Знак Водолея

                ЗНАК ВОДОЛЕЯ


                Сейчас я опять пребываю под знаком Водолея,
                это тёмный и влажный знак.
                Гарри Галлер

                ПРОЛОГ

Я знаю, не спишь ты, печально-влюблённый
мой друг одинокий, в пустыне безмолвья.
Убогий огарок свечи опалённой
упал на алтарь твоего изголовья.

Всё глубже и глубже холодная бездна –
бездонная бездна нахлынувшей ночи.
Усталость проснулась, тревога воскресла;
всё дальше и дальше мой поезд бессрочный.

В кладбищенско-мёртвой, покинутой спальне
не слышно речей и не видно движенья,
и только хрусталь серебристо-зеркальный
хранит теплоту твоего отраженья.

                I. ЧЁРНАЯ ГОСТЬЯ

Бесконечные глазницы,
черепов оскалы ропщут.
В чреве каменном гробницы
обступают меня мощи.

Тленом их тела объяты;
без румян и притираний.
Тусклое мерцает злато
на истлевших одеяньях.

Странно медленны движенья,
страшно скорчены улыбки.
Мерзких рук прикосновенье.
Поцелуй страшнее пытки.

Плесенью пропахло платье –
Ласки, смешанные с гнилью.
В судоржных моих объятьях
рассыпаешься ты пылью.

Прах любовницы безокой –
прах надежд и прах безумий…
И опять я одинокий
среди скорчившихся мумий.


Шёпот шёлковых губ
серебрится ручьём.
Лицемерный испуг:
Я с тобой, мы вдвоём.

Как болотная тина
обвивает коса.
Манят в омут глубины –
травяные глаза.

В них напиток покоя
лучше всяких отрад.
А за тёмной листвою
Ламий алчущий взгляд. 

Тени ближе и ближе –
жарче, жарче любовь.
Кровь горячая брызжет
из под белых зубов.

Шёпот шёлковых губ
серебрится ручьём:
Окровавленный труп
я с тобой, мы вдвоём!

***

За суетой «увядших лет»
спокойно спит моя Гермина.
Звон запоздалого помина,
да на снегу глубокий снег.

И вновь один в седой степи:
январь колючим ветром вьюжит –
и негде спрятаться от стужи,
и больше некуда ползти.

Сверкает льдом, искрится склеп,
где смерть сладка и быстротечна,
душа мертва, а тело вечно…
И ты сквозь строй увядших лет
Приходишь в платье подвенечном.
Сумрак. Холод. Пустота.
Душ убогих нищета.
Окна. Лифт. Восьмой этаж.
Тает розовый мираж.

На столе горит свеча.
Дрожь покатого плеча.
Взгляд дурманный и густой,
как полыновый настой.

Мерно капает вода.
Кровь течёт в стакан хрустальный.
Тень грядущего Христа
расползается по спальне.

Обессиленной змеёй
вниз скользит безвольно платье.
Рук резиновых объятья
и оплаченный покой.

Паутинный комбидресс –
голубое тело светится.
Губ кровавый полукрест
растянулся полумесяцем.

В венах розовая жизнь –
бьётся боль дневного мира.
В шею нежную впились
зубы белые вампира.

А вокруг квартир удушье
и людское равнодушье.


Зимний омут пустынен и страшен –
неподвижно чернеет вода.
Лишь вверху серебристо-прекрасен
тонкий слой лучезарного льда.

А над ним тусклым днём догорает
мир иной, непохожий на мой.
Ходят смертные, сами не зная,
что внизу ждёт их вечный покой.

Что внезапно безумцев поглотит
полыньи беспощадная пасть.
Кто вы там, наверху те, что ходят?
Вам назад никогда не попасть.

Ну а мне это станет наградой –
в тёмном омуте счастье вдвоём.
Коль ты девушка будь мне отрадой,
коли юноша стань женихом.


Пляшет ветреное пламя,
как наложница в гареме,
жёлтым светом заливая
деревянные ступени.

Чёрный лик темнее ночи,
тёмный плащ чернее маски.

С хрипотцою стонут петли
под тяжёлыми дверями.
Пожилой хозяин медлит
уступить дорогу Даме.

Бесконечно тёмны очи,
темны очи – чёрны глазки.

Жарок ад в каминной пасти.
Витражи налились кровью.
Тени адской ипостаси
разбежались по обоям.

Хороводом ходят духи –
хороводят, колобродят.

Льётся вязкою струёю
жидкость алая в бокалы.
Губы тонкие выводят
каламбуры, мадригалы.

Вьются медленные звуки,
горло судоргою сводит.

Поцелуи жгут углями
жарко, похотливо, пьяно.
Льнёт безумный старец к Даме –
Чёрной деве, без изъяна.

Оплывают с треском свечи.
Без отсрочки жизнь короче.

Смолкла адская валторна.
Засмеялась, зубы скалит,
и косой своею чёрной
шею дряблую сжимает.

Эти встречи, наши встречи,
под пологом душной ночи.

***
И снова в мареве ночей
горят холодные светила.
Очей глубокая могила,
речей исчерпанный ручей.

Ютиться в склепе бытия,
слагать бездушные сонеты…
Агатовые слёзы Леты
храни Харонова ладья.

Но манит в сумраке ночей
остывший взгляд твоих очей.


                II. ГНОСТИЧЕСКИЙ ПАПИРУС

                Софиа будучи эоном, произвела мысль своею мыслью.
                Когда же она увидела свою волю, это приняло вид несообразный –
                змея с мордой льва.
                Апокриф Иоанна, 9-10


Над цветными витражами
возносясь к небесным сводам,
в сладком запахе елея
льётся пенье в светлом храме.

Подойди ко мне смелее,
ты любовь моя и вера.
Повстречались мы с тобою
у восточного придела.

Где склоняясь под ликом строгим
первозданного эона,
ты меня поцеловала
взглядом долгим и глубоким.

И воздушным сладким стоном
птицы – звуки дорогие,
вознесли к церковным сводам
имя светлое София.


Когда вступаешь ты в созвездие Весов,
в холодном нимбе глаз зелёно-серых
и в розовом мерцании сосцов
я узнаю пришествие Венеры.

В хрустальном зеркале не различить лица,
твой тайный знак не обозначат руки,
не отворить заветного ларца
и  нежных губ меня не ранят звуки.

Среди светил обречена одна –
Быть узницей в плену ночной темницы,
где сквозь решётку каплями вина
сочится кровь рассветной багряницей.

И пусть мой шаг, нарушив жизни ход
растопит на седых ступенях иней…
Кому любовь, кому иной исход –
усталым Львом уснуть у ног богини.


Время замкнуто в комнате Вашей –
безмятежно спит в тёмных углах.
Только души от жизни уставши
Рассыпаются медленно в прах.

Обнажённым слоняться по комнате,
целовать голубые уста…
Ах Вы помните! Помните! Помните!
Я предчувствую время Христа.

Кому гвозди, петля и безвестие,
кому слава, богатство окрест.
Из углов дышат чёрные бестии –
на роду мне Андреевский крест.

На роду мне предсказано каяться.
Не крестить меня, не отпеть.
Вот на лобный помост поднимается
покрывалом сокрытая Смерть.

Ну, давай не томи неминуемым,
покажи мне личину свою.
Пал покров под воздушными струями,
в палаче я себя узнаю.

Та же ночь в опустевших глазницах,
те же скорбные складки у рта.
Не простить тебя, не проститься –
я предчувствую время Христа.
 
Нет мгновенья страшнее и краше,
когда жизнь рассыпается в прах.
Только в маленькой комнате Вашей
время спит безмятежно в углах.


Я скорбь твоя, твоя ошибка,
и мой эон под знаком льва,
где время замкнуто и зыбко,
где жизнь длинна до коротка.

Среди теней, вдали от бога,
в туманном облаке своём,
моей любви прекрасный кокон
расцвёл отравленным цветком.

Гори огонь, в саду Эдема
сжигая плесень затхлых дней.
Моей души безумный демон
живёт лишь мудростью твоей.

***

Шёл сильный мокрый снег, водой слезились крыши.
Пронизывая, ветром ледяным
чернел закат над городом притихшим,
когда Иисус въезжал в Ершалаим.

В немых домах теплом светились окна,
и тени мирные покоились вблизи.
Там мир иной, чем здесь – в тумане мокром
копыта вязнут глубоко в грязи.

Дул ветер всё сильней. Нас было мало,
но наши души плыли без числа.
Лишь свежие побеги краснотала
стелились под ногами у осла.

Лишь липкий мрак сгущался без просвета,
в людских глазах светились зло и кровь…
Но божий голос был для нас заветом:
Любовь и вера. Вера и любовь.


                III. НЕФРИТОВЫЙ ЛАРЕЦ

                Улетела
                Последняя стая
                Ворон сидит одиноко
                На кого опустила в дороге
                Ты свои перелётные руки?

                Рубоко Шо

Ветви голые сплелись.
Скрип калитки одинокий.
Листья мокрые взвились
над осеннею протокой.

Неподвижно смотрит в мглу
чёрный ворон – старый каин.
Теплится огонь в углу
под озябшими руками.

К полу шаткому прирос
роковой кровати остов.
Кокон шёлковых волос
веером упал на простынь.

Пляшет платье на окне
от холодного дыханья.
В золотистой тишине
обмиранья, замиранья.

Мрак. Прощание и сон –
сон тоски невыносимой.
Утро. Боль. Слетает стон
с губ вчера ещё любимых.

Кожа зябнет и дрожит.
Слышен скрип оконных ставен.
А на ветке всё сидит
чёрный ворон – старый каин.

Сонный воздух откровений.
Опустевший мёртвый храм.
Фиолетовые тени
истекают по углам.

Ясным светом ангел чистый
детское омыл лицо.
Мир холодный, серебристый.
Иней. Чёрное кольцо.

Тают бледные наплывы,
руки-блики над свечёй.
Имя тёмной ворожбой:
Если здесь, ответь мне милый.

Воздух холоден и мглист
Адом манит аметист.


***
                Из Филодемоса

В ночь сорок вёсен золотых
с водою Леты утекло.
Из юных муз, младых харит
с тобою несравним никто.

Упругой нежной красотой
Смущают яблоки грудей.
Спит на щеках румянца зной,
а голос плещет как ручей.

Дубравы тёмные волос
листвой спадают на чело.
А губы лепестками роз,
и тело гибкое свежо.

Заветный кубок не испит.
По коже шёлковой скользя
течёт амброзия харит –
и жажду утоляю я.

Густой рассвет и воздух сонный,
фиал забвения испит.
Вокруг меня стеной зелёной
сомкнулся дымчатый нефрит.

А рядом дремлют безделушки,
храня тепло покатых плеч,
и запах терпкий и воздушный
минувших балов, тайных встреч.

Вокруг покой в мерцанье тайном
рубинов алых на венце.
И жизнь прекрасна и печальна
в твоём нефритовом ларце.

***

Осенней ночи пить экстаз
один лишь только раз;
тревожных губ, глубоких глаз –
всего один лишь раз.

И тонкой линией бровей,
лепным античным лбом
жить эту ночь. А ночь сильней
сгустилась за окном,

где больше не видать огней…
И только пальцы рук
сплелись, в клубок дрожащий змей
преодолев испуг.

Шуршала жёлтая листва,
несясь по мостовой,
а в тёмной комнате слова
блаженство и покой.

Так день за днём, который раз
одним тревожным сном,
пить глубину осенних глаз
забывши обо всём.


Слышишь, под покровом диким
отзвучало птичье пенье.
Ночь холодная безлика
ясной бледною луною.

Доведи меня дуэнья –
много ловчих ям и сеток.
И душе моей отпетой
тишиною гробовою,
руки белые свяжите
ивы тонкою лозою.
Елеем уста натрите –
винограда терпким соком…
Ave! Ave! Дочь Востока!


***
Твой поцелуй - укус змеи,
и нет ему противоядья.
Сбрось целомудренное платье,
дай заглянуть в глаза твои.

Твои глаза вселяют страх –
они болезнь моя и гибель.
Из уст твоих дай яда выпить,
и утонуть в твоих глазах.


Хранит сокровище греха
хрусталь божественный и хрупкий.
И нежный кончик языка
ласкает трепетные губки.

Стекает жёлтый сладкий сок
на дно эмалевой тарелки.
Изящный шёлковый шнурок
опутал талию кокетки.

На лепестках пунцовых роз
темнеют пятна увяданья.
Волной эбеновых волос
ночь укрывает свои тайны.

И мы увянем с тем цветком
в плену китайского фарфора…
Но пальчики твои шлепком
прикрыли тему разговора.

                ЭПИЛОГ


Истлевших тел бесплотный прах
разносит по погосту ветер.
Я сплю, и на моих глазах
плетёт Арахна свои сети.

Ответь, зачем мой ветхий гроб
тревожат смутные виденья:
прозрачных губ прикосновенье –
и вновь волненье и озноб.

И вновь под знаменем утрат
проходят умершие чувства.
Я сплю и не могу проснуться –
мой страшный рок и вечный ад.