невест моих печальны лица,
облака спускаются так низко -
у земли касаются ветвей –
от дождя отяжелевших веток.

В городке промокшего асфальта
в зеркалах холодных тротуаров
отпечатки листьев тополиных,
как следы лисиц у магазинов,
и ряды печаток листьев клёна
вместо звёзд прямых из Сан-Франциско.

Осеньград в своих районах спальных,
и сокровищ пёстрые товары
ветер нищий бросит мне под ноги –
я не старый, просто я влюблён,
я влюблён отчаянно-печально, -
Робин Гуд – и всё же Робинзон,
Дон Кихот, но, может, Росинант,
двадцать лет уже не лейтенант,
но стою посреди дороги,
и деревья движутся живые.

Не меняю гронки винограда
на чудес обманчивые крылья -
Монте-Кристо  -  это полуостров,
где нога поэта не ступала,
где его за это не любили,
где нет тюрем, сумм и даже платы,
где не пляшут танго каннибалы,
где ни баксов нет, ни ресторанов,
ни политиков, которые обрыдли,
где пройти на берег очень просто,
где, уткнувшись носом, дремлют лодки,
где, столкнувшись  с ней, мы растерялись,
где её измена не преграда
ни для ран души, ни океану.

Где в конце концов своих скитаний
возвращаюсь всё-таки к невесте,
алых парусов не взяв обрывков –
всё равно, ведь мне давно известно,
что она не стала Пенелопой,
не проплакав глаз над чистыми листами
ненаписанных поэм моих и писем,
что она и ткать не торопилась,
и ночами ткань не распускала.

Нет, я не победил  Циклопа –
столько лет меня сопровождал
месяц без Луны единоглазой -
столько лет меня друзья прождали,
сколько рассказали детям сказок!

Я вернулся без искушенья мести,
на рассвете палубу покинул –
вот летят ватагой в школу дети,
а один у волн остановился;
это только пьяный ветер марта
нас влечёт без парусов и крыльев:
что же, всё же, там, за горизонтом?

То, что мы любили и забыли.

+









+

Две недели
душа болела –
- не слушал:
дела, дела…

Две недели
кости трещали от тяжести
и мороза,
тесных автобусов
с замёрзшими сиденьями и окнами,
вагонов, не открывающихся
на маленьких станциях,-
- чтобы утром
выпрыгнуть на совершенно незнакомой
другой маленькой станции,
- чтобы всё повторилось,
кроме удачи.

Две недели
голова от забот
была погремушкой.

Но путь домой
продлится пять суток –
душа оттаивает
и начинает болеть,
отмороженная.

Я пишу стихи,
просто чтобы исцелиться.

И ты скажешь:
никому нет дела,
ч  е  м    достигаются стихи.

+















+


Сентябрь в разгаре сыром,
и так далеко до июля.
Не выстрел, это просто гром:
год мчится,
как ещё не просвистевшая пуля.


+
































+


Всё резче гор кардиограмма
вечерний чертит горизонт.
Закат разыгрывает драмы
из прежних рыцарских времён.

Над нами громоздятся замки
огромных рыжих облаков,
и мы расплескиваем в санках
зимы парное молоко.

Потёртый гривенник луны
примёрз к седому абажюру
горы Бештау. Со спины
мы видим грозную фигуру
и стынем в этом тихом храме –
- своих пугаемся затей, -
как лики мы в оконной раме
ждём заигравшихся детей.


+



















+


Те, которых чудо не спасло,
не расскажут сказочных историй:
сказка, вам скажу я, ремесло,
где нет места горю.

За борт я упал и захлебнулся.
Ну, какое чудо здесь поможет?
А спасенье? Я опять вернулся.
Просто повезло и пронесло,
и былое больше не тревожит.

Просто шторм был баллов сто,
каждый  вал – девятый – девятьсот девятый.
и меня на палубу швырнуло,
не разбило и не разорвало, а спасло,
о, Боже Святый –
взяло, погубило и вернуло.

Я себя ощупал: нет, это не я.
И корабль не тот, а ураганом
время пронеслось. Вся жизнь моя –
или не моя – стала бесконечным океаном.

+

















+



Завтра начнёт заканчиваться Новый год.
Я постарею на год, но этого не заметит  мой кот.

Кот, он такой застенчивый, жрать хочет – орёт.
Я знаю, сколько годику будет дней наперёд.

Вот,  только, каждому – дней отдельный счёт.
Кому сколько каких, кому позор, а кому – почёт.

Я завтра постарею ещё на год, и не заметит никто.
Старее стану, чем собственное пальто.

Выпью с утра водки – я ведь совершенно простой.
Неплохо со стороны этой. Ну, а с той?

В этот праздник нажраться может и святой,
Я, грешный, ограничусь тем, что есть. Потом скажу себе:

стой.


+






о .  . е в ш и й    с      т о с к и

Ветром унесло меня в терновник -
взвыл я, как сука,
и песня моя взвилась в поднебесье.
Слышал меня вертухай и чиновник,
я был одиноким,
как больное среднее ухо,
и, как собственный мозг
мыслям своим, был никому неизвестен.
Зачем материться, мастер суесловий,
спросил меня философ,-
конечно, конец колючки в моей ягодице
- это мелочь для него,
упавшего в долговую яму,
глядя на звёзды кремлёвские.
Звезда Героя России его и там словит.
Нет у поэтов вопросов -
они у матросов в подводной лодке,
лежащей на дне под стаей сырой селёдки.
А я вытаскаиваю колючку упрямо,
как шприц с кокаином,
и вместо звёзд вижу блёстки.

Я так одинок, как вселенная
и ветер космический
вдали от галактик.
И душа моя запеленована, пленная,
мышцами слабыми,
и за несчастия и неудачи никто мне не платит,
не утешает, не плачет,
по голове не бьёт и не гладит
и водки не наливает:
ах, как грохал я посуду на счастье,
не из чего напиться,
в руке перо, ладонь не годится,
и чем-то это всё воспоминанья мне навевает,
словно запах из собачьей пасти.
Другие выплёвывают зубы и куски лёгкого,
а я - тяжёлое, крохи своей печени.
Говорят: да творчество твоё - дело плёвое,
пусть попадаются кусочки  сердца
- это блюдо ни хера без перца,
и время все раны лечит,
подобно терапевту или хирургу,
взявшему груз ответственности,
словно ноги хорошенькой шлюхи,
себе на плечи,
или превращённому в Ленинград Петербургу.
Здесь все непосредственности - посредственны,
здесь - все награды - это плюхи
и пощёчины направо и налево,
неправым и правым,
награждённым и тем, кого лишили.
Не писал бы, если бы сердце не болело,
из-за занозы в заднице просто пел бы.
Не искал бы на базаре отравы,
не юлил бы: чтоб мы так жили
на заплату зарплаты - и всех дел. Был
зубным тыщематологом сто полулет
и зубы в тряпочку прятал,
а счастье, оно всегда рядом,
но, особенно, когда утрачено,
как языческий амулет
или яичница, переделанная в омлет,
тошнотная и горячая,
которая упала на пол и валяется.
Месяц уныло торчит, как член, в окне,
жизнь старается серпом по яйцам,
смерть позванивает:
раз себя не сберёг и не спрятал -
я не виновата, иду искать.
И любящей рядом нет,
и любимой нет рядом.
Одна тоска, великая, как похмелье, тоска.

+











+


На улице белой
ничком неподвижно лежать.
Встать
и бежать без оглядки.
Да разве сбежать?

( Три вопросительных знака )

Себе наступая на пятки,
себя за волосья держать
и бежать.
Пусть бросится злая собака,
кусая тебя и визжа –
попробуй себя избежать!

( Три восклицательных знака )

И скорости алый накал
заставит тебя дребезжать,
но это цветочки.
След в след, задыхаясь, бежать
загнать четверых и себя не догнать.

( Последние строчки:)


по белой касательной вылететь
молнией из виража…


( три точки)

+








+


Кто-то гладил
мне голову
ночью во сне.
Было холодно;
снилось
что-то страшное мне,
и проснулся
я утром
печальным и старым;
сердце билось в груди,
считая удары.
Ива
билась в окно
косами хлёстко.
Это смерть приходила,
просыпала белые блёстки.


+





















+

Глаза открывались, как небо, внезапно,
в пол-мира, в пол-солнца, в пол-лета глаза,
в зрачки, в неизвестность, за горы, - на запад
моя обрывалась гроза.


( Мгновенье назад закат вытек кровью
и пальцы над тучами тихо простёр;
по кромке изрезан горами, был прорван
и выколот звёздами синий шатёр.)

( Мгновенье назад я тебя и не видел;
ты шла в белом платье окраиной дня;
ресницы дрожали, как будто в обиде,
скрывая внезапность души и огня.)

Глаза открывались ресницами молний;
я видел – но – во избежанье зигзага –
пусть время пройдёт, никто и не вспомнит,
какой сумасшедший был ветер и запах!


Я просто исчезну (подумаешь, ветер!)
Я – Лаокоон (ведь и мрамор не вечен,
а что же в глазах твоих бедный артист?..)
Как чёрный, стихами испорченный лист,

я корчусь на стынущем мраморе глаз…
А в море предгорий – как флот белоснежный –
свои паруса распускает Кавказ.


+














+


Я прижался к чужим
хрустальным устам:
здравствуй, моя ледяная кукла!
Ночь туманная
смотрит в чёрную воду с моста;
ты мизинцем
в окно стеклянное стукнула
и влетела стремительно,
как птица по имени Никогда
во время по имени Осень.
На кресте голубого окна
продолжает скрипеть
одинокое деревце;
послушай,
ночь, как измятое, долгое,
больное облако
мои слова
в свои
 туманы уносит;
если я отвечу тебе –
Всегда –
поверь, моя ледяная,
ничего не изменится…

+












А б с о л ю т н о    ч ё р н о е


Луна
необыкновенно бледная,
как лик
раскаявшейся блудницы;
(на ресницах облаков снежинки звёзд).
Веснушки склёвываются, словно крошки хлебные,
на наших абсолютно чёрных лицах
(а может быть и льдинки слёз).
Луна с кругами под глазами
(соната и апассионата).
А в лужах тёмных – то же самое,

но только наоборот луна,
и облака навыворот,
и наизнанку звёзды;

в тлении
рассеиваются наши лица.
Браслеты; пиджаки; карманы вывернуты,
в них пусто и темно, и муторно возиться.

И складывается впечатление,
что бабочка воротника сорочки
покачивается над плечами.
и эта канитель печали
грустна; и более ни строчки.

+





+


Как мрачно и холодно
на той половине Луны,
где стынет затмение Солнца,
и звёзды выглядывают из-за спины
Таинственного Незнакомца.

Где нет в полумраке
голубых полушарий земных,
я выстроил домик по-русски,
где ночи бескрайне длинны.
Там холодно, пусто и грустно.

Ты мне позвони. Извини,
мне нужно не так уж и много:
усталые пальцы тревожно сомкни
на томиках пыльных
моих ненаписанных книг,
ответа дождись и усни:
мне так одиноко.

Черна и блестяща
сухая окалина Солнца.

Ты мне позвони в этот свет:
мол, помню тебя, своего Незнакомца,
мол, где-то на Севере, в стылой Москве,
где дни коротки, как затменья Луны,
и так далеки, как линии Аэрофлота,
где звёзды гвоздиками
в квадратных созвездьях
стандартных домов
зажжены –
- я однажды полюбила тебя –
как без тебя теперь плохо…

+








+

1

Смотреть
с отсутствующим видом
в окно;
по улице твоя обида
с моей пошла в кино.

2

А за углом глухая ревность
сжимала нож.
Ты улыбалась, как царевна,
роняя лож.
И невозможно было верить:
шутила зло.
Не возражал!
( Был смелым и слепым;
нелепым;
смешным до слёз;)
шёл за угол;
пел белый ветер;
мерцало солнце на лезвие ножа…

+













Н Е В И Д И М К А

Падал с неба невидимкой
серебристый дождь.
Ждал и верил, ты вернёшься,
ты ко мне придёшь.

Я стоял под фонарями
в сонной тишине,
Верил, что забыть не сможешь –
ты придёшь ко мне.

И до ниточки промокли
тени на стене.
Ждал, быть может, ты вернёшься,
ты придёшь ко мне.

Листья мокрые шептали,
будто в полусне:
«Не надейся!» - а я верил:
ты придёшь ко мне.

Ждал и верил. Но напрасно,
всё давно прошло.
Листья все на тротуарах
снегом занесло.

И теперь под фонарями
белый снег.
Я шепчу, ладони грея:
«Ты придёшь ко мне?»

Я шепчу: «Ко мне вернёшься?»
Отвечает мне
Невидимка серебристый:
«Нет, нет, нет…»

+














Я   с м о т р ю    в    о к н о


Равнодушный вечер,
от надежд нет следа.
За окном ветер
трогает провода.
Струны тонкие,
немые песни,
очень звонкие,
красивые, верно,
а мне не слышно –
- я смотрю в окно.

+





























М г н о в е н и е

Ты, мгновение,
всё равно остановишься.
Сердце встретит ли
жало стальное,
Пулю, яд или
всё остальное.
Ты в мгновение
старым становишься.

+



















Ч и с т ы е   л у ж и


В один
из ненастных
снов,

Когда на дороге стужа,
Я вышел в холодную стынь облаков.
День мрачен…
И чистые-чистые лужи!

Когда
на дороге
стужа,
Кружит одинокий лист,
Кружат хороводами души.
И свист…
И чистые-чистые лужи!

Я вышел
в осеннюю
стужу,

А ветер свистел по степи:
Не спи! Ты не нужен! Не нужен!
Не спи…
И чистые-чистые лужи!


День мрачен.
Кружит один
лист.

Я вышел в угрюмую стынь облаков:
Не нужен…
И чистые-чистые лужи!

И чистые-чистые лужи!

+

Ч ё р н ы е    д о м и к и

Чёрные домики,
чёрные домики,
белые холмики,
сизый дымок.
Бегают ослики
с лицами робкими,
белое облако
в небе плывёт.
Светлое солнышко,
светлое солнышко
яркие стёклышки
бьёт из земли.
Горы за городом,
горы за городом,
там, за просторами
снежных полей.
Птица в неволе я,
птица – не более –
ветром приверчен
к холодной земле.
Мы неулыбчивы.
Мы недоверчивы.
Мы неустроенны…
Крепок мороз.
Ослепительно солнце.
Снегом в кафе
запорошены столики.
Крошки воруют
безгрешные птицы.
Прячемся вечно
в непонимание,
сердцем напрасно
боимся болеть.
Но от себя
невозможно
ни спрятаться,
ни застрелиться,
ни улететь.

+

+

Белая «Волга»
легко обошла
мой голубой мотоцикл.
Встречная «Волга»
лучом обожгла.
Дождь седину сыпал.

Дым промчался
сизым винтом
за самосвалом,
в ночь везущим
гулкий стон
тонн усталых.

В брызгах шин
асфальт шипел,
крался прочь вечер.
Я спешил – и не успел.
Гасли в цилиндрах свечи.

В скорости
свет
я искал.
Дом из песка
развеял ветер.

Скажи,
откуда тоска
в ленте,
бегущей  навстречу?
Чёрной «Волги»
оскал
фар
выхватил в круг вечность.

Я на обочине
в дождь стоял,
прочь бежал вечер.

+



С т а н ц и я     Л е р м о н т о в с к а я

Ничто, казалось бы, дождя
не предвещало.
Сентябрьская
неподвижность
остывала
на кромке золотеющей листвы,
и солнце близорукое
блистало…

И вы, и вы, и вы
смотрели вдаль
мечтательно и странно
и были безупречно красивЫ…

А в зале расцветали олеандры.

И вот однажды
вечером туманным
сгустились хлопья бледной синевы,
и мелкий дождь
просыпался нежданно,
и поезд возвратился
из Москвы…

А вы, а вы, а вы
куда-то ночью долгой уезжали…

И вот однажды
ударил ветр,
осенний сор кружа!

Ты
собралась
куда-то  уезжать!

Бежать меня?
Меня не избежать!
Бежать любви моей?
Напрасно!

Ударил дождь.
И ты была прекрасна.

За каплей капля
по стеклу сползала,
как слеза…
И в стёклах зала,
заплаканных дождём
и мутных от холодного дыханья,
бежала, отражалась, исчезала,
мерцала
померанцевым огнём
и растворялась в темноте пустой
трагическая хрупкость олеандра,
разлившаяся в ночь благоуханьем,
гордясь своей
нелепой
красотой.

+






















У т р о

А ты всё так же хороша,
как вечером,
холодная заря.
И про любовь
твердить мне нечего –
всё повторять.

А ты всё та же птица
редкая
по клетке мечешься.
Я улыбаюсь – бьётся веткою
в окно метель,
моя советчица.
Не надоело ли скитаться
во снах
и розовых мечтах?

Судьба смеётся,
может статься,
и мы обязаны остаться,

и белоснежная постель,
и дышущая сном подушка,
и ель, под окнами растущая,
и солнечная акварель,

и крошатся по дням года,
и над судами  человеческими
подняться
надо бы,
но я
к скале прикован навсегда.

+





П о с л е д н е е    у т р о
б л о к

Э п о х а   н о м е р   д в а

Я однажды не написал
стихотворение:
голос слышал, меня зовущий,
но остался в словесной гуще:
слишком частые повторения.
.  .  .

Однажды днём, однажды вечером.
Однажды был, однажды не был.

Запутался в безлистой осени,
в огромном мире,
в белой простыне.
В безликом саване снегов.
В смятении подснежников.
В ударах справа.
Запутался.
Однажды вечером.
.  .  .

Мне страшно стало:
будущее приоткрылось
и объявилось мне.
Весна листала
численник,
слизывая зимний снег
и лёд слезинками капели.
А за окном  скрипели
неприкаянные фонари,
отсчитывая гулкий метроном
 оставшихся  секунд.

И каждый  день являлся
в последний, словно в первый раз.
.  .  .

Мне не надо
беспокоиться о будущем,
будущее у меня определённо:
улечу я гулкой осенью,
как листок, оторванный у клёна.

Улечу я тихо в тысячи
неразгаданных поэзий
и времён.

Ты останешься до лучших песен,
добрый клён.
.  .  .

В синих зарослях тумана
Вижу снежные цветы,
Над оконными домами
Тлеют звёзды теплоты.
Я – хозяин темноты.

А ты?
.  .  .

Всё оказалось белым,
как в больнице,
заискивала бледная сестрица,
седой сердился врач.

И неизбежность
приходилось вырезать,
и с этой неизбежностью лежать,
и медленно в подушках белых таять.

Как ясно за окном!
Намечен срок:
последний день весны,
не верь календарю.
Уйду по тропке,
обниму корявых
молчунов лесных.

Безмолвно
невидимое,
вытекающее прочь,
за прошлое поблагодарю.
.  .  .

Не злись, весна,
бураны не к лицу:
рассыплет май
дрожащую листву,
и вспыхнет свет у прошлого в глазах:
так резал март
и жёг
оставшуюся под снегом осень
прогорклым запахом
ушедшего навек.
.  .  .

Ж и з н ь

Оставь надежду,
всяк сюда входящий.

Посторонним вход воспрещён.
Свободных мест нет.
.  .  .

П е т л я

Я экономлю время.
Я экономлю пространство.
.  .  .















Г о р о д а
( причитание )

Каменные огороды,
розы…
Каменные лица поэтов и убийц…
Жёлтые больницы,
уличные повороты,
светофоры…
Жёлтые огни сумасшедших небоскрёбов…
Тянут руки по карманам воры
и издатели.

Пощади!

Каменные идут лавины
автомобилей и упрёков,
самоубийц
и модных песен…
Делятся на половины
парки и мосты,
фонтаны…
Будь собой!

Оставь надежды
в чугунном сейфе богомолья
церкви…
Женщин животы,
зады,
канканы…
Капканы цепких взглядов,
нежностей липких,
улыбок издевательских и милых…

Да здравствуйте же, ****и!

Я сигареты на парапете авиавокзала
раздаю и не курю.

Я ушёл в запреты,
я в песнях реактивного накала,
я – столб, попирающий общество

Я в пламени реклам горю…

Останься в Лабиринте
магазинов,
Минотавр!
В Харибде ресторанов,
Одиссей,
в Скилле
пистолетов
вылей пулю взглядов.

Прости меня.

Цепляясь за решётку
железнодорожной загородки,
я провожаю свой поезд.

И солнце, как холодная луна,
расплылось в небе,
как яйцо на сковородке
выжженной пустыни.

В его лучах
пляшут пылинки –
города.

+












Ц у н а м и
Всем судам, находящимся
в море!  Внимание!  Внима

Молча встань и уйди
из приличной компании,
где не пьют дешёвые вина.

Ах, страна золотая, Шампания!
Ах, страна дорогая, Пингвиния!

Ах, штаны из берёзовых ситцев
долго могут носиться…

Ах, заплаты
из лохмотьев тумана
и заснеженных гор горловины!

Прёт цунами из океана
в буржуазную половину!
В буржуазные будуары
золотых околечек, вонючих ножеклезет,
лезет волчанка старая
с рыжей гривой и мордой львиной
золотых брошек, блошек, мошек и вошек
перерезать скотину!


Всё потонет в потопной лавине…
Не оставь меня в беде, бедуина,
ты разбрызгай меня, цунами,
в облаках, что кружат стадами
без штанов или со штанами,
и умчи в пене слёз в пучину,
и верни золотым дождём
в бархатистую сыпь прибоя
на безжизненную равнину…

+





О с т а н о в к а      «С т а н д а р т н ы е    д о м а»

Сюрпризмы стандартных домов,
ветра заколоченных ставен,
как опухоль диких шумов
растут среди диких окраин

Икаруса бронзовый дым
опутал вишнёвые чащи.
Просыпался рой золотых
машин, в двери улиц стучащих.

Всё чаще, всё чаще, всё чаще
бежит колесница Морфея,
находит Орфеев звучащих,
из квадроколонок стучащих
в глухой барабан перепонок –
стареем, стареем, стареем…

Несчастье, несчастье, несчастье
летящих на солнце девчонок –
а годы сединами мчатся
в страданьях прямых перекрёстков,
в автобусах солнце спросонок
взрывается…

А сердце – на части… на части…

+













Н а с т р о е н и е    и   п о г о д а   5  августа 1982 года

В чуме остывающих луж
ушло деревенское лето,
а звёзды искали рассвета.
Будили дымящую глушь
кадила автомобилей,
катили, катили, катили
на юг караваны курортов,
а в тёмные ставни ветров
стучали, сверлили, входили
осенних дождей натюрморты
во вкрадчивом стиле «ретро».

Катили, катили, катили
по струнам звенящим трамваи,
и листья на рельсах искрили,
и ухали мокрые сваи
грозы, уходящей за поле
хрустящих стеблей кукурузных.

И пасмурно было, и грустно,
и сердце теснилось от боли.

Сверкала зеркальная  лужа,
но зыбь на неё налетала,
срывала с неё  покрывала
и звёзды срывала, срывала
и прятала, прятала глубже…
Сверкала… сверкала… сверкала…
а солнце мерцало и плыло,
всходило, всходило, всходило,
огромный янтарь раздувало
и клубы лучом бороздило…

А лето сжималось и стыло.

+




П о э м а    з в е з д ы    М а и р


До слёз одинокая
горькая осень
уходит неслышно
в туннели аллей,
своей не жалея
багряной красы,
как нищему под ноги
золото бросит,
лист золота
в жемчуге белой росы.

Лучами холодными
трогает листья,
молчанье храня,
золотая Маир,
звезда уходящего
прошлого дня
и парков английских,
где тумана ненастье
и дым от сгоревшего
бывшего счастья,
глаза разъедая,
клубами стоит.

А я замираю
от холода мира,
и песня всё глуше,
и роется глубже
и ближе могила.

И курится струйкой
дымок папиросы,
и светит её огонёк
за окно,
а ветер вдувает
в холодную осень
огромную,
тихую,
чёрную ночь.

Но клочьями жизни
бросаются в стёкла
в объятьях снежинки
и тают во мгле,
пылают мгновенья
в отражении тёплом,
клубами печали
возвращаясь ко мне.
Кто по полю свищет?
Кто носит
косматые шали снегов
на плече ледяном?

Наверно,
бредёт, спотыкаясь,
наощупь,
и ищет
одряхлевшая  осень
богатство лесов
под своей сединой.

Напрасно
раскидывать
жгучую пряжу
упрямых лучей
собралась весна.

По снежным откосам
обрывов овражьих
промчится вода
и темна, и тесна,
и выльется,
листьев
упрямую пряность
смывая
в забытой страницы
ручей.

И грянет
ручьями
вся грязь на планете,
что золотом грела,
что золотом мёртвым
деревья одела,
ликуя в тумане
бесплодных дождей.

Лишь профиль чугунный
царя на монете
из грязи
своей позолотой поманит,
но кончится жёлтое время
царей.

И новому миру
откроем мы лики
в чернеющей раме
забытых могил,
зелёную поросль
и звучную лиру
пробудим.

Пребудем мы с вами
просты и велики,
и ты воссияешь,
младая Маир!

+





















+

Ветер дует. В пальмах клёнов
он дрожит, как голый пудель,
раздувает листьев уголь
и дымы в садах сбивает…

Только в окнах лист зелёный
равнодушно неподвижен,
голубым цветком зияет…

Я в упор себя не вижу
в море пенных жёлтых листьев,
я совсем себя не знаю,
всё брожу по морю листьев,
вспоминаю, вспоминаю…

О себе совсем не помню
в этой смутной круговерти.

Катит осень на трамвае,
на подножке брызжут искры…

А ведь рано или поздно –
о мечте мы забываем.

И не думаем о смерти.

+














+

Ветер из-за горы вынырнул.
Деревья взметнули ветви к небу.
Листья ветер нашиворот вывернул
и вышвырнул в гневе.

В осень выкинул склеенный домик.
Я твоё имя в толпе выкликнул.
Многие обернулись, а ты за угол свернула.
Не догнать, ведь это ветер
брызжет каплями света из прошлого.
Много, помню, было плохого в жизни,
но и хорошее было, много хорошего…
Я догонял тебя, от тебя бежал
и возвращался снова к тебе.
А ты уходила, и таяла тень.
Не удержал…  остался портрет
и место пустое от зеркала –
канитель продолжения жизни
возле холода, оставшегося от тебя.

Ветер… листья в лицо выплеснул,
и изменилось направление сторон света.

+














+

О, обнаженья осенних дней!
Вас отражая, мелеют реки,
деревьев тени кричат на  дне
о боли душ их листьев редких.

Ложь растворяя в сухом вине,
мы пьём из чар напиток крепкий.

А сколько брошено камней
во истину…
Виновны греки?

Что ж, им видней в колодце времени –
в музее древностей засохла истина…

и всё потеряно.

А осень яростна.

Ослепли сумерки.
И ветер варварски
бормочет тополю,
а тот дрожит ему
в ответ на жалобы.

Дымы, дымы
ползут вдоль улицы.

О, синий север осенних рек!

Грибы домов,
гробы бездомий.


Чем крепче вера,
тем грех бездоннее…

Горела шапка на горе
в лесах предгорий.

Безверий дверь обезображена
замками, клятвами и золотом.
Добры мы, граждане,
добры,
а это горе, горе, горе!

Сложите головы:
мы верим, свято верим в чудо.
А чудо – смерть,
ну, надо ж верить?
а чудо – плач.

Так, всё напрасно.
Стучится в души,
словно в двери,
одетый пасмурно и красно
последней осени 
палач.

+



























+

Воздух пахнет манной кашей с маслом.
Простокваша облаков – подать рукой.
Руки вымазаны светлой краской,
годы выкрашены другой.

Пыль сухая сыплет под ноги жилетики,
тонкие билетики листвы.
Мы рисуем нолики и крестики,
нервничаете с нами вместе Вы.

Уступали место Вы в трамвае иностранцам,
чтобы бабушек и дедушек корить.
И, естественно, я раньше жил во Франции,
не умея по-парижски говорить.

А в ракитах – как в колодцах времени,
тонкой горечью цветёт полынь.
По канату на носочках – до падения.
Сердце раскололось звонко –
дзинь…

+
























+

Останется оскорблённое время, снятое тонким слоем с крыш.
Соломинкой выстели тонкозвонные песни.
Олимпия, вылепленная лилия, льющаяся в Париж.
Певица, скользящая по волнам человеческих настроений,
предвестник. Время тонкими ломтиками  месяца нарезано,
но бьёт в волнорез география умонастроений,
тревожащая меня и тебя поэзия.
Мы были всегда себе сами императорами и директорами.
А нам удивлялись и убивали…
Поэзия поднимала меня, как жирафа,
с четырёх олимпийских колен и гнала в саванну. И пели слоновые трубы.

Сафари, сафра ли – сегодня и завтра
урожай и сервиз авторалли.

Но время нельзя одолжить
или вывернуть наизнанку.

+



















+

Синеет и коченеет
труп декабрьского дня.
Темнеют глаза улиц,
заглядывающих
в залитую светом
залу.
Загораются звёздочки в окнах домов,
словно ёлочные игрушки.

Пахнет Новым Годом
умирающий Старый Год
и зимними яблоками,
что носил я в своём портфеле
на работу.

А теперь остался
один только запах
на пальцах.

+


























+


Вышел из дому – день закончился.
Выпал снег из туч – год закончился.

Что забылось, что запомнилось –
Днями жизнь моя наполнилась.

Днями жизнь на свете новится,
Да длиннее не становится.

+




























К о л ы б е л ь н а я

Хрустальные мосты
и пирамиды.
Висячие сады
Семирамиды
Колоссы, маяки
и храмы.
Геракл первым пал
средь равных.
И пала Троя
в прах,
и Хиросима.
Восьмое чудо – Страх,
гуляй, Россия!

+

















Б л а г о о б р а з н ы й

Включаю настольную лампу
Кажется, снился сон.

Низко под облаками
тонуло в сугробах гор
мятежное солнце.

Я шёл квадратами
белых полей.
Звёзды всплывали
в густой синеве.
Угли льда горели
в лесополосной аллее.

Лицо моё бледное
в венчике алых роз,
алый рубец вниз от подбородка,
деревянная  колыбель моя,
последняя.
Руки… под серым драпом.

Но утро меня застало
где-то на пол-пути.

В сарае сквозь щели
мело снегом,
и бледным светом
просилось утро.

Очаг из щепок –
всё, - что осталось от ночи.

Тетрадь на коленях дня.

Долго смотрел в чёрное зеркало –
ослеп.

Увидел мёртвого тела
деревянные мерки
в алых лепестках
слезинки след.

Проснулся.

Где зеркальце электробритвы?
Где стёкла книжных полок?

В конусе лампы
сонное лицо
человека
с торчащими вверх усами…

+





































П р о с т о е

Тонкий месяц вели
в хороводе гуляний
золотые огни.
Ночь беззвучно смеялась.
Звёзды тихо цвели
на бездонной поляне.
и  моя среди них
неприметно сияла.

Только время  такое:
Сверхновой взорваться
и погаснуть в покое,
или в землю
звездою хвостатой  сорваться.

Миг в полёте
и вечность в колодце.

Я ведром из колодца пытаюсь
до неба добраться,
но звезда остаётся,
звезда остаётся…

+









С т и х о т в о р е н и е    в    д в у х      ч а с т я х

Били меня
семимильными сапогами,
жалели,
жалели силы.
Сказочно было
больно,
но я молчал.

Били меня, лежащего,
били ногами.
Плыли кольца золотые и синие.
Красные пятна
украшали землю,
словно гвоздик
оборванные соцветья,
я не кричал.

Я втаптывался,
втаптывался в землю.
Я впитывался землёю.
Я растворялся.

И выросло бескорое
тонкое южное дерево,
живущее до первой суровой зимы.
И некому было
нарезать из дерева дудочек,
только тени остались
от бьющих ногами.
Только густо шумели
другие деревья.

Нас ласкали тайфуны…


+










+

Есть родственное что-то в шторме
и запахе гнилых болот.
Но дело, разумеется, не в форме.
По форме всё как раз  наоборот.

И чудится одна мне бездна
в безмолвии и бое волн,
и тонет,
тонет утлый мой и бедный
в разбое мрака чёлн.

И гибнет, гибнет
рваный парус
среди трясин,
засасывает дьявол старый
под парусин,
и бьёт, и бьёт под дых ногами
десятый вал….

Мне снился гвалт.

Мне крест строгали –
но зря, но зря, но зря!

Без имени ушёл.

И жгла слезами
глаза заря.


+


















М е ч т ы

Мечты, как поэты,
мечты не дают успокаиваться.
Мечты – как деревья
цветами весной покрываются.
Мечты, как рассветы.
Мечты, как следы
на морском песке
с годами смываются.

Закончилось лето.

Мечты не мечтаются.

Осенние бури.
Мечты, как мачты, ломаются.

Счастливые рвите билеты:
мечты всё равно не сбываются.

+










О б щ а я   о ч е р е д ь

Если зажжёт костры
небо на западе,
станут поля пестры –
цветы и запахи.

Двинется в город ночь
длинною тенью,
долго ли, - коротко ль
дрались за деньги.

Ах, это очередь,
и нам не выстоять:
к чёртовой дочери
цены не выставить.

А кто без очереди?

Кто там без очереди?

А мы их в очередь,
а мы в них очередь.

Любви искали
вы как гарантии.

А сердце ранено или не ранено.

Она шептала мне:
прошу, отстаньте вы…
И отослали
меня, как крайнего…

+





+

Из всех времён я выбираю
границу осени и лета,
когда листва ещё надета
на плечи тёмные дерев,
но изнутри уже сгорает.

И набегает с лаем осень –
каштанов рыжие собаки
гоняют бледные туманы.

И неподвижны крылья сосен.
Дорог краплёные колоды
бесстрастно мечут клёнов трефы.

И нету ливенных  дождей.
Так где, скажи, остался август?
Кому наряд его достался?

Он от огня переломился,
не выдержав тепла и света.
Но где же признаки исхода?

Ещё ничто не изменилось:
но  оробели в небе птицы.
Но солнце в небе охладело.

Но замутились пятна леса
на склоне гор единорогих.
Но стало ясно слышно звуки.

И отчего любил я лето?
Я в нём пропал, исчез бесследно,
оно в глазах моих сгорело.

Зачем оплакиваем лето?
Кто знак судьбы на нём поставил?
И  кто нас выведет отсюда?

В ладонь дождинки собираю,
и ни кровинки в белых пальцах.
А капли светлые сверкают.

Надену красную рубаху.
Присяду тихо на скамейку.
Глаза в тумане опущу.

В прудах утонут мои мысли.
Падут безжизненные листья.
Сентябрь придёт. Я загрущу.

+








































+

Бессмысленно говорить, что я одинок.
Я необитаем, как лунный песок.
Упал кувшин с сырой водой.
Яблоня трещин взметнулась чёрной вдовой.
Остановилось долгое сердце дня.
И в этом сердце не нашлось меня.
Кто-то воду в узкое горло толкал.
А я неподвижно в стороне стоял.
Жизнь хлестала в вакуум песка.
Билась тонкая жилка виска.
Юная смерть-красавица точит клинок.
Кто безжизнен, косая? Раскосая, кто одинок?

+




















Ц а р а п и н а

Ты пальцами холодными
бокал переплела.
Ты кольцами алмазными
по зеркалу прошла.
Стекали капли красные
в царапине стекла.
Я мрачным был и страшным,
а ты была светла.

Кафе пронзили сумерки
беззвучных белых пчёл.
И старый год по улице
задумчиво прошёл.
Часы толкали линии
брильянтовых ресниц.
И воздух тёмной глиной
касался наших лиц.

Узор морозный резался,
бледнел по кромке дых.
Ты строгая и трезвая
молчала за двоих.
Ты так была рассеянна –
вина не  отпила,
бокал легко поставила
на краешек стола.

Так не было задумано:
а, это всё дела!
Всего два слова молвила,
поднялась и ушла.
Синица крошки хлебные
хватала со стола.
Она была, наверное,
с отчаянья смела.

И в льдистом отражении
мелькнули кольца рук.
Ты шла, пряма, как  Истина,
и был твой шаг упруг.
Как головокружение
пожатий сжался круг.
Я был твоим единственным,
а стал хороший друг.

Вино в бокалах стыло,
зима вокруг спала.
Блестела и болела
царапина стекла.
Забыть мне трудно было
безумье слов твоих:
был праздничным и белым
наш вечер на двоих.

Открылась туч окраина,
в бокал луна вошла.
И лопнула царапина
прозрачного стекла.
Вино как горлом хлынуло
на чистый край стола.
…Ты тонкую перчатку
надела и ушла.

+

+++

Вмерзал потихоньку
в пространство декабрь.
Вокзалы скользили по льду.
Вмерзал я душою в автобус –
хотя бы
мне тёплого сердца  коснуться,
хотя бы…
Но в оттепель Вашего сердца
Я, вмёрзший в чужие глаза, не войду.

Я мысли-снежинки
в холодной ладони
собрать не могу.
Хотя бы проснуться,
Рукой, словно веткой,
к горячему свету…
 Но сон, словно след
теневой на снегу.

Но сон растерялся,
некрепкий и ветхий.

Вмерзаю душой
в вокзалы, автобусы и пересадки.
Свирепо свирелью ветров 
играет февраль,
и мёрзнет в полях
одинокое «завтра»,
и стынет непогребённое счастье
всю ночь до утра,
и стонет
зовущая прочь магистраль.
Отрезано прошлое.
Сигнал к отправлению подан
короткий и резкий,
как траурный залп.

Прощаться пора.
Прощай и прощайся.
 
И медленно, медленно, медленно
вмерзает в пространство вокзал.

+++



К о р а б л ь   «С е б е»    з а т о н у л


Морозный бес плетёт в окне узоры,
из тонких игл гнездо себе мостит.
В дыхании мы прячем разговоры,
он за окном тихонечко свистит.

Корабль «Себе» выходит на просторы
Морей, поступков, ролей и речей.
Я – тот, кто затевает вечно споры
с собой среди обугленных ночей.

Дыханья пар и паруса свечей
корабль «Себе» в туман сопровождают.
Я слышу треск и хлопанье бичей,

что груди парусов освобождают
на острых островах земли Ничьей,
в окне узоры светлые рождая.

. . .


Зажжёшь свечу – и он в окно заглянет,
одним зрачком из зеркала дразня.
Сквозь иней проволоки колкой на поляне
скользит теней бесшумная возня.   

Корабль «Себе» с матросами из Пьяни
вёз в неизвестность горечь и вино.
О, сколько Понедельников и Пятниц
в свой чёрный трюм погрузит Шар Земной.

Я – тот, кто смотрит в чёрное окно
на беса мрачного, себя не замечая.
Корабль «Себе» оправился на дно,

свечою слабой путь свой освещая.
Я – тот, кто отрекается от снов,
за все свои ошибки их прощая.

+++


Р а з м ы ш л е н и я    н а   с е р е д и н е   
м о с т а    ч е р е з    п р о п а с т ь

Я пройду половину моста;
взгляд упадёт вниз.
Дерево ветки
к небу взметнёт
и отразиться в пене реки,
как тень Христа.

Жизни моей серый лист
одиноко мелькнёт
среди страниц других –
исцарапан  до половины
красными буквами.

Смотреть –
в реке ревёт лавина
чувств,
и взгляда дрожит пирамида.

Сбежать –
по лестнице вниз
песни Орфея лёгкими звуками
в облако пены,
как в чрево Аида.

Солнца вскрыть
ослепительный диск –
чудесен мой путь средь роз.

Вцепиться пальцами
в металл перил –
не верю, что мир прост.

Я ещё не устал жить –
мысль выплеснуть не успел
и бездну глаз не раскрыл,
а дно уже темнеет в заводях.

Я ещё не сложил песнь,
а плиты уже успели сложить
и подготовить загодя.

Можно ещё взлететь,
мост горит с конца тупого.
Но тогда придётся падать
и подниматься снова.

А я не  могу
каждый день биться
и воскресать, как Слово.

Со всех сторон  в упор на меня
глядят строгие лица,
и путь, ещё не пройденный,
с каждым днём короче.

И я ничего не могу изменить,
кроме жизни, чеканящей дней монеты,
на круглые камни ночи.

Песня сердца крыльями бьёт,
ранена, но не допета,
в силках слов,
как птица пленная,
жаждущая свободы и времени.

Остановившись на середине моста,
вижу – смысл оставшегося
очень точен:

заполнить пустоту светом
и заселить Вселенную
неогороженными деревнями.


+++


+

Ветер маски срывает с деревьев,
ветер небо разоблачает
Как стремительно осень стареет,
как колеблется осень отчаянно!

Замолчи… Разве надо об этом?
Что читаешь ты в жилках листа?
В белых кружевах кружит Одетта,
но Одиллия слишком близка.

Ветер чёрные руки ломает,
бьёт без устали веткой в окно…
- Кто? Войдите! – дорога прямая.
- Никогда! И здесь нет никого!

Чёрный ворон, упрямо твердящий:
- Невермор. Невермор. Невермор.
Ветер, листья кленовые мчащий.
Я не верю: всё бред или вздор.

- Кто там? – Ветер! – Войдите!
Замолчите! – Не помню! – Уйдите!
- Не хочу просыпаться! – Притворство!
- Отпустите! – Не надо! – Позёрство!

Звёзд царапины в чёрном стекле.
Отражения будущих лиц.
Чёрной липы безумный скелет.
Хохот пляшущих в улицах лип.

- Ненавижу! – Люблю! – Ненавижу!
- Кто ты? – Ветер, я ветер! – Я – ночь!
- Ради бога, остановитесь! – Я вижу!
- Форте! Виво! Фортиссимо! Престо! ПьянО!

Засверкало, помчалось, забилось.
Обессилило. Снегом пошло.
Обомлело. Прошло и забылось.
Остановилось. Болит. Тяжело.

+



+

Дождя не дождались,
сгорели
под яростным солнцем
любовно сплетённые травы.
( А мы ликовали:
обилие солнечных дней! )
Напрасно у неба
искали защиты и правды:
нет, нас не согрели
Вселенной
мильярды костров и огней!
И корчилась степь
в обнаженьях и язвах пожарищ,
и – если б не травы –
горели бы, видно, хлеба.
Подёрнули ужас зрачков
катаракты земных полушарий
- до солнечных полных затмений
осталась планета слепа.
У берега моря
играет скрежещущий гравий,
и бел, словно кости,
его ослепительный смех.
Не холод космический
нашими душами правит.
а холод безлюдья.
На чёрную землю
бессмысленный выпадет снег.

+




















М е ф и с т о ф е л ю

В Вашем доме всё изысканно:
вместо груш – ананасы и фиги,
гости беседуют о классической музыке,
в парадном зале хрустальная люстра,
на книжной полке драгоценные книги
о пользе бедности, доброте и истине.
Вы мне показываете одну из них:
«Так говорил Заратустра».

+




+
Как в немом кинематографе
неслышно падал снег.
Говорили о географе,
наверно, обо мне.
Всё! Отпутешествовал!
Воспрял с креста я!
В горле ком, я – жестами!
И взвыла стая!
Как набросились, собаки,
рвали, теребя!
Не требовал добавки –
я любил тебя!
Я упрямо целовал,
а ты смеялась: не люблю!
И ты сломалась – ласки и слова,
и грустный блюз.
Сколько боли в том безмолвии,
сколько крика…
Снег не падал – били молнии,
хлестали бритвы…

+



О   с н е ж и н к е

На рассвете пью коньяк
из холодильника,
сушь такая в тех снегах,
как в Африке.

Одиночество особенно невыносимо
на земле, в семье и на людях.

Полыхнул рассвет
зелёной спичкой,
задрожало полушарие дневного света.

Мне б сходить
в кинотеатр «Родина»,
мне не хочется
в кинотеатр  «Космос»
на эротику и комедию.

Снегу нет и двух дней
от роду,
нет двух дней ещё Новому году,
но ведь будет
триста шестьдесят шесть,
только кто об этом узнает?

Чем серее день,
- душа яснее,
и глаза пока не заплаканы.

Говорил я с одним господином,
ненавидящим живых кошек
и трепавшимся о правах человека.

Но когда это было, Господи?
В ту неделю,  что года штопает,
а Ты мне знак дал страшный:
Ты спросил утвердительно:
за Добро другого нет воздаяния,
и Любовь сама себе награда.

Мои руки возлегли
на клавиши компьютера,
гном души возмутился
несправедливостью:
отдавать ведь так не хочется!

А вот один человек
был мил и вежлив,
добивался, чтоб его любили
и уважали,
и подарки дарил детям,
и услуги дарил знакомым.
И его хвалили в глаза, за глаза и громко,
но со страхом смотрели
в раздувающийся пузырь души –
он чужого тепла собирал капли,
экономя свою энергию.

Но однажды пузырь лопнул,
он увидел, что его обманули,
не любовь и не милость дали,
а обрывки слов и ниток,
разный хлам и бестолковость.

Он заплакал ровно два раза:
от обиды первый раз за несправедливость,
а потом –
чтоб росток души оросить хрупкий
и поблагодарить Бога.

Пьяный Ангел кричал в  кабаке:
гарантирую!

Но увидел абрикосовую косточку,
замолчал и
превратился в проститутку,
вспомнившую,
как завтра выйдет из дому
под огнём
добросердечных бабок
и гражданочек,
не торгующих телом в Храме Жизни.
А что  косточка?

Это был Бог
для тех, кто не понимает.

Чуда ждал, чудо звал, чуда требовал,
на колени трижды становился,
и осенила меня  ветвь персика,
и остудила меня кисть винограда,
и снежинки были страшно сплющены,
и луна раскачивалась над домами.

Я остановил Собачий вальс
компьютера,
и себя  не пожалел, приговорённого,
я не дал обет стать праведным,
а взмолился, воззвал к Господу:
есть ли сила во мне
стать себе хотя бы равным?

И с сухого потолка
упала капля,
и коньяк превратился в чай,
а я, увидевши чудо,
как всегда, скептически хмыкнул.

Бог вздохнул:
ты не изменился,
и не зря ты зимой зиме равен,
а весной из  берегов выходишь,
а летом становишься океаном,
но, поверь Мне –
трудно океану осенью дождём выплакаться.

Стань обратно маленьким,
зерну равным…

… Так беседовал я с Господом,
без грана фамильярности
или заискивания.

У Него в руках дымилась чашка чая,
у Него были тёплые глаза
и одна прядь  слегка сбилась,
он расстегнул ворот
и, прищурившись, смотрел
в зеркало.


+